Сам не замечая того, он становился одним из самых надежных, рассудительных и мужественных работников в полку. Ему поручали опасные операции, он выполнял их блестяще.
Разговор с Сергеем Сергеевичем заставил его сильно задуматься. Развеселый, казалось, командир тоже корчился от муки… Да еще какой… А Мишка Соломин? А Чертогонов? А тысячи других, мимо которых проходишь бездумно? Все они в рост со временем, косматые, огромные, обезображенные муками. У иных и слов нет сказать, одна винтовка в руке, у иных – дикий разгул и раскаяние… Вот она – Россия, вот она – революция…
– Товарищ ротный… Проснись…
Телегин сел на койке. В вагонное окно глядел золотистый шар солнца, вися над краем цыплячье-желтой степи. Широколицый, рыжебородый солдат, красный как утреннее солнце, еще раз тряхнул Ивана Ильича.
– Срочно, командир требует…
В купе у Сапожкова все еще горела вонючая лампочка. Сидели – Гымза; комиссар полка Соколовский, черноволосый чахоточный человек с бессонно горящими черными глазами; двое батальонных; несколько человек ротных и представитель солдатского комитета, с независимым и даже обиженным выражением лица… Все курили. Сергей Сергеевич, уже во френче и при револьвере, держал в дрожащей руке телеграфную ленту.
– «…таким образом, неожиданный захват станции противником отрезал наши части и поставил их под двойной удар, – хриповато читал Сапожков, когда Иван Ильич остановился у двери купе. – Во имя революции, во имя несчастного населения, которое ждет неминуемой смерти, казней и пыток, если мы бросим его на произвол белым бандам, – не теряйте минуты, шлите подкрепление».
– Что же мы сделаем без распоряжения главкома? – крикнул Соколовский. – Я еще раз пойду попытаюсь соединиться с ним по Юзу…
– Иди попытайся, – зловеще сказал Гымза, (Все посмотрели на него.) – А я вот что скажу: ступай ты, возьми четырех бойцов, вот Телегина возьми, и дуйте вы в штаб на дрезине… И ты без распоряжения не возвращайся… Сапожков, пиши бумагу главкому Сорокину…
На травянистом кургане стоял всадник и внимательно, приложив ладонь к глазам, глядел на полоску железнодорожного полотна, – по нему быстро приближалось облачко пыли.
Когда облачко скрылось в выемке, всадник коснулся шенкелем и шпорой коня, худой рыжий жеребец вздернул злую морду, повернул и сошел с кургана, где по обоим склонам перед только что набросанными кучками земли лежали добровольцы – взвод офицеров.
– Дрезина, – сказал фон Мекке, соскакивая с седла, и стеком стал похлопывать жеребца по передним коленям. – Ложись. – Норовистый конь подбирал ноги, прядал ушами, все же, переупрямленный, с глубоким вздохом опустился, касаясь мордой земли, и лег. Ребристый бок его вздулся и затих.
Фон Мекке присел на корточки наверху кургана рядом с Рощиным. Дрезина в это время выскочила из выемки, теперь можно было различить шестерых людей в шинелях.
– Так и есть, красные! – Фон Мекке повернул голову налево: – Отделение! – Повернул направо: – Готовьсь! По движущейся цели беглый огонь… Пли!
Как накрахмаленный коленкор, разорвался воздух над курганом. Сквозь облако пыли было видно, что с дрезины упал человек, перевернулся несколько раз и покатился под откос, рвя руками траву.
На уносящейся дрезине стреляли – трое из винтовок, двое из револьверов. Через минуту они должны были скрыться во второй выемке за будкой стрелочника. Фон Мекке, свистя в воздухе хлыстом, бесновался:
– Уйдут, уйдут! Ворон вам стрелять! Стыдно!
Рощин считался хорошим стрелком. Спокойно ведя мушкой на фут впереди дрезины, он выцеливал широкоплечего, рослого, бритого, видимо – командира… «До чего похож на Телегина! – подумалось ему. – Да… это было бы ужасно…»
Рощин выстрелил. У того слетела фуражка, и в это время дрезина нырнула во вторую выемку. Фон Мекке швырнул хлыст.
– Дерьмо. Все отделение дерьмо. Не стрелки, господа офицеры, – дерьмо.
И он с выпученными глазами непроспавшегося убийцы «ругался, покуда офицеры не поднялись с земли и, отряхивая коленки, не начали ворчать:
– Вы бы, ротмистр, попридержали язык, тут есть и повыше вас чином.
Вкладывая свежую пачку патронов, Рощин, почувствовал, что все еще дрожат руки. Отчего бы? Неужели от одной мысли, что этот человек был так похож на Ивана Телегина? Вздор, – он же в Петрограде…
Комиссар Соколовский и Телегин с обвязанной головой поднялись на крыльцо кирпичного двухэтажного дома – станичного управления, стоявшего, по обычаю, напротив собора на немощеной площади, где в прежнее время бывали ярмарки. Сейчас лавки стояли заколоченными, окна выбиты, заборы растащены. В соборе помещался лазарет, на церковном дворе трепалось на веревках солдатское тряпье.
