Но сейчас глаза Бутча стали холодными и недобрыми.
– Может, потому у вас тут и идет все вкривь и вкось, – сказал он управляющему. – Может, потому вы и не растете, вперед не двигаетесь, что вам начальства не хватает.
– Ну, Бутч, – сказал управляющий.
– У вас что – любой может завернуть сюда с улицы и повалить на ближайшую кровать любую женщину из постояльцев, которая ему приглянулась, будто у вас тут публичный дом? – сказала мисс Реба.
– Кого повалить? Куда? – сказал Бутч. – Чем повалить? Двухдолларовой бумажкой?
Мисс Реба встала.
– Пошли, – сказала она Эверби. – Сегодня есть еще один поезд в Мемфис. Я знаю владельца этого притона. Завтра я с ним поговорю…
– Ну, Бутч, – сказал управляющий. – Погодите, миссис Бинфорд…
– Ступай-ка за свою конторку, Вирджил, – сказал Бутч управляющему. – До ноября всего четыре месяца ждать осталось, не ровен час, зайдет какой-нибудь миллионер с двумя призовыми лягавыми, а показать, где ему расписаться, некому. Шагай. Мы сами поладим. – Управляющий ушел. – А теперь помех больше нет… – сказал Бутч, опять протягивая руку к Эверби.
– Тогда и вы сгодитесь, – сказала мисс Реба Бутчу. – Выйдем куда-нибудь в вестибюль, или где тут еще можно с глазу на глаз потолковать.
– Насчет чего? – спросил Бутч. Она, не отвечая, уже шла к двери. – С глазу на глаз, говорите? – сказал Бутч. – С моим удовольствием. Если уж я сам не ублаготворю С глазу на глаз такую милашку, я Красавчика приглашу. – Они ушли. Нам из вестибюля не было видно, что происходит за закрытой дверью дамской гостиной, должно быть, с минуту, а то и дольше, потом оттуда вышла мисс Реба, по-прежнему решительная, суровая, красивая и невозмутимая, а еще через секунду – Бутч со словами: – Так, значит? Ну, это мы посмотрим.
Мисс Реба продолжала решительным шагом идти прямо к нам, а мы следили, как Бутч, ни разу не взглянув на пас, шел по вестибюлю к выходу.
– Все в порядке? – спросила Эверби.
– Да, – ответила мисс Реба. – Это и тебя касается, – сказала она Буну. Потом взглянула на меня. – Иисусе Христе, – сказала она.
– Что вы с ним, черт подери, сделали? – спросил Бун.
– Ничего, – сказала она через плечо, так как глядела на меня. – Думала, всяких чудес в моем борделе навидалась. Но это только до той поры, пока в нем дети не завелись. Ты, – она теперь обращалась к Эверби, – привезла такого, который управителя выжил, и наворовал на четырнадцать долларов пива, и растащил все чужие зубы, которые плохо лежали; но мало того, Бун Хогганбек привез другого, который довел моих окаянных девок до нищеты и порядочности. Я иду спать, а вы…
– Да ну же, – сказал Бун. – Что вы ему такого сказали?
– Как твой город называется? – спросила мисс Реба.
– Джефферсон, – ответил Бун.
– Вам, жителям таких столиц, как Джефферсон и Мемфис, с вашими столичными понятиями, откуда вам знать, что такое начальство. Для этого надо попасть в местечко вроде Паршема. Я-то знаю, росла в таком. Он – полицейский. Проживи он хоть целую неделю в Джеффер-соне или в Мемфисе, вы его и не заметите. Но здесь, где его выбирали (большинством в двенадцать или тринадцать человек, которые голосовали за него, и меньшинством в девять, или десять, или одиннадцать, которые голосовали против и уже успели пожалеть об этом, а нет – так скоро пожалеют), ему плевать и на шерифа округа, и на губернатора штата, и на президента Соединенных Штатов, на всех вместе взятых. Потому что он баптист. То есть прежде всего баптист, а потом уже закон, начальство. Когда можно быть и баптистом и начальником в одно и то же время, он – с удовольствием. Но при этом знает, куда ему можно совать нос, а куда нельзя. Рассказывают про одного древнего фараона, будто он здорово умел управлять, и еще про одного из библейских времен, его Цезарем звали, так тот тоже в своем деле отличался. Вот бы им заглянуть в Арканзас, или в Миссипи, или в Теннесси и поучиться у тамошних полицейских.
– А откуда вы узнали, кто он такой? – спросила Эверби. – Откуда вы узнали, что здесь вообще такой есть?
– Всюду такой есть, – ответила мисс Реба. – Разве я сию минуту не сказала, что жила в местечке вроде этого – пока терпение не лопнуло. Мне и узнавать не надо было, кто он такой. Мне только и надо было дать попять этому ублюдку, что в Паршеме и на него найдется управа. Я иду…
– Но что вы ему сказали? – спросил Бун. – Ну же. Может, мне когда-нибудь сгодится.
