он указал на них Уормингу, который старался их не замечать.
– Пока он лежал здесь, – не без самодовольства сказал Избистер, – я изменил свои взгляды на жизнь, женился, воспитал детей. Мой старший сын – а тогда я еще и не помышлял о сыновьях – гражданин Америки и скоро окончит Гарвардский университет. В волосах у меня уже появилась седина. А вот он все тот же: не постарел, не поумнел, такой же, каким был я в дни своей молодости. Как это странно!
– Я тоже постарел, – заметил Уорминг. – А ведь я играл с ним в крикет, когда он был мальчиком. Он выглядит совсем еще молодым. Только немного пожелтел. Ну совсем молодой человек!
– За это время была война, – сказал Избистер.
– Да, пришлось ее пережить.
– И потом эти марсиане.
– Скажите, – спросил Избистер после некоторой паузы, – ведь у него, кажется, было небольшое состояние?
– Да, было, – ответил Уорминг. Он принужденно кашлянул. – И я его опекун.
– А! – протянул Избистер.
Он задумался, потом нерешительно спросил:
– Без сомнения, расходы по его содержанию не особенно значительны; состояние, должно быть, увеличивается?
– О да! Если только он проснется, он будет гораздо богаче, чем раньше.
– Мне как деловому человеку, – сказал Избистер, – не раз приходила в голову эта мысль. Я иногда даже думал, что с коммерческой точки зрения сон этот довольно выгоден для него. Он точно знал, что делал, когда впадал в летаргию. Если бы он жил…
– Не думаю, – улыбнулся Уорминг, – чтобы это вышло у него умышленно. Он никогда не был особенно дальновидным. В самом деле…
– Вот как!
– Мы всегда расходились с ним в этом отношении. Я постоянно был чем-то вроде опекуна при нем. Вы, конечно, много видели в жизни и понимаете, что бывают такие обстоятельства… Впрочем, вряд ли есть надежда, что он проснется. Летаргия истощает, медленно, но все-таки истощает. Несомненно, он медленно, очень медленно, но неуклонно близится к смерти, не так ли?
– Что будет, если он проснется? Воображаю, как он удивится! За двадцать лет жизнь так переменилась. Ведь это будет совсем как у Рип ван Винкля .
– Скорее как у Беллами . Перемены чересчур велики,
– заметил Уорминг. – Да и я тоже изменился: стал совсем старик.
Избистер с притворным удивлением произнес:
– Ну что вы, я никогда не сказал бы этого!
– Мне было сорок три, когда его банкир… – помните, вы еще Телеграфировали его банкиру? – обратился ко мне.
– Как же, помню. Адрес был в чековой книжке, которую я нашел в его кармане, – отвечал Избистер.
– Ну так вот, сложение произвести нетрудно, – сказал Уорминг.
Несколько минут они молчали. Затем Избистер с любопытством спросил:
– А что, если он проспит еще много лет? – И, немного помедлив, сказал:
– Следует обсудить это. Вы понимаете, его состояние может перейти в другие руки.
– Поверьте, мистер Избистер, этот вопрос тревожит и меня самого. У меня, видите ли, нет таких родных, которым я мог бы передать опеку. Необычайное и прямо безвыходное положение.
– Да, – сказал Избистер, – здесь должна быть, так сказать, общественная опека, если только у нас таковая имеется.
– Мне кажется, что этим должно заняться какое-нибудь учреждение, юридически бессмертный опекун, если только он действительно может проснуться, как полагают иные доктора. Я, видите ли, уже справлялся об этом у некоторых наших общественных деятелей. Но пока еще ничего не сделано.
– Право, это недурная мысль – передать опеку какому-нибудь учреждению: Британскому музею, например, или же Королевской медицинской академии. Правда, это звучит несколько странно, но и случай ведь необыкновенный.
– Трудно уговорить их принять опеку.
– Вероятно, мешает бюрократизм.
– Отчасти.
Оба замолчали.
– Любопытное дело! – воскликнул Избистер. – А проценты все растут и растут.
– Конечно, – ответил Уорминг. – А курс все повышается…
– Да, я слышал, – сказал Избистер с гримасой. – Что же, тем лучше для него.
– Если только он проснется.
– Если только он проснется, – повторил Избистер. – А не замечаете вы, как заострился его нос и как опущены теперь у него веки?
– Я не думаю, чтобы он когда-нибудь проснулся, – сказал Уорминг, присмотревшись к спящему.
– Собственно, я так и не знаю, – проговорил Избистер, – что вызвало эту летаргию. Правда, он говорил мне что-то о переутомлении. Я часто об этом думал.
