К нему спустились остальные махновцы, перекидывая за спины винтовки.) Граждане, стройся по четверо в колонну… С вещами в степь…
Проходя мимо Кати, он нагнулся, тронул ее за плечо.
– Ай, девка… Не горюй, не обидим… Бери узелок, шагай рядом со мной вне строя.
С узелком в руке, опустив платочек до бровей, Катя шла по ровной степи. Парень с вихром шагал по левую сторону от нее, поглядывая через плечо на молчаливую кучу уныло бредущих пленных. Он тихо посвистывал сквозь зубы.
– Вы кто ж такая, откуда? – спросил он Катю. Она не ответила, отвернулась. Теперь у нее не было ни страха, ни волнения, только безразличие, – все казалось ей как в полусне. Парень опять спросил про то же.
– Значит, не желаете себя унижать, разговаривать с бандитом. Очень жаль, дамочка. Только барскую спесь надо бы сбавить, – не те времена…
Обернувшись, вдруг он сорвал с плеча винтовку, зло крикнул какой-то неясной фигуре, ковылявшей в стороне от пленных:
– Эй, сволочь, – отстаешь… Стрелять буду!
Фигура поспешно кинулась в толпу. Он удовлетворенно усмехнулся.
– А куда ему бежать, дураку?.. По видимости – оправиться хотел. Вот такие дела, дамочка… Не желаете говорить, а молчать-то – страшнее… Не бойтесь, я не пьяный. Я пьяный – молчалив… Нехорош… Познакомимся, – он подкинул два пальца к козырьку, – Мишка Соломин. Дезертир Красной Армии… Скорее всего – бандит по своей природе, надо понимать. Злодей. Тут вы не ошиблись…
– Куда мы идем? – спросила Катя.
– В село, в штаб полка. Проверят вас, опросят, кое-кого носом в землю, некоторых отпустят. Вам, как молодой женщине, бояться нечего… Кроме того, я с вами.
– Вас-то, я вижу, и надо больше всех бояться, – сказала Катя, мельком покосившись на своего спутника, Она не ждала, что эти слова так обожгут его. Он весь вытянулся, вздохнул порывисто через ноздри, – длинное лицо его сморщилось, бледное от света звезд. «Сука», – прошептал он. Шли молча. Мишка на ходу свернул собачью ногу, закурил.
– Хоть и будете отпираться, я знаю, кто вы. Из офицерского сословия.
– Да, – сказала Катя.
– Муж, конечно, в белых бандах.
– Да… Мой муж убит…
– Не поручусь, что не моя пуля его хлопнула…
Он показал зубы. Катя быстро взглянула, споткнулась. Мишка поддержал ее под локоть. Она освободила руку, покачала головой.
– Я же с кавказского фронта… Здесь только четыре недели, все время с белобандитами воевал. Из этой винтовки не одну пулю вогнал в голубые косточки…
Катя опять затрясла головой. Он некоторое время шел молча, потом засмеялся:
– Ну, и влипли же мы в переплет под станицей Уманьской. От нашего Варнавского полка пух остался. Комиссара Соколовского убили, командир полка Сапожников ушел прямо с горстью бойцов, все израненные… А я дернул через германский фронт к батьке. Здесь веселей. Над душой никто не стоит, – народная армия. Партизане мы, дамочка, а не бандиты. Командиров выбираем сами… Скидываем сами: взял наган и хлопнул… Один и есть над нами, – батько… Вы думаете, поезд ограбили, так это все в шинках пропьем? Ничего подобного. Все добро – в штаб. Оттуда – распределение. Одно – крестьянам, одно – армии. Поезда – это наше интендантство. А мы, – народная армия, значит, сам народ, – в состоянии войны с Германией. Вот как вопрос поставлен. Помещиков вырезаем. Стражники, гетманские офицеры – лучше нам не попадайся, уничтожаем холодным оружием. Мелкие отряды австрийцев и германцев оттесняем к Екатеринославу. Вот какие мы бандиты.
Звездам в степи, казалось, не было конца. В одном краю, там, куда шли, небо чуть начало зеленеть. Катя все чаще спотыкалась, сдержанно вздыхала. А Мишке хоть бы что, как с гуся вода, – шел бы и шел с винтовкой за плечами тысячу верст. Катина забота теперь была об одном: не показать, что ослабела, чтобы этот свистун и хвастун не начал ее жалеть…
– Все вы хороши! – Она остановилась, поправила платок, чтобы передохнуть, и опять пошла по полыни, по сусликовым норам. – Роди вам сыновей, чтобы их убивали. Нельзя убивать, вот и весь сказ.
– Эту песню мы слыхали. Эта песня бабья, старинная, – сказал Мишка, ни минуты не думая. – Наш комиссар, бывало, так на это: «Глядите с классовой точки зрения…» Ты прикладываешься из винтовки, и перед тобой – не человек, а классовый факт. Понятно? Жалость тут ни при чем и даже – чистая контрреволюция. Есть другой вопрос, голубка…
Странно вдруг изменился голос у него – глуховатый, будто он сам слушал свои слова:
– Не вечно мне крутиться с винтовкой по фронтам. Говорят, Мишка пропитая душа, алкоголик, туда ему к черту дорога, – в овраг. Верно, да не совсем… Умирать скоро не собираюсь, и даже очень не хочу… Эта пуля, которая меня убьет, еще не отлита.
