Семь часов, пока контейнер будет ехать на
причал, перегружаться на судно, проходить через шлюзы в открытое
море, и плыть в сторону Атлантики. Но, в конце концов, должен был
прилететь вертолет с нашими.
Сейчас надо было за один присест заделать пять кубиков
поликонсерванта из шприца в вену и далее включить одну из
капельниц.
Я от этой процедуры почти моментом задубел, а
пришлось еще затаскивать налившегося свинцом Раджнеша в
контейнер и самим располагаться так, чтобы не задохнуться,
получив рыбий хвост в глотку.
Боль, дрожь и тяжесть одолевали меня, когда я улегся рядом с
Камински на скользкие рыбьи останки.
Я стал засыпать холодным сном, почти не волнуясь о том, что
возможно уже никогда не проснусь. Ведь если кунфушники обнаружат
нас, то могут просто кинуть в море на корм корюшке или в печку
на растопку. Я уже устал волноваться, поэтому воспринимал все с
безмерной стылой тоской цыпленка-бройлера.
Напоследок Камински неожиданно поймала мои пальцы своими и
пожала их. Наверное, ей тоже было хреново.
Удивительно, что в этом рефрижераторном контейнере мне еще
приснился сон!
Я увидел в своем холодном сне теплый благородный лес после
сильного дождя: буки, клены, каштаны, дубы, сочащиеся влагой и
ароматом под лучами закатного солнца. На опушке леса высокие
травы плавно переходили в заросшее камышами и кувшинками озерко.
И мы гуляем по этой опушке: я и Камински, взявшись за руки,
а позади идут Майк, Гайстих, мои покойные мама и бабушка, и
племянник, умерший месяц назад от менингита в
лишенной лекарств и света больничке, и трехлетняя моя тетя,
которую немцы повесили под Одессой в 1941. Она точно такая же
как на фотографии -- кудрявая, большеглазая. И отец идет,
которого я никогда не видел -- но мне показалось, что это отец.
С опушки мы вступаем в лес, солнце уже заходит, и мы таем среди
бликов, теней и изумрудной зелени листьев, ни о чем уже не
жалея, ни на кого не обижаясь. Наверное, это был Рай.
Когда я проснулся, то сперва почувствовал не холод, а работу
судового двигателя. Вал проходил где-то неподалеку и
распространял тряску. А потом я начал с легким кряхтением
оттаивать. Стал замечать цифры-мимики, она бежали как будто по
небу, показывая и указывая на уровень гемоглобина, сахара,
всякие там вредные метаболиты, концентрации ионов, скорость
нейромышечных реакций. Я видел, что уже прошло слишком много
времени, мимик хронометра тоже сиял надо мной -- я не очухался
вовремя!
Одна капельница с консервантом, как выяснилось, быстро вышла из
строя, и вместо нее отработала резервная, но со сбоями.
Та капельница, которая должна была привести меня в чувство
адреналитиками, включилась позже, чем надо. И сейчас ее пришлось
форсировать.
Наверное, из-за этого мне стало так больно.
Каждую мою клетку словно перетирали и раздавливали каменные
пальцы, мышцы были деревянными, но это дерево горело.
Однако через три минуты я уже поднялся на колени и пустил слюни.
Неподалеку из-под коробок выглядывала серая физиономия Раджнеша
в кислородном наморднике. Датчик, приклеенный к его шее, светил
индикаторами, показывая, что он жив. Жив в нашем понимании этого
слова. Артериальное давление было немногим больше, чем у
нормального мертвеца.
Камински же явно еще пребывала в отключке. Я коснулся ее руки и
получил по СБС данные по ее пошатнувшемуся здоровью.
Вот зараза: какая-то дисфункция дыхательного центра и аритмия
сердца, кислорода в тканях на двадцать пять процентов ниже
нормы!
Лицо диверсантки сейчас было невинным и даже жалким. Мой
образованный микрокомпи предложил сделать ей интубацию, да еще
вколоть латровита с адреналином прямо в сердце.
Какая тут на фиг интубация? Мне бы еще в сердце ей попасть.
Я вознес руку со шприцом, пробил иглой посиневшее тело
напарницы, и надавил на ампулу.
Вовремя надавил. Снаружи раздался какой-то грохот, потом еще.
Ну как не узнать родные звуки. Это точно автоматные очереди --
ишь как тарахтят, 1000 выстрелов в минуту не меньше.
Притом секли они все ближе и ближе. Я попробовал открыть дверь
контейнера, но ее, видимо, заклинило смежным контейнером.
Придется пробиваться с помощью направленного взрыва. Но только
где?
Ультразвуковой миниробот-зонд в таком нагромождении металла
никак не мог подыграть. Я обстучал стальные стенки и мне
показалось, что сверху имеется свободное пространство.