В станичном управлении, где помещался штаб главкома Сорокина, в прихожей, забросанной окурками и бумажками, сбоку лестницы, ведущей наверх, сидел на венском стуле красноармеец, держа между ног винтовку. Закрыв глаза, он мурлыкал что-то степное. Это был широкоскулый парень с вихром, – знаком воинской наглости, – выпущенным из-под сдвинутой на затылок фуражки с красным околышком. Соколовский торопливо спросил:
– Нам нужно к товарищу Сорокину… Куда пройти?
Боец открыл глаза, мутноватые от сонной скуки. Нос у него был мягкий, несерьезный. Он посмотрел на Соколовского – на лицо, на одежду, на сапоги, потом так же – на Телегина. Комиссар нетерпеливо придвинулся к нему.
– Я вас спрашиваю, товарищ… Нам по чрезвычайному делу – видеть главкома.
– А с часовым не полагается разговаривать, – сказал вихрастый.
– Фу-ты, черт. Это всегда в штабах такая сволочь – формалисты! – крикнул Соколовский. – Я требую, чтобы вы ответили, товарищ: дома Сорокин или нет?
– Ничего не известно…
– А где начальник штаба? В канцелярии?
– Ну, в канцелярии.
Соколовский дернул Ивана Ильича за рукав, кинулся было на лестницу. Тогда часовой сделал падающее движение, но остался сидеть на стуле, только выпростал из-за ног винтовку:
– Вы куда же идете?
– То есть, как – куда? – к начштабу.
– А пропуск имеется?
У комиссара даже пена выступила на губах, когда он начал объяснять часовому, по какому делу они примчались на дрезине. Тот слушал, глядя на пулемет, стоявший перед входом, на декреты, приказы, извещения, которыми сплошь были залеплены стены в прихожей. Замотал головой.
– Надо понимать, товарищ, а еще вы сознательный, – сказал он с тоской. – Есть пропуск – иди, нет пропуска – беспощадно буду стрелять.
Приходилось подчиниться, хотя пропуска выдавали где-то на другом краю площади и присутствие, наверное, было заперто, комендант ушел, – скажут – до завтра. Соколовский сразу даже как-то устал… В это время с площади в дверь кинулась, бухая сапогами, низенькая фигура в разодранной до пупа рубашке, крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Разговор с Сергеем Сергеевичем заставил его сильно задуматься. Развеселый, казалось, командир тоже корчился от муки… Да еще какой… А Мишка Соломин? А Чертогонов? А тысячи других, мимо которых проходишь бездумно? Все они в рост со временем, косматые, огромные, обезображенные муками. У иных и слов нет сказать, одна винтовка в руке, у иных – дикий разгул и раскаяние… Вот она – Россия, вот она – революция…
– Товарищ ротный… Проснись…
Телегин сел на койке. В вагонное окно глядел золотистый шар солнца, вися над краем цыплячье-желтой степи. Широколицый, рыжебородый солдат, красный как утреннее солнце, еще раз тряхнул Ивана Ильича.
– Срочно, командир требует…
В купе у Сапожкова все еще горела вонючая лампочка. Сидели – Гымза; комиссар полка Соколовский, черноволосый чахоточный человек с бессонно горящими черными глазами; двое батальонных; несколько человек ротных и представитель солдатского комитета, с независимым и даже обиженным выражением лица… Все курили. Сергей Сергеевич, уже во френче и при револьвере, держал в дрожащей руке телеграфную ленту.
– «…таким образом, неожиданный захват станции противником отрезал наши части и поставил их под двойной удар, – хриповато читал Сапожков, когда Иван Ильич остановился у двери купе. – Во имя революции, во имя несчастного населения, которое ждет неминуемой смерти, казней и пыток, если мы бросим его на произвол белым бандам, – не теряйте минуты, шлите подкрепление».
– Что же мы сделаем без распоряжения главкома? – крикнул Соколовский. – Я еще раз пойду попытаюсь соединиться с ним по Юзу…
– Иди попытайся, – зловеще сказал Гымза, (Все посмотрели на него.) – А я вот что скажу: ступай ты, возьми четырех бойцов, вот Телегина возьми, и дуйте вы в штаб на дрезине… И ты без распоряжения не возвращайся… Сапожков, пиши бумагу главкому Сорокину…
На травянистом кургане стоял всадник и внимательно, приложив ладонь к глазам, глядел на полоску железнодорожного полотна, – по нему быстро приближалось облачко пыли.
Когда облачко скрылось в выемке, всадник коснулся шенкелем и шпорой коня, худой рыжий жеребец вздернул злую морду, повернул и сошел с кургана, где по обоим склонам перед только что набросанными кучками земли лежали добровольцы – взвод офицеров.