Он отмахнул вихор со лба:
– Что такое теперь человек – шинель да винтовка? Нет, это не так… Я бы черт знает чего хотел! Да вот – сам не знаю чего… Станешь думать: ну, воз денег? Нет. Во мне человек страдает… Тем более такое время – революция, гражданская война. Сбиваю ноги, от стужи, от ран страдаю – для своего класса, сознательно… В марте месяце пришлось в сторожевом охранении лежать полдня в проруби под пулеметным огнем… Выходит, я герой перед фронтом? А перед собой – втихомолку – кто ты? Налился алкоголем и, в безрассудочном гневе на себя, вытаскиваешь нож из-за голенища…
Мишка снова весь вытянулся, вдыхая ночную свежесть. Лицо его казалось печальным, почти женственным. Руки он глубоко засунул в карманы шинели и говорил уже не Кате, а будто какой-то тени, летевшей перед ним:
– Знаю, слышал, – просвещение… У меня ум дикий. Мои дети будут просвещенные. А я сейчас какой есть – злодей… Это моя смерть… Про интеллигентных пишут романы. Ах, как много интересных слов. А почему про меня не написать роман? Вы думаете, только интеллигентные с ума сходят? Я во сне крик слышу… Просыпаюсь, – и во второй бы раз убил…
Из темноты наскакали всадники, крича еще издалека: «Стой, стой…» Мишка сорвал винтовку. «Стой, так твою мать! Своих не узнаешь!..» Оставив Катю, он пошел к всадникам и долго о чем-то совещался.
Пленные стояли, тревожно перешептывались. Катя села на землю, опустила лицо в колени. С востока, где яснее зеленел рассвет, тянуло сыростью, дымком кизяка, домовитым запахом деревни.
Звезды этой нескончаемой ночи начали блекнуть, исчезать. Снова пришлось подняться и идти. Скоро забрехали собаки, показались ометы, журавли колодцев, крыши села. Проступили на лугу комьями снега спящие гуси. Коралловая заря отразилась в плоском озерце. Мишка подошел, нахмурясь:
– С другими вы не ходите, вас я устрою отдельно.
– Хорошо, – ответила Катя, слыша словно издалека.
Все равно куда было идти, только – лечь, заснуть…
Сквозь слипающиеся веки она увидела большие подсолнечники и за ними зеленые ставни, разрисованные цветами и птицами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Проходя мимо Кати, он нагнулся, тронул ее за плечо.
– Ай, девка… Не горюй, не обидим… Бери узелок, шагай рядом со мной вне строя.
С узелком в руке, опустив платочек до бровей, Катя шла по ровной степи. Парень с вихром шагал по левую сторону от нее, поглядывая через плечо на молчаливую кучу уныло бредущих пленных. Он тихо посвистывал сквозь зубы.
– Вы кто ж такая, откуда? – спросил он Катю. Она не ответила, отвернулась. Теперь у нее не было ни страха, ни волнения, только безразличие, – все казалось ей как в полусне. Парень опять спросил про то же.
– Значит, не желаете себя унижать, разговаривать с бандитом. Очень жаль, дамочка. Только барскую спесь надо бы сбавить, – не те времена…
Обернувшись, вдруг он сорвал с плеча винтовку, зло крикнул какой-то неясной фигуре, ковылявшей в стороне от пленных:
– Эй, сволочь, – отстаешь… Стрелять буду!
Фигура поспешно кинулась в толпу. Он удовлетворенно усмехнулся.
– А куда ему бежать, дураку?.. По видимости – оправиться хотел. Вот такие дела, дамочка… Не желаете говорить, а молчать-то – страшнее… Не бойтесь, я не пьяный. Я пьяный – молчалив… Нехорош… Познакомимся, – он подкинул два пальца к козырьку, – Мишка Соломин. Дезертир Красной Армии… Скорее всего – бандит по своей природе, надо понимать. Злодей. Тут вы не ошиблись…
– Куда мы идем? – спросила Катя.
– В село, в штаб полка. Проверят вас, опросят, кое-кого носом в землю, некоторых отпустят. Вам, как молодой женщине, бояться нечего… Кроме того, я с вами.
– Вас-то, я вижу, и надо больше всех бояться, – сказала Катя, мельком покосившись на своего спутника, Она не ждала, что эти слова так обожгут его. Он весь вытянулся, вздохнул порывисто через ноздри, – длинное лицо его сморщилось, бледное от света звезд. «Сука», – прошептал он. Шли молча. Мишка на ходу свернул собачью ногу, закурил.
– Хоть и будете отпираться, я знаю, кто вы. Из офицерского сословия.
– Да, – сказала Катя.
– Муж, конечно, в белых бандах.
– Да… Мой муж убит…
– Не поручусь, что не моя пуля его хлопнула…
Он показал зубы. Катя быстро взглянула, споткнулась. Мишка поддержал ее под локоть. Она освободила руку, покачала головой.