– Это был человек весьма одаренный, но чересчур нервный и беспорядочный. У него было немало неприятностей – развод с женой. Я думаю, что он бросился с таким ожесточением в политику, чтобы позабыть свое горе. Это был фанатик-радикал, типичный социалист, либерал, передовой человек. Энергичный, страстный, необузданный. Надорвался в полемике, вот и все! Я помню памфлет, который он написал, – любопытное произведение. Причудливое, безумное! Между прочим, там было несколько пророчеств. Одни из них не оправдались, но другие – совершившийся факт. Вообще же, читая его, начинаешь понимать, как много в этом мире неожиданного. Да, многому придется ему учиться и переучиваться заново, если он проснется. Если только он когда-нибудь проснется…
– Чего бы я только не дал, – заявил Избистер, – чтобы услышать, что он скажет, увидев такие перемены кругом.
– И я тоже, – подхватил Уорминг. – Да! И мне бы очень хотелось. Но, увы, – прибавил он грустно, – мне не придется увидеть его пробуждения.
Он стоял, задумчиво глядя на восковую фигуру.
– Он никогда не проснется, – произнес он, вздохнув. – Он никогда не проснется.
3. ПРОБУЖДЕНИЕ
Но Уорминг ошибся. Пробуждение наступило.
Как чудесно и сложно такое, казалось бы, простое явление, как сознание! Кто может проследить его возрождение, когда мы утром просыпаемся от сна, прилив и слияние разнообразных сплетающихся ощущений, первое смутное движение души – переход от бессознательного к подсознательному и от подсознательного к первым проблескам мысли, пока, наконец, мы снова не познаем самих себя? То, что случается с каждым из нас утром, при пробуждении, случилось и с Грэхэмом, когда кончился его летаргический сон. Тьма постепенно стала рассеиваться, и он смутно почувствовал, что жив, но лежит где-то, слабый, беспомощный.
Этот переход от небытия к бытию, по-видимому, совершается скачками, проходит различные стадии. Чудовищные тени, некогда бывшие ужасной действительностью, странные образы, причудливые сцены, словно из жизни на другой планете. Какие-то смутные отголоски, чье-то имя – он даже не мог бы сказать, чье; возвратилось странное, давно забытое ощущение вен и мускулов, безнадежная борьба, борьба человека, готового погрузиться во мрак. Затем появилась целая панорама ярких колеблющихся картин.
Грэхэм чувствовал, что его глаза открыты и он видит нечто необычное. Что-то белое, край, по-видимому, какой-то белой рамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
– Пока он лежал здесь, – не без самодовольства сказал Избистер, – я изменил свои взгляды на жизнь, женился, воспитал детей. Мой старший сын – а тогда я еще и не помышлял о сыновьях – гражданин Америки и скоро окончит Гарвардский университет. В волосах у меня уже появилась седина. А вот он все тот же: не постарел, не поумнел, такой же, каким был я в дни своей молодости. Как это странно!
– Я тоже постарел, – заметил Уорминг. – А ведь я играл с ним в крикет, когда он был мальчиком. Он выглядит совсем еще молодым. Только немного пожелтел. Ну совсем молодой человек!
– За это время была война, – сказал Избистер.
– Да, пришлось ее пережить.
– И потом эти марсиане.
– Скажите, – спросил Избистер после некоторой паузы, – ведь у него, кажется, было небольшое состояние?
– Да, было, – ответил Уорминг. Он принужденно кашлянул. – И я его опекун.
– А! – протянул Избистер.
Он задумался, потом нерешительно спросил:
– Без сомнения, расходы по его содержанию не особенно значительны; состояние, должно быть, увеличивается?
– О да! Если только он проснется, он будет гораздо богаче, чем раньше.
– Мне как деловому человеку, – сказал Избистер, – не раз приходила в голову эта мысль. Я иногда даже думал, что с коммерческой точки зрения сон этот довольно выгоден для него. Он точно знал, что делал, когда впадал в летаргию. Если бы он жил…
– Не думаю, – улыбнулся Уорминг, – чтобы это вышло у него умышленно. Он никогда не был особенно дальновидным. В самом деле…
– Вот как!
– Мы всегда расходились с ним в этом отношении. Я постоянно был чем-то вроде опекуна при нем. Вы, конечно, много видели в жизни и понимаете, что бывают такие обстоятельства… Впрочем, вряд ли есть надежда, что он проснется. Летаргия истощает, медленно, но все-таки истощает. Несомненно, он медленно, очень медленно, но неуклонно близится к смерти, не так ли?
– Что будет, если он проснется? Воображаю, как он удивится! За двадцать лет жизнь так переменилась. Ведь это будет совсем как у Рип ван Винкля .
– Скорее как у Беллами . Перемены чересчур велики,
– заметил Уорминг. – Да и я тоже изменился: стал совсем старик.
