бабы выходили за ворота и на крыльца и показывали его друг другу, провожая глазами.
У четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со скрипом выезжающие из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с наложенной на него рогожкой для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный ожиданием катанья, шел за возом. Молодой мужик в лаптях, широко шагая, выгонял лошадь за ворота. Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот, но, испугавшись Нехлюдова, нажался на телегу и, обивая ноги о колеса, проскочил вперед вывозившей из ворот тяжелый воз, беспокоившейся и слегка заржавшей матки. Следующую лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми кострецами.
Когда лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.
– Барышень наших племянничек будешь?
– Да, я племянник их.
– С приездом. Что же, приехал нас проведать? – словоохотливо заговорил старик.
– Да, да. Что ж, как вы живете? – сказал Нехлюдов, не зная, что сказать.
– Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, – как будто с удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.
– Отчего плохая? – сказал Нехлюдов, входя под ворота.
– Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, – сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.
Нехлюдов вошел за ним под навес.
– У меня вон они двенадцать душ, – продолжал старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. – Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?
– А своего разве недостает?
– Своего?! – с презрительной усмешкой сказал старик. – У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, – до рожества не хватило.
– Да как же вы делаете?
– Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены.
– А сколько податей?
– Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай бог, житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!
– А можно к вам пройти в избу? – сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.
– Отчего же, заходи, – сказал старик и быстрыми шагами босых ног, выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.
Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их дом.
Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.
– Вот барин наш к нам в гости зашел, – сказал старик.
– Что ж, милости просим, – ласково сказала старуха, отворачивая засученные рукава.
– Хотел посмотреть, как вы живете, – сказал Нехлюдов.
– Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого. А старик говорит – и эта хороша. Вот и живем – царствуем, – говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. – Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.
– А что вы обедать будете?
– Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая – квас с хлебом, – сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
– Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.
– Кушать? – смеясь, сказал старик. – Кушанье наше не хитрое. Покажь ему, старуха.
Старуха покачала головой.
– Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала – хлеб с квасом, a еще щи, снытки бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того – картошки.
– И больше ничего?
– Чего ж еще, забелим молочком, – сказала старуха, посмеиваясь и глядя на дверь.
Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.
– Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, – сказал старик.
– Куда лезете! – закричал он на стоявших в дверях.
– Ну, прощайте, – сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в причине которых он не давал себе отчета.
– Благодарим покорно, что проведал нас, – сказал старик.
В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней.
Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, – в грязной, бывшей белой рубахе, а другой – в худенькой слинявшей розовой.
Нехлюдов оглянулся на них.
– А теперь куда пойдешь? – сказал мальчик в белой рубашке.
– К Матрене Хариной, – сказал он. – Знаете?
Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же серьезно переспросил:
– Какая Матрена? Старая она?
– Да, старая.
– О-о, – протянул он. – Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя проводим. Аида, Федька, проводим его.
– А лошади-то?
– Авось ничего!
Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.
V
Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и обстоятельно, как и старший.
– Ну, а кто у вас самый бедный? – спросил Нехлюдов.
– Кто бедный? Михаила бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.
– А Анисья – та еще бедней. У Анисьи и коровы нет – побираются, – сказал маленький Федька.
– У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, – возражал старший мальчик.
– Все-таки та вдова, – отстаивал розовый мальчик Анисью.
– Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, – продолжал старший мальчик. – Все равно – мужа нет.
– Где же муж? – спросил Нехлюдов.
– В остроге вшей кормит, – употребляя обычное выражение, сказал старший мальчик.
– Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, – поторопился сказать маленький розовый мальчик. – Теперь шестой месяц сидит, а баба побирается, трое ребят да старуха убогая, – обстоятельно говорил он.
– Где она живет? – сказал Нехлюдов.
– А вот этот самый двор, – сказал мальчик, указывая на дом, против которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых, выгнутых наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по которой шел Нехлюдов.
