потом последний стук утонул в дерзком, неистовом ворковании голубей на часовой башенке и ломком чириканье и треске воробьев во дворе среди платанов и акаций, и снова послышался тот же спокойный, лишь недовольный голос казалось, произнес это не один человек, а весь зал:
- Все в порядке, мистер. Начинайте.
И адвокат, стоя со своим трофеем за хрупкой оградой, в сущности, зажатый между маленьким деревянным барьером, который легко мог бы перешагнуть даже ребенок, словно градус широты или честности, и священной кафедрой, уповать на которую он перестал, еще не видя ее, не только невзирая на двух своих компаньонов, даже не вопреки им, а, в сущности, из-за них, еще минуту смотрел, как Человек спокойно вливается в храм, в алтарь своих последних племенных обрядов, входит без решительности или вызова, и почему бы нет? Храм принадлежал ему, он замыслил его, выстроил, возвел тяжелым трудом не вследствие какой-то особой необходимости или долгих мук надежды, так как не знал нехватки чего-то или долгой истории терзаний и тщетных стремлений, а потому, что так захотел, мог позволить себе его постройку или, во всяком случае, решил выстроить, независимо от того, мог позволить это себе или нет: не символ или колыбель детскую, гавань, где невероятная раковина его неодолимой мечты наконец зазвучала бы с не обозначенных на карте широт его утраченных начал и где голос его утверждения, словно шум бессмертного моря, долетал бы до атолла-кафедры его единодушия, где не просто мелочное право, а сама слепая справедливость безраздельно царила бы среди бессмертных запахов его побед - табачных плевков и пота. Потому что человек прежде всего - не он, а они, и они лишь по общему желанию, поскольку на самом деле он представляет собой Я, и он далеко не младенец; что касается его не указанных на карте широт, то он знает не только, откуда пришел шесть тысяч лет назад, но и что через три раза по двадцать и еще десять лет или около того опять вернется туда; а для утверждения, проявления своей свободы существовало право сказать нет просто ради нет, что гарантировало и единодушие; у него было право и плевать на пол, потому что он сам настилал его и оплачивал. И адвокат, очевидно, читавший в юности Гюго и Диккенса, глядел через хрупкий барьер не в сарай из оштукатуренного кирпича, построенный вчера богобоязненными дедушками не особенно благонравных, чинных и богобоязненных миссурийских фермеров, а в столетнее прошлое, в каменный зал, более древний, чем Орлеан, или Капет, или Карл Великий, заполненный деревянными сабо, до вчерашнего дня пахшими землей и навозом, испачкавшими и осквернившими попранные лилии и шелка, которые продержались тысячу и собирались держаться еще десять тысяч лет, шапочками средиземноморских рыбаков, спецовками сапожников, швейцаров и дорожных рабочих с засохшими алыми пятнами на руках, сорвавших и бросивших на землю лилии и шелка; он взирал на них не с благоговением и почтением, тем более не с тревогой, ас торжеством и гордостью - гордостью этим торжеством человека, и это, а не происхождение, не эпоха, не география делало его сыном своего времени апреля 1914 года в Соединенных Штатах Америки, где человек за сто сорок лет до того привык к свободе, что простого неоспоримого права посещать ее регламентированные действия было достаточно для его спокойствия и довольства; поглядев на них еще минуту, адвокат повернулся, резко ударил по наручникам, издавшим почти мелодичный звон, и обрушился на надзирателя:
- Что это значит? Вам известно, что нельзя дважды привлекать человека к ответственности за одно и то же деяние? - Затем снова повернулся к залу и заговорил тем же голосом, напоминающим звучание органа: - Этот человек был неправомочно арестован. Закон дает ему право посоветоваться со своим адвокатом. Мы сделаем перерыв на десять минут, - повернулся снова, распахнул дверцу, на этот раз вытолкнул через нее обоих и пошел позади них в кабинет судьи, даже не оглянувшись, когда пять человек в глубине зала поднялись и вышли в заднюю дверь, ввел негра и надзирателя в кабинет, вошел сам, закрыл дверь и - как потом рассказывал надзиратель - даже не останавливаясь, подошел к противоположной двери, открыл ее и ждал, когда пятеро вышедших из зала появятся из-за угла.