Избистер с притворным удивлением произнес:
– Ну что вы, я никогда не сказал бы этого!
– Мне было сорок три, когда его банкир… – помните, вы еще Телеграфировали его банкиру? – обратился ко мне.
– Как же, помню. Адрес был в чековой книжке, которую я нашел в его кармане, – отвечал Избистер.
– Ну так вот, сложение произвести нетрудно, – сказал Уорминг.
Несколько минут они молчали. Затем Избистер с любопытством спросил:
– А что, если он проспит еще много лет? – И, немного помедлив, сказал:
– Следует обсудить это. Вы понимаете, его состояние может перейти в другие руки.
– Поверьте, мистер Избистер, этот вопрос тревожит и меня самого. У меня, видите ли, нет таких родных, которым я мог бы передать опеку. Необычайное и прямо безвыходное положение.
– Да, – сказал Избистер, – здесь должна быть, так сказать, общественная опека, если только у нас таковая имеется.
– Мне кажется, что этим должно заняться какое-нибудь учреждение, юридически бессмертный опекун, если только он действительно может проснуться, как полагают иные доктора. Я, видите ли, уже справлялся об этом у некоторых наших общественных деятелей. Но пока еще ничего не сделано.
– Право, это недурная мысль – передать опеку какому-нибудь учреждению: Британскому музею, например, или же Королевской медицинской академии. Правда, это звучит несколько странно, но и случай ведь необыкновенный.
– Трудно уговорить их принять опеку.
– Вероятно, мешает бюрократизм.
– Отчасти.
Оба замолчали.
– Любопытное дело! – воскликнул Избистер. – А проценты все растут и растут.
– Конечно, – ответил Уорминг. – А курс все повышается…
– Да, я слышал, – сказал Избистер с гримасой. – Что же, тем лучше для него.
– Если только он проснется.
– Если только он проснется, – повторил Избистер. – А не замечаете вы, как заострился его нос и как опущены теперь у него веки?
– Я не думаю, чтобы он когда-нибудь проснулся, – сказал Уорминг, присмотревшись к спящему.
– Собственно, я так и не знаю, – проговорил Избистер, – что вызвало эту летаргию. Правда, он говорил мне что-то о переутомлении. Я часто об этом думал.
– Это был человек весьма одаренный, но чересчур нервный и беспорядочный. У него было немало неприятностей – развод с женой. Я думаю, что он бросился с таким ожесточением в политику, чтобы позабыть свое горе. Это был фанатик-радикал, типичный социалист, либерал, передовой человек. Энергичный, страстный, необузданный. Надорвался в полемике, вот и все! Я помню памфлет, который он написал, – любопытное произведение. Причудливое, безумное! Между прочим, там было несколько пророчеств. Одни из них не оправдались, но другие – совершившийся факт. Вообще же, читая его, начинаешь понимать, как много в этом мире неожиданного. Да, многому придется ему учиться и переучиваться заново, если он проснется. Если только он когда-нибудь проснется…
– Чего бы я только не дал, – заявил Избистер, – чтобы услышать, что он скажет, увидев такие перемены кругом.
– И я тоже, – подхватил Уорминг. – Да! И мне бы очень хотелось. Но, увы, – прибавил он грустно, – мне не придется увидеть его пробуждения.
Он стоял, задумчиво глядя на восковую фигуру.
– Он никогда не проснется, – произнес он, вздохнув. – Он никогда не проснется.
3. ПРОБУЖДЕНИЕ
Но Уорминг ошибся. Пробуждение наступило.
Как чудесно и сложно такое, казалось бы, простое явление, как сознание! Кто может проследить его возрождение, когда мы утром просыпаемся от сна, прилив и слияние разнообразных сплетающихся ощущений, первое смутное движение души – переход от бессознательного к подсознательному и от подсознательного к первым проблескам мысли, пока, наконец, мы снова не познаем самих себя? То, что случается с каждым из нас утром, при пробуждении, случилось и с Грэхэмом, когда кончился его летаргический сон. Тьма постепенно стала рассеиваться, и он смутно почувствовал, что жив, но лежит где-то, слабый, беспомощный.
Этот переход от небытия к бытию, по-видимому, совершается скачками, проходит различные стадии. Чудовищные тени, некогда бывшие ужасной действительностью, странные образы, причудливые сцены, словно из жизни на другой планете. Какие-то смутные отголоски, чье-то имя – он даже не мог бы сказать, чье; возвратилось странное, давно забытое ощущение вен и мускулов, безнадежная борьба, борьба человека, готового погрузиться во мрак. Затем появилась целая панорама ярких колеблющихся картин.
Грэхэм чувствовал, что его глаза открыты и он видит нечто необычное. Что-то белое, край, по-видимому, какой-то белой рамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63