– Говорю тебе, ничего особенного, – сказала мисс Реба. – Если бы я до сих пор не научилась усмирять этих сволочных жеребцов, которые одной рукой за свой значок держатся, а другой за ширинку, – давно бы в богадельне была. Я ему сказала: если сегодня еще раз увижу тут его поганую рожу, сразу посылаю управляющего, этого, с овечьей мордой, к здешнему констеблю, чтобы разбудил его и сказал, что с ведома помощника шерифа из Хардуика в паршемской гостинице только что зарегистрировали двух мемфисских шлюх. Я иду спать и вам советую. Идем, Корри. Я уже сделала этому управляющему официальное заявление насчет твоей оскорбленной добродетели, так что изволь держать марку, хотя бы пока ты у него на глазах.
Они ушли. Бун тоже куда-то исчез; возможно, решил пойти вслед за Бутчем до входной двери – проверить, уехал ли тот на своих дрожках. И тут внезапно Эверби нагнулась ко мне, такая большая, что казалось – она падает, и быстро прошептала:
– Ты ведь ничего с собой не захватил? То есть из одежи. На тебе та же, в которой ты из дому уехал.
– А что в ней плохого? – сказал я.
– Я тебе ее постираю, – сказала она. – Белье, и носки, и рубашку. И носок, с которым ты верхом ездишь. Пойдем, ты все снимешь.
– Но мне не во что переодеться, – сказал я.
– Неважно. Ляжешь сразу в постель. А к твоему вставанию я все приготовлю. Пойдем.
Она постояла за дверью, пока я раздевался, а потом я просунул в дверь рубашку, и белье, и носки, и ездовой носок, и тогда она сказала: «Спокойной ночи», и я закрыл дверь и забрался в постель; но оставалось еще нечто, чего мы не сделали, о чем не позаботились: тайное совещание перед скачками; мы не обсудили, сдвинув головы, яростным, зловещим, заговорщицким шепотом стратегию на завтра. И вдруг я понял, что, в общем, никакой стратегии у нас и быть не может, нам нечего разрабатывать; не совсем ясно, вернее, совсем неясно (разве только самому Неду ведомо), чей это конь, и о его прошлом мы знаем лишь, что он неизменно шел как раз с такой быстротой, чтобы в состязании двух коней прийти к финишу вторым, и надо выставлять его на скачках завтра, а где – неизвестно (мне, по крайней мере), против коня, которого никто из нас в глаза не видел, само существование которого (нам, во всяком случае) приходилось принимать на веру. И я вдруг осознал, что из всех людских занятий конские состязания и все, что с ними связано и имеет к ним отношение, находится, как ничто другое, в руках божьих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– Может, потому у вас тут и идет все вкривь и вкось, – сказал он управляющему. – Может, потому вы и не растете, вперед не двигаетесь, что вам начальства не хватает.
– Ну, Бутч, – сказал управляющий.
– У вас что – любой может завернуть сюда с улицы и повалить на ближайшую кровать любую женщину из постояльцев, которая ему приглянулась, будто у вас тут публичный дом? – сказала мисс Реба.
– Кого повалить? Куда? – сказал Бутч. – Чем повалить? Двухдолларовой бумажкой?
Мисс Реба встала.
– Пошли, – сказала она Эверби. – Сегодня есть еще один поезд в Мемфис. Я знаю владельца этого притона. Завтра я с ним поговорю…
– Ну, Бутч, – сказал управляющий. – Погодите, миссис Бинфорд…
– Ступай-ка за свою конторку, Вирджил, – сказал Бутч управляющему. – До ноября всего четыре месяца ждать осталось, не ровен час, зайдет какой-нибудь миллионер с двумя призовыми лягавыми, а показать, где ему расписаться, некому. Шагай. Мы сами поладим. – Управляющий ушел. – А теперь помех больше нет… – сказал Бутч, опять протягивая руку к Эверби.
– Тогда и вы сгодитесь, – сказала мисс Реба Бутчу. – Выйдем куда-нибудь в вестибюль, или где тут еще можно с глазу на глаз потолковать.
– Насчет чего? – спросил Бутч. Она, не отвечая, уже шла к двери. – С глазу на глаз, говорите? – сказал Бутч. – С моим удовольствием. Если уж я сам не ублаготворю С глазу на глаз такую милашку, я Красавчика приглашу. – Они ушли. Нам из вестибюля не было видно, что происходит за закрытой дверью дамской гостиной, должно быть, с минуту, а то и дольше, потом оттуда вышла мисс Реба, по-прежнему решительная, суровая, красивая и невозмутимая, а еще через секунду – Бутч со словами: – Так, значит? Ну, это мы посмотрим.
Мисс Реба продолжала решительным шагом идти прямо к нам, а мы следили, как Бутч, ни разу не взглянув на пас, шел по вестибюлю к выходу.
– Все в порядке? – спросила Эверби.
– Да, – ответила мисс Реба. – Это и тебя касается, – сказала она Буну. Потом взглянула на меня. – Иисусе Христе, – сказала она.
– Что вы с ним, черт подери, сделали? – спросил Бун.
