ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Толстой Лев Николаевич
Ходынка
Л.Н.Толстой
ХОДЫНКА
- Не понимаю этого упрямства. Зачем тебе не спать и идти "в народ", когда ты можешь спокойно ехать завтра с тетей Верой прямо в павильон. И все увидишь. Я ведь говорил тебе, что Бер мне обещал провести тебя. Да ты, как фрейлина, и имеешь право.
Так говорил известный всему высшему свету под прозвищем "Пижон" князь Павел Голицын своей двадцатитрехлетней дочери Александре, по признанному за ней прозвищу "Рина". Разговор этот происходил вечером 17 мая 1896 года, в Москве, накануне народного праздника коронации. Дело было в том, что Рина, красивая, сильная девушка, с характерным голицынским профилем, горбатым носом хищной птицы, уже пережила период увлечений светскими балами и была, или по крайней мере считала себя, передовой женщиной, и была народницей. Она была единственная дочь и любимица отца и делала, что хотела. Теперь ей взбрела мысль, как говорил отец, идти на народное гулянье с своим кузеном, не в полдень с двором, а вместе с народом, с дворником и помощником кучера, которые шли из их дома и собирались выходить рано утром.
- Да мне, папа, хочется не смотреть на народ, а быть с ним. Мне хочется видеть его отношение к молодому царю. Неужели нельзя хоть раз...
- Ну, делай как хочешь, я знаю твое упрямство.
- Не сердись, милый папа. Я тебе обещаюсь, что буду благоразумна, и Алек будет неотступно со мной.
Как ни странной и дикой казалась эта затея отцу, он не мог не согласиться.
- Разумеется, возьми, - отвечал он на ее вопрос, можно ли взять коляску. Доедешь до Ходынки и пришлешь назад.
- Ну, так так.
Она подошла к нему. Он, по обычаю, перекрестил ее: она поцеловала его большую белую руку. И они разошлись.
В этот же вечер в квартире, сдававшейся известной Марьей Яковлевной рабочим с папиросной фабрики, шли также разговоры о завтрашнем гулянье. В квартире Емельяна Ягоднова сидели зашедшие к нему товарищи и сговаривались, когда выходить.
- В пору уж и не ложиться, а то, того гляди, проспишь, - говорил Яша, веселый малый, живший за перегородкой.
- Отчего не поспать, - отвечал Емельян. - С зарей выйдем. Так и ребята сказывали.
- Ну, спать так спать. Только уж ты, Семеныч, разбуди, коли что.
Семеныч Емельян обещал и сам достал из стола шелковые нитки, подвинул к себе лампу и занялся пришивкой оторванной пуговицы к летнему пальто. Окончив дело, приготовил лучшую одежу, выложив на лавку, вычистил сапоги, потом помолился, прочтя несколько молитв: "отче", "богородицу", значения которых он не понимал да и никогда не интересовался, и, сняв сапоги и портки, лег на примятый тюфячок скрипучей кровати.
"Отчего же? - думал он. - Бывает же людям счастье. Може, и точно попанется выигрышный билет. (Среди народа был слух, что, кроме подарков, будут раздавать еще и выигрышные билеты.) Уж что там десять тысяч. Хушь бы пятьсот рублей. То-то бы наделал делов: старикам бы послал, жену бы с места снял. А то какая жизнь врозь. Часы бы настоящие купил. Шубу бы себе и ей сделал. А то бьешься, бьешься - и все из нужды не выбьешься". И вот стало ему представляться, как он с женой идет по Александровскому саду, а тот самый городовой, что летось его забрал за то, что он пьяный ругался, что этот городовой уж не городовой, а генерал, и генерал этот ему смеется и зовет в трактир орган слушать. И орган играет, и играет точно как часы бьют. И Семеныч просыпается и слышит, что часы шипят и бьют, и хозяйка, Марья Яковлевна, за дверью кашляет, а в окне уже не так темно, как было вчера.
"Как бы не проспать".
Емельян встает, идет босыми ногами за перегородку, буд 1000 ит Яшу, одевается, маслит голову, причесывается, глядит в разбитое зеркальце.
"Ничего, хорошо. За то и девки любят. Да не хочу баловаться..."
Идет к хозяйке. Как вчера уговорено, берет в мешочек пирога, два яйца, ветчины, полбутылки водки, и, чуть занимается заря, они с Яшей выходят со двора и идут к Петровскому парку. Они не одни. И впереди идут, и сзади догоняют, и со всех сторон выходят и сходятся и мужчины, и женщины, и дети, все веселые и нарядные, на одну и ту же дорогу.
И вот дошли до Ходынского поля. А тут уж народ по всему полю чернеет. И из разных мест дым идет. Заря была холодная, и люди раздобываются сучьев, поленьев и раздувают костры.
Сошелся Емельян с товарищами, тоже костер развели, сели, достали закуску, вино. А тут и солнце взошло, чистое, ясное. И весело стало. Играют песни, болтают, шутят, смеются, всему радуются, радости ожидают. Выпил Емельян с товарищами, закурил, и еще веселей стало.
Все были нарядны, но и среди нарядных рабочих и их жен заметны были богачи и купцы с женами и детьми, которые попадались промеж народа. Так заметна была Рина Голицына, когда она, радостная, сияющая от мысли, что она добилась своего и с народом, среди народа, празднует восшествие на престол обожаемого народом царя, ходила с братом Алеком между кострами.
- Проздравляю, барышня хорошая, - крикнул ей молодой фабричный, поднося ко рту стаканчик. - Не побрезгуй нашей хлеба-соли.
- Спасибо.
- Кушайте сами, - подсказал Алек, щеголяя своим знанием народных обычаев, и они прошли дальше.
По привычке всегда занимать первые места, они, пройдя по полю между народом, где становилось уж тесно (народу было так много, что, несмотря на ясное утро, над полем стоял густой туман от дыханий народа), они пошли прямо к павильону. Но полицейские не пустили их.
- И прекрасно. Пожалуйста, пойдем опять туда, - сказала Рина, и они опять вернулись к толпе.
- Bpe, - отвечал Емельян, сидя с товарищами вокруг разложенной на бумаге закуски, на рассказ подошедшего знакомого фабричного о том, что выдают. - Bpe.
- Я тебе сказываю. Не по закону, а выдают. Я сам видел. Несет и узелок и стакан.
- Известно, шельмы артельщики. Им что. Кому хотят, тому дают.
- Да это что же. Разве это можно противу закону?
- Вот те можно.
- Да идем, ребята. Чего смотреть на них.
Все встали. Емельян убрал свою бутылочку с оставшейся водкой и пошел вперед вместе с товарищами. Не прошел он двадцати шагов, как народ стеснил так, что идти стало трудно.
- Чего лезешь?
- А ты чего лезешь?
- Что ж, ты один?
- Да буде.
- Батюшки, задавили, - послышался женский голос. Детский крик слышался с другой стороны.
- Ну тебя к матери...
- Да ты что? Али тебе одному нужно?
- Всю разберут. Ну, дай доберусь до них. Черти, дьяволы!
Это кричал Емельян и, напруживая здоровые, широкие плечи и растопыривая локти, раздвигал, как мог, и рвался вперед, хорошенько не зная зачем, - потому только, что все рвались и что ему казалось, что прорваться вперед непременно нужно. Сзади его, с обоих боков были люди, и все жали его, а впереди люди не двигались и не пускали вперед. И все что-то кричали, кричали, стонали, охали. Емельян молчал и, стиснув здоровые зубы и нахмурив брови, не унывал, не ослабевал и толкал передних, и хоть медленно, но двигался.
1 2 3