Алексей, схватив таз, отпихнул ее.
– Торчит, видите, сбоку востренька косточка, – сказал он Кате. – Сашка, принеси сахарные щипцы…
– Ой, нету, сломались.
Катя ногтями схватила осколок косточки, торчавший в ране. Потянула. Мишка зарычал. Это был, несомненно, осколок. Ногти ее скользили, она перехватила глубже. Вытащила.
Алексей шумно вздохнул, засмеялся:
– Вот как воюем – по-мужицки!
Чистым полотном забинтовали Мишкину голову. Весь мокрый, дрожа мелкой дрожью, он лег под тулуп и открыл глаза. Алексей нагнулся к нему.
– Ну, как, жив будешь?
– Вчера ей хвастал, вот и нахвастал, – помертвело улыбаясь, проговорил Мишка. Он смотрел на Катю. Она вытирала руки и тоже подошла и наклонилась к нему. Он пошевелил губами:
– Алеша, побереги ее.
– Знаю, знаю.
– Я дурное над ней задумал… В город ее надо отправить.
Он опять уставился на Катю почти исступленным взором. Он преодолевал боль и жар лихорадки, как пустяк, ерунду, досаду. Прикосновение смерти разметало в нем все вихри страстей и противоречий. Он почувствовал в эту минуту, что не пьяница он и злодей, а взметнувшаяся, как птица в бурю, российская душа и что для геройских дел он пригоден не хуже другого, – по плечу ему и высокие дела…
Алексей сказал тихо:
– Теперь пускай спит. Ничего, – парень горячий, отлежится.
Катя вышла с Алексеем во двор. Продолжалось все то же странное состояние сна наяву под необъятным небом в этой горячей степи, где пахло древним дымом кизяка, где снова после вековой стоянки рыскал на коне человек, широко скаля зубы вольному ветру, где страсти утолялись, как жажда, полной чашей.
Ей не было страшно. Свое горе свернулось комочком, никому, да и ей самой, здесь не нужное. Позови ее сейчас на жертву, на подвиг, она бы пошла с тою же легкостью, не думая. Скажи ей: надо умереть, – ну что же, – только вздохнула бы, подняв к небу ясные глаза.
– Вадим Петрович убит, – сказала она. – Я в Москву не вернусь, там у меня – никого… Ничего нет… Что с сестрой – не знаю… Думала куда-нибудь деться – в Екатеринославе, может быть…
Расставив ноги, Алексей глядел в землю. Покачал головой:
– Зря пропал Вадим Петрович, хороший был человек…
– Да, да, – сказала Катя, и слезы наполнили ее глаза. – Он был очень хорошим человеком.
– Не послушались вы меня тогда. Конечно, мы – за свое, и вы – за свое. Тут обижаться не на что. Но куда же воевать против народа! Разве мы сдадимся!.. Видели сегодня мужиков? А справедливый был человек…
Катя сказала, глядя на свесившуюся из-за плетня тяжелую ветвь черешни:
– Алексей Иванович, посоветуйте мне, что делать? Жить ведь нужно… – Сказала и испугалась, – слова улетели в пустоту. Алексей ответил не сразу:
– Что делать? Ну, вопрос самый господский. Это как же так? Образованная женщина, умеете на разных иностранных языках, красавица, и спрашиваете у мужика – что делать?
Лицо у него стало презрительным. Он тихо побрякивал гранатами, висевшими у пояса. Катя поджалась. Он сказал:
– В городе дела для вас найдутся. Можно в кабак – петь, танцевать, можно – кокоткой, можно и в канцелярию – на машинке. Не пропадете.
Катя опустила голову, – чувствовала, что он смотрит на нее, и от этого взгляда не могла поднять головы. И, как и тогда с Мишкой, она внезапно поняла, почему взгляд Алексея так зло уперся ей в темя. Не такое теперь было время, чтобы прощать, миловать. Не свой, – значило – враг. Спросила, как ей жить. Спросила у бойца, еще горячего от скачки, от свиста пуль, от хмеля победы… Как жить? И Кате диким показался этот вопрос. Спросить – с каким другом, за какую волю лететь по степи в тачанке? – вот тут бы добром сверкнули его глаза…
Катя поняла и пустилась на хитрость, как маленький зверек. За эти сутки в первый раз попыталась защищаться:
– Плохо вы меня поняли, Алексей Иванович. Не моя вина, что меня гоняет, как сухой лист по земле. Что мне любить? Чем мне дорожить? Не научили меня, так и не спрашивайте. Научите сначала. (Он перестал постукивать гранатами, значит – насторожился, прислушался.) Вадим Петрович против моей воли ушел в белую армию. Я не хотела этого. И он мне бросил упрек, что у меня нет ненависти… Я все вижу, все понимаю, Алексей Иванович, но я – в сторонке… Это ужасно. В этом вся моя мука… Вот почему я вас спросила, что мне делать, как жить…
Она помолчала и потом открыто, ясно взглянула в глаза Алексею Ивановичу. Он моргнул. Лицо стало простоватым, растерянным, точно его здорово провели. Рука полезла в затылок, заскребла.