– Васька, куда, постреленок, убежал? – закричала выбежавшая из избы в грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом бросилась вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
У четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со скрипом выезжающие из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с наложенной на него рогожкой для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный ожиданием катанья, шел за возом. Молодой мужик в лаптях, широко шагая, выгонял лошадь за ворота. Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот, но, испугавшись Нехлюдова, нажался на телегу и, обивая ноги о колеса, проскочил вперед вывозившей из ворот тяжелый воз, беспокоившейся и слегка заржавшей матки. Следующую лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми кострецами.
Когда лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.
– Барышень наших племянничек будешь?
– Да, я племянник их.
– С приездом. Что же, приехал нас проведать? – словоохотливо заговорил старик.
– Да, да. Что ж, как вы живете? – сказал Нехлюдов, не зная, что сказать.
– Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, – как будто с удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.
– Отчего плохая? – сказал Нехлюдов, входя под ворота.
– Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, – сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.
Нехлюдов вошел за ним под навес.
– У меня вон они двенадцать душ, – продолжал старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. – Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?
– А своего разве недостает?
– Своего?! – с презрительной усмешкой сказал старик. – У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, – до рожества не хватило.
– Да как же вы делаете?
– Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены.
– А сколько податей?
– Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай бог, житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!
– А можно к вам пройти в избу? – сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.
– Отчего же, заходи, – сказал старик и быстрыми шагами босых ног, выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.
Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их дом.
Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.
– Вот барин наш к нам в гости зашел, – сказал старик.
– Что ж, милости просим, – ласково сказала старуха, отворачивая засученные рукава.
– Хотел посмотреть, как вы живете, – сказал Нехлюдов.
– Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого. А старик говорит – и эта хороша. Вот и живем – царствуем, – говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. – Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.
– А что вы обедать будете?
– Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая – квас с хлебом, – сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
– Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.
– Кушать? – смеясь, сказал старик. – Кушанье наше не хитрое. Покажь ему, старуха.
Старуха покачала головой.
– Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала – хлеб с квасом, a еще щи, снытки бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того – картошки.
– И больше ничего?
– Чего ж еще, забелим молочком, – сказала старуха, посмеиваясь и глядя на дверь.
Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.
– Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, – сказал старик.
– Куда лезете! – закричал он на стоявших в дверях.
– Ну, прощайте, – сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в причине которых он не давал себе отчета.
– Благодарим покорно, что проведал нас, – сказал старик.
В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней.
Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, – в грязной, бывшей белой рубахе, а другой – в худенькой слинявшей розовой.
Нехлюдов оглянулся на них.
– А теперь куда пойдешь? – сказал мальчик в белой рубашке.
– К Матрене Хариной, – сказал он. – Знаете?
Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же серьезно переспросил:
– Какая Матрена? Старая она?
– Да, старая.
– О-о, – протянул он. – Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя проводим. Аида, Федька, проводим его.
– А лошади-то?
– Авось ничего!
Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.
V
Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и обстоятельно, как и старший.
– Ну, а кто у вас самый бедный? – спросил Нехлюдов.
– Кто бедный? Михаила бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.
– А Анисья – та еще бедней. У Анисьи и коровы нет – побираются, – сказал маленький Федька.
– У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, – возражал старший мальчик.
– Все-таки та вдова, – отстаивал розовый мальчик Анисью.
– Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, – продолжал старший мальчик. – Все равно – мужа нет.
– Где же муж? – спросил Нехлюдов.
– В остроге вшей кормит, – употребляя обычное выражение, сказал старший мальчик.
– Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, – поторопился сказать маленький розовый мальчик. – Теперь шестой месяц сидит, а баба побирается, трое ребят да старуха убогая, – обстоятельно говорил он.
– Где она живет? – сказал Нехлюдов.
– А вот этот самый двор, – сказал мальчик, указывая на дом, против которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых, выгнутых наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по которой шел Нехлюдов.
– Васька, куда, постреленок, убежал? – закричала выбежавшая из избы в грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом бросилась вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133