- Пять минут, джентльмены, - сказал им адвокат. - Потом мы вернемся в зал. - Закрыл дверь и снова подошел к надзирателю и негру. Но он даже не смотрел на негра; и надзиратель, измученный, изнуренный, ошалевший от смелости и волнения, понял, обнаружил с каким-то возмущенным неверием, что адвокат, дав самому себе всего десять минут на то, что собирался сделать, намерен часть их посвятить курению; он видел, как адвокат извлек сигару из кармана в белом жилете, выглядящем так, словно только что из-под утюга прачки, - кармана, где находилось еще три таких же. Потом надзиратель узнал марку сигары и, соответственно, ее цену - один доллар, потому что ему однажды досталась такая же (он ее выкурил утром следующего воскресенья) благодаря ошибке незнакомца, решившего, что это-шериф женат на его, надзирателя сестре, а не он на племяннице свояченицы шерифа, узнал с горечью и возмущением, повторилось то же самое, только в тысячу раз обиднее; человек, давший ему ту сигару, не просил его ни о чем, а тут он знал, чего хочет, добивается, добивался все время адвокат, подкупающий его, надзирателя, долларовой сигарой, - тех сорока тысяч долларов, с которыми черномазый сбежал и спрятал так надежно, что найти их не смогло даже федеральное правительство. Потом горечь и возмущение перестали быть возмущением и тем более горечью; они превратились в торжество, гордость и даже радость, потому что адвокат проиграл еще до того, как увидел черномазого, он (адвокат) даже не мог догадаться об этом, пока он (надзиратель) не соблаговолит сказать ему; он молчал, пока адвокат не заговорил первым, без органных ноток в голосе, твердо, спокойно, холодно и безо всякого вздора, как говорил дядя его жены:
- Вам нужно увезти его отсюда. Это ваш единственный шанс.
Может быть, его (надзирателя) голос был не слишком спокойным, и, возможно, для городского адвоката он звучал не очень твердо. Но даже такой важный человек, как он, должен был уловить в голосе непреклонность и, если он слушал внимательно, презрение, издевку и удовлетворенность.
- Есть и другой. Им-то я и воспользуюсь. - Потом черномазому: - Пошли. - И, направляясь к двери в коридор, таща за собой черномазого и уже снимая с зажима на поясе кольцо, где был ключ от наручников: - Вы думаете о тех деньгах. Я нет. Они не мои, чего о них думать. Они его, вернее, половина их; что делать черномазому с половиной сорока тысяч долларов - дело не мое и не ваше. Сейчас я сниму наручники, пусть идет и забирает их, - повернул ручку двери, распахнул дверь, и тут голос остановил его - твердый, спокойный, даже не громкий голос, звучащий у него за спиной безо всякой интонации:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
- Все в порядке, мистер. Начинайте.
И адвокат, стоя со своим трофеем за хрупкой оградой, в сущности, зажатый между маленьким деревянным барьером, который легко мог бы перешагнуть даже ребенок, словно градус широты или честности, и священной кафедрой, уповать на которую он перестал, еще не видя ее, не только невзирая на двух своих компаньонов, даже не вопреки им, а, в сущности, из-за них, еще минуту смотрел, как Человек спокойно вливается в храм, в алтарь своих последних племенных обрядов, входит без решительности или вызова, и почему бы нет? Храм принадлежал ему, он замыслил его, выстроил, возвел тяжелым трудом не вследствие какой-то особой необходимости или долгих мук надежды, так как не знал нехватки чего-то или долгой истории терзаний и тщетных стремлений, а потому, что так захотел, мог позволить себе его постройку или, во всяком случае, решил выстроить, независимо от того, мог позволить это себе или нет: не символ или колыбель детскую, гавань, где невероятная раковина его неодолимой мечты наконец зазвучала бы с не обозначенных на карте широт его утраченных начал и где голос его утверждения, словно шум бессмертного моря, долетал бы до атолла-кафедры его единодушия, где не просто мелочное право, а сама слепая справедливость безраздельно царила бы среди бессмертных запахов его побед - табачных плевков и пота. Потому что человек прежде всего - не он, а они, и они лишь по общему желанию, поскольку на самом деле он представляет собой Я, и он далеко не младенец; что касается его не указанных на карте широт, то он знает не только, откуда пришел шесть тысяч лет назад, но и что через три раза по двадцать и еще десять лет или около того опять вернется туда; а для утверждения, проявления своей свободы существовало право сказать нет просто ради нет, что гарантировало и единодушие; у него было право и плевать на пол, потому что он сам настилал его и оплачивал. И адвокат, очевидно, читавший в юности Гюго и Диккенса, глядел через хрупкий барьер