– Дрезина, – сказал фон Мекке, соскакивая с седла, и стеком стал похлопывать жеребца по передним коленям. – Ложись. – Норовистый конь подбирал ноги, прядал ушами, все же, переупрямленный, с глубоким вздохом опустился, касаясь мордой земли, и лег. Ребристый бок его вздулся и затих.
Фон Мекке присел на корточки наверху кургана рядом с Рощиным. Дрезина в это время выскочила из выемки, теперь можно было различить шестерых людей в шинелях.
– Так и есть, красные! – Фон Мекке повернул голову налево: – Отделение! – Повернул направо: – Готовьсь! По движущейся цели беглый огонь… Пли!
Как накрахмаленный коленкор, разорвался воздух над курганом. Сквозь облако пыли было видно, что с дрезины упал человек, перевернулся несколько раз и покатился под откос, рвя руками траву.
На уносящейся дрезине стреляли – трое из винтовок, двое из револьверов. Через минуту они должны были скрыться во второй выемке за будкой стрелочника. Фон Мекке, свистя в воздухе хлыстом, бесновался:
– Уйдут, уйдут! Ворон вам стрелять! Стыдно!
Рощин считался хорошим стрелком. Спокойно ведя мушкой на фут впереди дрезины, он выцеливал широкоплечего, рослого, бритого, видимо – командира… «До чего похож на Телегина! – подумалось ему. – Да… это было бы ужасно…»
Рощин выстрелил. У того слетела фуражка, и в это время дрезина нырнула во вторую выемку. Фон Мекке швырнул хлыст.
– Дерьмо. Все отделение дерьмо. Не стрелки, господа офицеры, – дерьмо.
И он с выпученными глазами непроспавшегося убийцы «ругался, покуда офицеры не поднялись с земли и, отряхивая коленки, не начали ворчать:
– Вы бы, ротмистр, попридержали язык, тут есть и повыше вас чином.
Вкладывая свежую пачку патронов, Рощин, почувствовал, что все еще дрожат руки. Отчего бы? Неужели от одной мысли, что этот человек был так похож на Ивана Телегина? Вздор, – он же в Петрограде…
Комиссар Соколовский и Телегин с обвязанной головой поднялись на крыльцо кирпичного двухэтажного дома – станичного управления, стоявшего, по обычаю, напротив собора на немощеной площади, где в прежнее время бывали ярмарки. Сейчас лавки стояли заколоченными, окна выбиты, заборы растащены. В соборе помещался лазарет, на церковном дворе трепалось на веревках солдатское тряпье.
В станичном управлении, где помещался штаб главкома Сорокина, в прихожей, забросанной окурками и бумажками, сбоку лестницы, ведущей наверх, сидел на венском стуле красноармеец, держа между ног винтовку. Закрыв глаза, он мурлыкал что-то степное. Это был широкоскулый парень с вихром, – знаком воинской наглости, – выпущенным из-под сдвинутой на затылок фуражки с красным околышком. Соколовский торопливо спросил:
– Нам нужно к товарищу Сорокину… Куда пройти?
Боец открыл глаза, мутноватые от сонной скуки. Нос у него был мягкий, несерьезный. Он посмотрел на Соколовского – на лицо, на одежду, на сапоги, потом так же – на Телегина. Комиссар нетерпеливо придвинулся к нему.
– Я вас спрашиваю, товарищ… Нам по чрезвычайному делу – видеть главкома.
– А с часовым не полагается разговаривать, – сказал вихрастый.
– Фу-ты, черт. Это всегда в штабах такая сволочь – формалисты! – крикнул Соколовский. – Я требую, чтобы вы ответили, товарищ: дома Сорокин или нет?
– Ничего не известно…
– А где начальник штаба? В канцелярии?
– Ну, в канцелярии.
Соколовский дернул Ивана Ильича за рукав, кинулся было на лестницу. Тогда часовой сделал падающее движение, но остался сидеть на стуле, только выпростал из-за ног винтовку:
– Вы куда же идете?
– То есть, как – куда? – к начштабу.
– А пропуск имеется?
У комиссара даже пена выступила на губах, когда он начал объяснять часовому, по какому делу они примчались на дрезине. Тот слушал, глядя на пулемет, стоявший перед входом, на декреты, приказы, извещения, которыми сплошь были залеплены стены в прихожей. Замотал головой.
– Надо понимать, товарищ, а еще вы сознательный, – сказал он с тоской. – Есть пропуск – иди, нет пропуска – беспощадно буду стрелять.
Приходилось подчиниться, хотя пропуска выдавали где-то на другом краю площади и присутствие, наверное, было заперто, комендант ушел, – скажут – до завтра. Соколовский сразу даже как-то устал… В это время с площади в дверь кинулась, бухая сапогами, низенькая фигура в разодранной до пупа рубашке, крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90