– Это – драма, это вы правильно, – сказал он, морща нос. – У нас – просто. Брат убил у меня во дворе германца, хату подожгли и – ушли. Куда? К атаману, А вы, интеллигенция… Действительно…
Катина хитрость удалась. Алексей Иванович, видимо, намеревался тут же разрешить проклятый вопрос: за какую правду бороться таким, как Катя, – безземельным и безлошадным.
Это было бесплодное занятие у плетня под черешней, на которую глядела Катя. Ей захотелось сорвать две, висевшие сережкой, черные ягоды, но она продолжала тихо стоять перед Красильниковым, только в больших глазах ее, озаренных небом, мелькали искорки юмора.
– Если мы, мужики, вас, городских, кормим, – значит, вам нужно стоять за нас, – сказал Алексей Иванович, усиливая впечатление решительным жестом. – Мы, крестьянство, против немцев, против белых, против коммунистов, но за сельские вольные Советы. Понятно?
Она кивнула. Он продолжал говорить. Тогда она поднялась на цыпочки и левой рукой, так как на правой было разорвано под мышкой, сорвала две ягоды: одну положила в рот, другую стала крутить за хвостик.
– Быть бы мне деревенской – все бы стало ясно, – сказала она и выплюнула косточку. – Сколько раз слышала: родина, Россия, народ, а что это такое, – вот вижу в первый раз. – Она съела вторую ягоду, оглядывая Алексея Ивановича, его золотистую на свету бородку, раскинутый на груди кожух, крепкие ноги, страшное вооружение.
– Народ, народ, – проговорил он, все больше смущаясь, – невидаль, конечно, небольшая… Но своего не отдадим. – Он крепко схватился за кол, торчавший из плетня, пробовал – прочен ли. – Жестоко будем воевать хоть со всем светом… Вам, Екатерина Дмитриевна, не меня – наших бы анархистов послушать, они мастера говорить… Только уж… (Брови его шевельнулись, глаза пытливо скользнули по Кате.) Беда с ними – ерники неудержимые, алкоголики… Пожалуй, что вас не стоит им и показывать…
– Пустяки, – сказала Катя.
– То есть как пустяки?
– Так, я не маленькая, с этим ко мне не сунешься.
– Это вы хорошо говорите…
У Кати дрогнул подбородок, улыбаясь, потянулась опять к черешневой ветке. Чувствовала, как все тело пронизывает, ласкает солнечный зной. И это был сон наяву.
– Все-таки, – сказала она, – что же я могла бы у вас делать, как вы думаете, Алексей Иванович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– Торчит, видите, сбоку востренька косточка, – сказал он Кате. – Сашка, принеси сахарные щипцы…
– Ой, нету, сломались.
Катя ногтями схватила осколок косточки, торчавший в ране. Потянула. Мишка зарычал. Это был, несомненно, осколок. Ногти ее скользили, она перехватила глубже. Вытащила.
Алексей шумно вздохнул, засмеялся:
– Вот как воюем – по-мужицки!
Чистым полотном забинтовали Мишкину голову. Весь мокрый, дрожа мелкой дрожью, он лег под тулуп и открыл глаза. Алексей нагнулся к нему.
– Ну, как, жив будешь?
– Вчера ей хвастал, вот и нахвастал, – помертвело улыбаясь, проговорил Мишка. Он смотрел на Катю. Она вытирала руки и тоже подошла и наклонилась к нему. Он пошевелил губами:
– Алеша, побереги ее.
– Знаю, знаю.
– Я дурное над ней задумал… В город ее надо отправить.
Он опять уставился на Катю почти исступленным взором. Он преодолевал боль и жар лихорадки, как пустяк, ерунду, досаду. Прикосновение смерти разметало в нем все вихри страстей и противоречий. Он почувствовал в эту минуту, что не пьяница он и злодей, а взметнувшаяся, как птица в бурю, российская душа и что для геройских дел он пригоден не хуже другого, – по плечу ему и высокие дела…
Алексей сказал тихо:
– Теперь пускай спит. Ничего, – парень горячий, отлежится.
Катя вышла с Алексеем во двор. Продолжалось все то же странное состояние сна наяву под необъятным небом в этой горячей степи, где пахло древним дымом кизяка, где снова после вековой стоянки рыскал на коне человек, широко скаля зубы вольному ветру, где страсти утолялись, как жажда, полной чашей.
Ей не было страшно. Свое горе свернулось комочком, никому, да и ей самой, здесь не нужное. Позови ее сейчас на жертву, на подвиг, она бы пошла с тою же легкостью, не думая. Скажи ей: надо умереть, – ну что же, – только вздохнула бы, подняв к небу ясные глаза.
– Вадим Петрович убит, – сказала она. – Я в Москву не вернусь, там у меня – никого… Ничего нет… Что с сестрой – не знаю… Думала куда-нибудь деться – в Екатеринославе, может быть…
Расставив ноги, Алексей глядел в землю. Покачал головой:
– Зря пропал Вадим Петрович, хороший был человек…
– Да, да, – сказала Катя, и слезы наполнили ее глаза. – Он был очень хорошим человеком.