Прикрепил к подволоке контейнера два батончика со взрывчаткой,
воткнул иглы взрывателей и двадцать секунд подождал.
Потом было много дыма, пара, вони, брызг фреона и окалины.
Однако крепкий оказался контейнер. Металл крыши был пробит и
отогнут, но до нормальной дыры оставалось еще далеко. Я
приподнялся насколько мог и стал, обжигаясь и кряхтя, отжимать
кусок рваного горячего железа.
Затем высунул голову из контейнера и мои сенсоры, инфракрасный и
электрочувствительный, дали мне мимики-контуры окружающего
пространства.
Мы были в закрытом трюме, но по его люку топали
тяжелые башмаки. Я по этому звуку догадался, что не наши
башмаки. Да и голоса долетали не наши, больно визгливые. Шухер,
над головой кунфушники!
Я вернулся в контейнер и начал тормошить Камински. Эта чертова
машина для убийства, еще считающая себя женщиной, никак не хотела
очухаться. Потом она застонала, даже прошептала, что холодно,
но глаза так и не открыла.
Я прижал ее к себе, обнял, дул на ее потрескавшиеся губы, будто
она была не матерой разведчицей, а маленькой девочкой. Лицо ее
действительно переменилось -- ничего зловещего и хищного. Все
это было лишь мимиком-маской запрограммированной на убийства
женщины. А вот миловидность проступила "наружу". Никакая
она не Камински, а Катерина Матвеевна, сбившаяся с пути
истинного. Если точнее, поставленная на путь неистинный.
Потом я услышал скрежет -- это поднимался трюмный люк,
Бросил Камински и стал вылезать из контейнера. В
трюм уже попадал дневной свет, ледяная крупа, грубые гнусные
голоса. Увидел я вскоре и стволы.
Наверное, и меня заметили, поэтому крикнули на английском с
квакающими китайскими интонациями: "Выходи."
Ну, сейчас я им выйду! И заодно попробую отвлечь их внимание от
Камински и Раджнеша.
-- Выхожу, выхожу, не стреляйте, соколики,-- сказал я, прикрепляя
пистолет-пулемет "Ель" клейкой лентой к щиколотке. Прилепив,
стал подниматься по опустившемуся вниз трапу.
Едва моя голова поднялась выше комингса люка, я осознал всю
мрачность ситуевины. Мы плыли на судне под нейтральным
либерийским флагом, но на борту, кроме нескольких
матросов-негров, имелось с десяток крепких раскосых парней --
из морской пехоты кунфушников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
причал, перегружаться на судно, проходить через шлюзы в открытое
море, и плыть в сторону Атлантики. Но, в конце концов, должен был
прилететь вертолет с нашими.
Сейчас надо было за один присест заделать пять кубиков
поликонсерванта из шприца в вену и далее включить одну из
капельниц.
Я от этой процедуры почти моментом задубел, а
пришлось еще затаскивать налившегося свинцом Раджнеша в
контейнер и самим располагаться так, чтобы не задохнуться,
получив рыбий хвост в глотку.
Боль, дрожь и тяжесть одолевали меня, когда я улегся рядом с
Камински на скользкие рыбьи останки.
Я стал засыпать холодным сном, почти не волнуясь о том, что
возможно уже никогда не проснусь. Ведь если кунфушники обнаружат
нас, то могут просто кинуть в море на корм корюшке или в печку
на растопку. Я уже устал волноваться, поэтому воспринимал все с
безмерной стылой тоской цыпленка-бройлера.
Напоследок Камински неожиданно поймала мои пальцы своими и
пожала их. Наверное, ей тоже было хреново.
Удивительно, что в этом рефрижераторном контейнере мне еще
приснился сон!
Я увидел в своем холодном сне теплый благородный лес после
сильного дождя: буки, клены, каштаны, дубы, сочащиеся влагой и
ароматом под лучами закатного солнца. На опушке леса высокие
травы плавно переходили в заросшее камышами и кувшинками озерко.
И мы гуляем по этой опушке: я и Камински, взявшись за руки,
а позади идут Майк, Гайстих, мои покойные мама и бабушка, и
племянник, умерший месяц назад от менингита в
лишенной лекарств и света больничке, и трехлетняя моя тетя,
которую немцы повесили под Одессой в 1941. Она точно такая же
как на фотографии -- кудрявая, большеглазая. И отец идет,
которого я никогда не видел -- но мне показалось, что это отец.
С опушки мы вступаем в лес, солнце уже заходит, и мы таем среди
бликов, теней и изумрудной зелени листьев, ни о чем уже не
жалея, ни на кого не обижаясь. Наверное, это был Рай.
Когда я проснулся, то сперва почувствовал не холод, а работу
судового двигателя. Вал проходил где-то неподалеку и
распространял тряску. А потом я начал с легким кряхтением
оттаивать. Стал замечать цифры-мимики, она бежали как будто по
небу, показывая и указывая на уровень гемоглобина, сахара,
всякие там вредные метаболиты, концентрации ионов, скорость
нейромышечных реакций. Я видел, что уже прошло слишком много
времени, мимик хронометра тоже сиял надо мной -- я не очухался
вовремя!