не в сарай из оштукатуренного кирпича, построенный вчера богобоязненными дедушками не особенно благонравных, чинных и богобоязненных миссурийских фермеров, а в столетнее прошлое, в каменный зал, более древний, чем Орлеан, или Капет, или Карл Великий, заполненный деревянными сабо, до вчерашнего дня пахшими землей и навозом, испачкавшими и осквернившими попранные лилии и шелка, которые продержались тысячу и собирались держаться еще десять тысяч лет, шапочками средиземноморских рыбаков, спецовками сапожников, швейцаров и дорожных рабочих с засохшими алыми пятнами на руках, сорвавших и бросивших на землю лилии и шелка; он взирал на них не с благоговением и почтением, тем более не с тревогой, ас торжеством и гордостью - гордостью этим торжеством человека, и это, а не происхождение, не эпоха, не география делало его сыном своего времени апреля 1914 года в Соединенных Штатах Америки, где человек за сто сорок лет до того привык к свободе, что простого неоспоримого права посещать ее регламентированные действия было достаточно для его спокойствия и довольства; поглядев на них еще минуту, адвокат повернулся, резко ударил по наручникам, издавшим почти мелодичный звон, и обрушился на надзирателя:
- Что это значит? Вам известно, что нельзя дважды привлекать человека к ответственности за одно и то же деяние? - Затем снова повернулся к залу и заговорил тем же голосом, напоминающим звучание органа: - Этот человек был неправомочно арестован. Закон дает ему право посоветоваться со своим адвокатом. Мы сделаем перерыв на десять минут, - повернулся снова, распахнул дверцу, на этот раз вытолкнул через нее обоих и пошел позади них в кабинет судьи, даже не оглянувшись, когда пять человек в глубине зала поднялись и вышли в заднюю дверь, ввел негра и надзирателя в кабинет, вошел сам, закрыл дверь и - как потом рассказывал надзиратель - даже не останавливаясь, подошел к противоположной двери, открыл ее и ждал, когда пятеро вышедших из зала появятся из-за угла.
- Пять минут, джентльмены, - сказал им адвокат. - Потом мы вернемся в зал. - Закрыл дверь и снова подошел к надзирателю и негру. Но он даже не смотрел на негра; и надзиратель, измученный, изнуренный, ошалевший от смелости и волнения, понял, обнаружил с каким-то возмущенным неверием, что адвокат, дав самому себе всего десять минут на то, что собирался сделать, намерен часть их посвятить курению; он видел, как адвокат извлек сигару из кармана в белом жилете, выглядящем так, словно только что из-под утюга прачки, - кармана, где находилось еще три таких же. Потом надзиратель узнал марку сигары и, соответственно, ее цену - один доллар, потому что ему однажды досталась такая же (он ее выкурил утром следующего воскресенья) благодаря ошибке незнакомца, решившего, что это-шериф женат на его, надзирателя сестре, а не он на племяннице свояченицы шерифа, узнал с горечью и возмущением, повторилось то же самое, только в тысячу раз обиднее; человек, давший ему ту сигару, не просил его ни о чем, а тут он знал, чего хочет, добивается, добивался все время адвокат, подкупающий его, надзирателя, долларовой сигарой, - тех сорока тысяч долларов, с которыми черномазый сбежал и спрятал так надежно, что найти их не смогло даже федеральное правительство. Потом горечь и возмущение перестали быть возмущением и тем более горечью; они превратились в торжество, гордость и даже радость, потому что адвокат проиграл еще до того, как увидел черномазого, он (адвокат) даже не мог догадаться об этом, пока он (надзиратель) не соблаговолит сказать ему; он молчал, пока адвокат не заговорил первым, без органных ноток в голосе, твердо, спокойно, холодно и безо всякого вздора, как говорил дядя его жены:
- Вам нужно увезти его отсюда. Это ваш единственный шанс.
Может быть, его (надзирателя) голос был не слишком спокойным, и, возможно, для городского адвоката он звучал не очень твердо. Но даже такой важный человек, как он, должен был уловить в голосе непреклонность и, если он слушал внимательно, презрение, издевку и удовлетворенность.
- Есть и другой. Им-то я и воспользуюсь. - Потом черномазому: - Пошли. - И, направляясь к двери в коридор, таща за собой черномазого и уже снимая с зажима на поясе кольцо, где был ключ от наручников: - Вы думаете о тех деньгах. Я нет. Они не мои, чего о них думать. Они его, вернее, половина их; что делать черномазому с половиной сорока тысяч долларов - дело не мое и не ваше. Сейчас я сниму наручники, пусть идет и забирает их, - повернул ручку двери, распахнул дверь, и тут голос остановил его - твердый, спокойный, даже не громкий голос, звучащий у него за спиной безо всякой интонации:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119