– Не послушались вы меня тогда. Конечно, мы – за свое, и вы – за свое. Тут обижаться не на что. Но куда же воевать против народа! Разве мы сдадимся!.. Видели сегодня мужиков? А справедливый был человек…
Катя сказала, глядя на свесившуюся из-за плетня тяжелую ветвь черешни:
– Алексей Иванович, посоветуйте мне, что делать? Жить ведь нужно… – Сказала и испугалась, – слова улетели в пустоту. Алексей ответил не сразу:
– Что делать? Ну, вопрос самый господский. Это как же так? Образованная женщина, умеете на разных иностранных языках, красавица, и спрашиваете у мужика – что делать?
Лицо у него стало презрительным. Он тихо побрякивал гранатами, висевшими у пояса. Катя поджалась. Он сказал:
– В городе дела для вас найдутся. Можно в кабак – петь, танцевать, можно – кокоткой, можно и в канцелярию – на машинке. Не пропадете.
Катя опустила голову, – чувствовала, что он смотрит на нее, и от этого взгляда не могла поднять головы. И, как и тогда с Мишкой, она внезапно поняла, почему взгляд Алексея так зло уперся ей в темя. Не такое теперь было время, чтобы прощать, миловать. Не свой, – значило – враг. Спросила, как ей жить. Спросила у бойца, еще горячего от скачки, от свиста пуль, от хмеля победы… Как жить? И Кате диким показался этот вопрос. Спросить – с каким другом, за какую волю лететь по степи в тачанке? – вот тут бы добром сверкнули его глаза…
Катя поняла и пустилась на хитрость, как маленький зверек. За эти сутки в первый раз попыталась защищаться:
– Плохо вы меня поняли, Алексей Иванович. Не моя вина, что меня гоняет, как сухой лист по земле. Что мне любить? Чем мне дорожить? Не научили меня, так и не спрашивайте. Научите сначала. (Он перестал постукивать гранатами, значит – насторожился, прислушался.) Вадим Петрович против моей воли ушел в белую армию. Я не хотела этого. И он мне бросил упрек, что у меня нет ненависти… Я все вижу, все понимаю, Алексей Иванович, но я – в сторонке… Это ужасно. В этом вся моя мука… Вот почему я вас спросила, что мне делать, как жить…
Она помолчала и потом открыто, ясно взглянула в глаза Алексею Ивановичу. Он моргнул. Лицо стало простоватым, растерянным, точно его здорово провели. Рука полезла в затылок, заскребла.
– Это – драма, это вы правильно, – сказал он, морща нос. – У нас – просто. Брат убил у меня во дворе германца, хату подожгли и – ушли. Куда? К атаману, А вы, интеллигенция… Действительно…
Катина хитрость удалась. Алексей Иванович, видимо, намеревался тут же разрешить проклятый вопрос: за какую правду бороться таким, как Катя, – безземельным и безлошадным.
Это было бесплодное занятие у плетня под черешней, на которую глядела Катя. Ей захотелось сорвать две, висевшие сережкой, черные ягоды, но она продолжала тихо стоять перед Красильниковым, только в больших глазах ее, озаренных небом, мелькали искорки юмора.
– Если мы, мужики, вас, городских, кормим, – значит, вам нужно стоять за нас, – сказал Алексей Иванович, усиливая впечатление решительным жестом. – Мы, крестьянство, против немцев, против белых, против коммунистов, но за сельские вольные Советы. Понятно?
Она кивнула. Он продолжал говорить. Тогда она поднялась на цыпочки и левой рукой, так как на правой было разорвано под мышкой, сорвала две ягоды: одну положила в рот, другую стала крутить за хвостик.
– Быть бы мне деревенской – все бы стало ясно, – сказала она и выплюнула косточку. – Сколько раз слышала: родина, Россия, народ, а что это такое, – вот вижу в первый раз. – Она съела вторую ягоду, оглядывая Алексея Ивановича, его золотистую на свету бородку, раскинутый на груди кожух, крепкие ноги, страшное вооружение.
– Народ, народ, – проговорил он, все больше смущаясь, – невидаль, конечно, небольшая… Но своего не отдадим. – Он крепко схватился за кол, торчавший из плетня, пробовал – прочен ли. – Жестоко будем воевать хоть со всем светом… Вам, Екатерина Дмитриевна, не меня – наших бы анархистов послушать, они мастера говорить… Только уж… (Брови его шевельнулись, глаза пытливо скользнули по Кате.) Беда с ними – ерники неудержимые, алкоголики… Пожалуй, что вас не стоит им и показывать…
– Пустяки, – сказала Катя.
– То есть как пустяки?
– Так, я не маленькая, с этим ко мне не сунешься.
– Это вы хорошо говорите…
У Кати дрогнул подбородок, улыбаясь, потянулась опять к черешневой ветке. Чувствовала, как все тело пронизывает, ласкает солнечный зной. И это был сон наяву.
– Все-таки, – сказала она, – что же я могла бы у вас делать, как вы думаете, Алексей Иванович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90