Одна капельница с консервантом, как выяснилось, быстро вышла из
строя, и вместо нее отработала резервная, но со сбоями.
Та капельница, которая должна была привести меня в чувство
адреналитиками, включилась позже, чем надо. И сейчас ее пришлось
форсировать.
Наверное, из-за этого мне стало так больно.
Каждую мою клетку словно перетирали и раздавливали каменные
пальцы, мышцы были деревянными, но это дерево горело.
Однако через три минуты я уже поднялся на колени и пустил слюни.
Неподалеку из-под коробок выглядывала серая физиономия Раджнеша
в кислородном наморднике. Датчик, приклеенный к его шее, светил
индикаторами, показывая, что он жив. Жив в нашем понимании этого
слова. Артериальное давление было немногим больше, чем у
нормального мертвеца.
Камински же явно еще пребывала в отключке. Я коснулся ее руки и
получил по СБС данные по ее пошатнувшемуся здоровью.
Вот зараза: какая-то дисфункция дыхательного центра и аритмия
сердца, кислорода в тканях на двадцать пять процентов ниже
нормы!
Лицо диверсантки сейчас было невинным и даже жалким. Мой
образованный микрокомпи предложил сделать ей интубацию, да еще
вколоть латровита с адреналином прямо в сердце.
Какая тут на фиг интубация? Мне бы еще в сердце ей попасть.
Я вознес руку со шприцом, пробил иглой посиневшее тело
напарницы, и надавил на ампулу.
Вовремя надавил. Снаружи раздался какой-то грохот, потом еще.
Ну как не узнать родные звуки. Это точно автоматные очереди --
ишь как тарахтят, 1000 выстрелов в минуту не меньше.
Притом секли они все ближе и ближе. Я попробовал открыть дверь
контейнера, но ее, видимо, заклинило смежным контейнером.
Придется пробиваться с помощью направленного взрыва. Но только
где?
Ультразвуковой миниробот-зонд в таком нагромождении металла
никак не мог подыграть. Я обстучал стальные стенки и мне
показалось, что сверху имеется свободное пространство.
Прикрепил к подволоке контейнера два батончика со взрывчаткой,
воткнул иглы взрывателей и двадцать секунд подождал.
Потом было много дыма, пара, вони, брызг фреона и окалины.
Однако крепкий оказался контейнер. Металл крыши был пробит и
отогнут, но до нормальной дыры оставалось еще далеко. Я
приподнялся насколько мог и стал, обжигаясь и кряхтя, отжимать
кусок рваного горячего железа.
Затем высунул голову из контейнера и мои сенсоры, инфракрасный и
электрочувствительный, дали мне мимики-контуры окружающего
пространства.
Мы были в закрытом трюме, но по его люку топали
тяжелые башмаки. Я по этому звуку догадался, что не наши
башмаки. Да и голоса долетали не наши, больно визгливые. Шухер,
над головой кунфушники!
Я вернулся в контейнер и начал тормошить Камински. Эта чертова
машина для убийства, еще считающая себя женщиной, никак не хотела
очухаться. Потом она застонала, даже прошептала, что холодно,
но глаза так и не открыла.
Я прижал ее к себе, обнял, дул на ее потрескавшиеся губы, будто
она была не матерой разведчицей, а маленькой девочкой. Лицо ее
действительно переменилось -- ничего зловещего и хищного. Все
это было лишь мимиком-маской запрограммированной на убийства
женщины. А вот миловидность проступила "наружу". Никакая
она не Камински, а Катерина Матвеевна, сбившаяся с пути
истинного. Если точнее, поставленная на путь неистинный.
Потом я услышал скрежет -- это поднимался трюмный люк,
Бросил Камински и стал вылезать из контейнера. В
трюм уже попадал дневной свет, ледяная крупа, грубые гнусные
голоса. Увидел я вскоре и стволы.
Наверное, и меня заметили, поэтому крикнули на английском с
квакающими китайскими интонациями: "Выходи."
Ну, сейчас я им выйду! И заодно попробую отвлечь их внимание от
Камински и Раджнеша.
-- Выхожу, выхожу, не стреляйте, соколики,-- сказал я, прикрепляя
пистолет-пулемет "Ель" клейкой лентой к щиколотке. Прилепив,
стал подниматься по опустившемуся вниз трапу.
Едва моя голова поднялась выше комингса люка, я осознал всю
мрачность ситуевины. Мы плыли на судне под нейтральным
либерийским флагом, но на борту, кроме нескольких
матросов-негров, имелось с десяток крепких раскосых парней --
из морской пехоты кунфушников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17