– Я же с кавказского фронта… Здесь только четыре недели, все время с белобандитами воевал. Из этой винтовки не одну пулю вогнал в голубые косточки…
Катя опять затрясла головой. Он некоторое время шел молча, потом засмеялся:
– Ну, и влипли же мы в переплет под станицей Уманьской. От нашего Варнавского полка пух остался. Комиссара Соколовского убили, командир полка Сапожников ушел прямо с горстью бойцов, все израненные… А я дернул через германский фронт к батьке. Здесь веселей. Над душой никто не стоит, – народная армия. Партизане мы, дамочка, а не бандиты. Командиров выбираем сами… Скидываем сами: взял наган и хлопнул… Один и есть над нами, – батько… Вы думаете, поезд ограбили, так это все в шинках пропьем? Ничего подобного. Все добро – в штаб. Оттуда – распределение. Одно – крестьянам, одно – армии. Поезда – это наше интендантство. А мы, – народная армия, значит, сам народ, – в состоянии войны с Германией. Вот как вопрос поставлен. Помещиков вырезаем. Стражники, гетманские офицеры – лучше нам не попадайся, уничтожаем холодным оружием. Мелкие отряды австрийцев и германцев оттесняем к Екатеринославу. Вот какие мы бандиты.
Звездам в степи, казалось, не было конца. В одном краю, там, куда шли, небо чуть начало зеленеть. Катя все чаще спотыкалась, сдержанно вздыхала. А Мишке хоть бы что, как с гуся вода, – шел бы и шел с винтовкой за плечами тысячу верст. Катина забота теперь была об одном: не показать, что ослабела, чтобы этот свистун и хвастун не начал ее жалеть…
– Все вы хороши! – Она остановилась, поправила платок, чтобы передохнуть, и опять пошла по полыни, по сусликовым норам. – Роди вам сыновей, чтобы их убивали. Нельзя убивать, вот и весь сказ.
– Эту песню мы слыхали. Эта песня бабья, старинная, – сказал Мишка, ни минуты не думая. – Наш комиссар, бывало, так на это: «Глядите с классовой точки зрения…» Ты прикладываешься из винтовки, и перед тобой – не человек, а классовый факт. Понятно? Жалость тут ни при чем и даже – чистая контрреволюция. Есть другой вопрос, голубка…
Странно вдруг изменился голос у него – глуховатый, будто он сам слушал свои слова:
– Не вечно мне крутиться с винтовкой по фронтам. Говорят, Мишка пропитая душа, алкоголик, туда ему к черту дорога, – в овраг. Верно, да не совсем… Умирать скоро не собираюсь, и даже очень не хочу… Эта пуля, которая меня убьет, еще не отлита.
Он отмахнул вихор со лба:
– Что такое теперь человек – шинель да винтовка? Нет, это не так… Я бы черт знает чего хотел! Да вот – сам не знаю чего… Станешь думать: ну, воз денег? Нет. Во мне человек страдает… Тем более такое время – революция, гражданская война. Сбиваю ноги, от стужи, от ран страдаю – для своего класса, сознательно… В марте месяце пришлось в сторожевом охранении лежать полдня в проруби под пулеметным огнем… Выходит, я герой перед фронтом? А перед собой – втихомолку – кто ты? Налился алкоголем и, в безрассудочном гневе на себя, вытаскиваешь нож из-за голенища…
Мишка снова весь вытянулся, вдыхая ночную свежесть. Лицо его казалось печальным, почти женственным. Руки он глубоко засунул в карманы шинели и говорил уже не Кате, а будто какой-то тени, летевшей перед ним:
– Знаю, слышал, – просвещение… У меня ум дикий. Мои дети будут просвещенные. А я сейчас какой есть – злодей… Это моя смерть… Про интеллигентных пишут романы. Ах, как много интересных слов. А почему про меня не написать роман? Вы думаете, только интеллигентные с ума сходят? Я во сне крик слышу… Просыпаюсь, – и во второй бы раз убил…
Из темноты наскакали всадники, крича еще издалека: «Стой, стой…» Мишка сорвал винтовку. «Стой, так твою мать! Своих не узнаешь!..» Оставив Катю, он пошел к всадникам и долго о чем-то совещался.
Пленные стояли, тревожно перешептывались. Катя села на землю, опустила лицо в колени. С востока, где яснее зеленел рассвет, тянуло сыростью, дымком кизяка, домовитым запахом деревни.
Звезды этой нескончаемой ночи начали блекнуть, исчезать. Снова пришлось подняться и идти. Скоро забрехали собаки, показались ометы, журавли колодцев, крыши села. Проступили на лугу комьями снега спящие гуси. Коралловая заря отразилась в плоском озерце. Мишка подошел, нахмурясь:
– С другими вы не ходите, вас я устрою отдельно.
– Хорошо, – ответила Катя, слыша словно издалека.
Все равно куда было идти, только – лечь, заснуть…
Сквозь слипающиеся веки она увидела большие подсолнечники и за ними зеленые ставни, разрисованные цветами и птицами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90