– Ничего, – сказала она через плечо, так как глядела на меня. – Думала, всяких чудес в моем борделе навидалась. Но это только до той поры, пока в нем дети не завелись. Ты, – она теперь обращалась к Эверби, – привезла такого, который управителя выжил, и наворовал на четырнадцать долларов пива, и растащил все чужие зубы, которые плохо лежали; но мало того, Бун Хогганбек привез другого, который довел моих окаянных девок до нищеты и порядочности. Я иду спать, а вы…
– Да ну же, – сказал Бун. – Что вы ему такого сказали?
– Как твой город называется? – спросила мисс Реба.
– Джефферсон, – ответил Бун.
– Вам, жителям таких столиц, как Джефферсон и Мемфис, с вашими столичными понятиями, откуда вам знать, что такое начальство. Для этого надо попасть в местечко вроде Паршема. Я-то знаю, росла в таком. Он – полицейский. Проживи он хоть целую неделю в Джеффер-соне или в Мемфисе, вы его и не заметите. Но здесь, где его выбирали (большинством в двенадцать или тринадцать человек, которые голосовали за него, и меньшинством в девять, или десять, или одиннадцать, которые голосовали против и уже успели пожалеть об этом, а нет – так скоро пожалеют), ему плевать и на шерифа округа, и на губернатора штата, и на президента Соединенных Штатов, на всех вместе взятых. Потому что он баптист. То есть прежде всего баптист, а потом уже закон, начальство. Когда можно быть и баптистом и начальником в одно и то же время, он – с удовольствием. Но при этом знает, куда ему можно совать нос, а куда нельзя. Рассказывают про одного древнего фараона, будто он здорово умел управлять, и еще про одного из библейских времен, его Цезарем звали, так тот тоже в своем деле отличался. Вот бы им заглянуть в Арканзас, или в Миссипи, или в Теннесси и поучиться у тамошних полицейских.
– А откуда вы узнали, кто он такой? – спросила Эверби. – Откуда вы узнали, что здесь вообще такой есть?
– Всюду такой есть, – ответила мисс Реба. – Разве я сию минуту не сказала, что жила в местечке вроде этого – пока терпение не лопнуло. Мне и узнавать не надо было, кто он такой. Мне только и надо было дать попять этому ублюдку, что в Паршеме и на него найдется управа. Я иду…
– Но что вы ему сказали? – спросил Бун. – Ну же. Может, мне когда-нибудь сгодится.
– Говорю тебе, ничего особенного, – сказала мисс Реба. – Если бы я до сих пор не научилась усмирять этих сволочных жеребцов, которые одной рукой за свой значок держатся, а другой за ширинку, – давно бы в богадельне была. Я ему сказала: если сегодня еще раз увижу тут его поганую рожу, сразу посылаю управляющего, этого, с овечьей мордой, к здешнему констеблю, чтобы разбудил его и сказал, что с ведома помощника шерифа из Хардуика в паршемской гостинице только что зарегистрировали двух мемфисских шлюх. Я иду спать и вам советую. Идем, Корри. Я уже сделала этому управляющему официальное заявление насчет твоей оскорбленной добродетели, так что изволь держать марку, хотя бы пока ты у него на глазах.
Они ушли. Бун тоже куда-то исчез; возможно, решил пойти вслед за Бутчем до входной двери – проверить, уехал ли тот на своих дрожках. И тут внезапно Эверби нагнулась ко мне, такая большая, что казалось – она падает, и быстро прошептала:
– Ты ведь ничего с собой не захватил? То есть из одежи. На тебе та же, в которой ты из дому уехал.
– А что в ней плохого? – сказал я.
– Я тебе ее постираю, – сказала она. – Белье, и носки, и рубашку. И носок, с которым ты верхом ездишь. Пойдем, ты все снимешь.
– Но мне не во что переодеться, – сказал я.
– Неважно. Ляжешь сразу в постель. А к твоему вставанию я все приготовлю. Пойдем.
Она постояла за дверью, пока я раздевался, а потом я просунул в дверь рубашку, и белье, и носки, и ездовой носок, и тогда она сказала: «Спокойной ночи», и я закрыл дверь и забрался в постель; но оставалось еще нечто, чего мы не сделали, о чем не позаботились: тайное совещание перед скачками; мы не обсудили, сдвинув головы, яростным, зловещим, заговорщицким шепотом стратегию на завтра. И вдруг я понял, что, в общем, никакой стратегии у нас и быть не может, нам нечего разрабатывать; не совсем ясно, вернее, совсем неясно (разве только самому Неду ведомо), чей это конь, и о его прошлом мы знаем лишь, что он неизменно шел как раз с такой быстротой, чтобы в состязании двух коней прийти к финишу вторым, и надо выставлять его на скачках завтра, а где – неизвестно (мне, по крайней мере), против коня, которого никто из нас в глаза не видел, само существование которого (нам, во всяком случае) приходилось принимать на веру. И я вдруг осознал, что из всех людских занятий конские состязания и все, что с ними связано и имеет к ним отношение, находится, как ничто другое, в руках божьих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81