Мастер должен быть вознагражден, и для этого нужно нечто торжественное и жизнеутверждающее – чествование.
Для Маджа, никогда не питавшего пристрастия к тяжелому металлу, в чествовании было слишком много чести, и он удрал из мастерской, зажав уши. За ним неохотно последовали Виджи и виновато потупившийся Перестраховщик.
Амальма хоть и морщилась, но осталась. А вот Кувир Кулб будто сбросил с плеч долой лет двадцать. Расплывшись в широченной улыбке, он начал прищелкивать пальцами и притопывать, размахивая в такт пушистым хвостом, будто метроном. Дом умолк на добрых пять минут, а потом начал подлаживаться к Джон-Тому – сперва осторожно, но постепенно все более уверенно.
Ни разу в жизни Джон-Том не был так счастлив – да и не играл так хорошо. Он приплясывал, кружился, подскакивал, выдал даже воздушное па а-ля Пит Таушенд. Когда же он, взмокнув от пота и тяжело, со вкусом дыша, закончил композицию, тишина в мастерской не наступила: Кувир Кулб, вскочив на ноги, громко зааплодировал.
– Какая глубина! Какое чувство! Какое проникновение и экспрессия!
Какое буйное выражение собственной кармы.
– Вы о чем? – спросил Джон-Том, выпрямляясь.
– Как это называется?
– Это песня для моей любимой – жаль, что ее здесь нет, чтобы разделить со мной радость. «Лимонной песней» назвала ее группа тихих добродушных парней, именующих себя «Лед Зеппелин». Весьма, весьма утонченные ребята.
Кинкаджу отложил эти сведения в памяти и прошел в глубь мастерской.
– Пойдемте, молодой человек, я еще не все вам показал.
Его глаза сверкнули.
– Пожалуйста, давайте я расплачусь, пока не забыл. Только мой рюкзак в комнате.
– Никаких денег! Вы спасли мне жизнь – так не оскорбляйте меня этим предложением. Кроме того, вы уже вознаградили меня своей удивительно прочувствованной музыкой.
Он схватил Джон-Тома за руку и потащил за собой.
Всю заднюю стену от пола до потолка занимала картотека. До верхних ящиков можно было добраться при помощи стремянки на колесиках. Кулб поднялся на несколько ступеней, сверился с написанным крохотными буквами указателем, задержал палец в нужном месте и открыл один из ящиков. Его от края до края заполняли разноцветные бутылки пятидюймовой высоты, смахивающие на вышедшую из употребления молочную тару с той лишь разницей, что пробки были сделаны из золотистой ароматической смолы. Вынув одну бутылку, кинкаджу показал ее гостю.
– Пробка из чистого ладана. Я приобретаю его у купца, раз в год приезжающего сюда из пустынных краев. Это единственное непроницаемое вещество.
На вид бутылка была пуста, а прочесть этикетку Джон-Том со своего места не мог.
– Что это? – указал он на шкаф.
– Ну, разумеется, моя музыкальная коллекция. Я музыкальный мастер – могу починить или изготовить инструменты, издающие любые мыслимые, хоть и не слыханные доселе звуки. Могу довольно сносно играть на любом из них. Но я не композитор и творить музыку не могу. Посему, когда мною овладевает усталость или скука, я обращаюсь к своей коллекции.
Музыка, создаваемая нашими маленькими друзьями, – он указал на безжизненный дистиллятор гничиев, – проходит через крошечные отверстия в пластине конденсатора. Когда на меня находит стих, я укрепляю над ней дополнительный фильтр. Он соединяется с трубкой, которую я вставляю в одну из бутылок – так я коллекционирую музыку. Частенько я не могу ее понять, но это не мешает мне наслаждаться. Я стал чем-то вроде эксперта по музыке иных пространств и миров. Гничии перемещаются между ними совершенно свободно. Вот послушайте.
Он извлек пробку. Мастерскую вновь наполнили звуки симфонического оркестра: гремела медь труб, пели струны. Когда Кулб вставил пробку на место, музыка заиграла в обратном направлении, будто некая неведомая сила засасывала ее обратно в бутылку.
– Посредством кропотливых трудов и долгих исследований я научился распознавать музыку и композиторов. – Прищурившись, он прочитал этикетку. – Это фрагмент второй части Четырнадцатой симфоний гничия, зовущегося Бетховеном.
– Но он написал только девять! – поперхнулся Джон-Том.
– При жизни – да. – Кувир погрозил гостю пальцем. – В состоянии гничия, к которому мы все неизбежно перейдем, он продолжает творить музыку. Кажется, он родом из вашего мира. Давайте посмотрим, что у меня еще есть в этом духе.
Он выбрал бутылку и потянул пробку.
На чувства Джон-Тома воздействовал цунами оркестровой музыки. На этот раз Кулб дал дослушать до конца, пока ошеломительное крещендо не угасло в недосягаемой дали иных пространств и времен, продолжая эхом звучать лишь в памяти Джон-Тома.
Кинкаджу сверился с наклейкой.
– Должно быть, этот был любопытной личностью. Чтобы вместить произведение целиком, потребовалось три бутылки. Снова ваша симфония – Двенадцатая, Густав Малер. – Вскарабкавшись к верхнему ряду ящиков, он извлек еще бутылку. – А вот из моих любимых: «Сплетоморф для глузко и угретерша» Прист'ин'инки.
Обрушившиеся на Джон-Тома звуки были предельно чужды его слуху – атональные, но не хаотичные, диссонирующие, но не вульгарные, и очень-очень сложные.
– Этот композитор мне не знаком.
– Неудивительно, юноша. Я толком не знаю даже, из какого это измерения. Гничии не ведают границ.
– Вы слышали, какого рода музыку я играю. Бетховен и Малер – это замечательно, но нет ли у вас чего полегче, для таких дремучих, как я?
– Полегче? Вы имеете в виду – наподобие вашей собственной музыки?
Джон-Том кивнул. Кулб спустился с лестницы, открыл один из нижних ящиков и вынул бутылочку темно-пурпурного стекла.
Содержавшаяся в ней музыка хоть и была новой, но все-таки знакомой.
Спутать с другой ее было невозможно – лишь один человек на свете мог извлекать из электрогитары подобные звуки, полные неуемной и одновременно упорядоченной мощи.
– Давайте отгадаю, – шепнул Джон-Том. – Джими Хендрикс?
– Да. – Кулб уставился на этикетку. – Из двойного альбома «Дух и нюх». Еще не наскучило?
– По-моему, новая музыка не может наскучить, сэр. Мне понравилась даже плетенка этого Пристинкивинки.
Он молча смотрел на шкаф – там, должно быть, тысячи песен, симфоний и прочих посмертных никем не слыханных произведений давно почивших композиторов.
– Давай перейдем на «ты». У нас есть что послушать.
Дом сотрясался от музыки весь день и изрядную часть ночи: Кувир воспроизвел для Джон-Тома фрагменты оперы Бартока «Современная Саламбо», избранные места из второго цикла «Кольца» Вагнера и почти весь альбом Джима Моррисона. В конце концов, человек и кинкаджу уснули, утомленные предельным напряжением «Техасской хвалы» Дженис Джоплин.
Проснулись они уже при свете дня. Джон-Том горячо поблагодарил старика мастера, но тот лишь отмахнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Для Маджа, никогда не питавшего пристрастия к тяжелому металлу, в чествовании было слишком много чести, и он удрал из мастерской, зажав уши. За ним неохотно последовали Виджи и виновато потупившийся Перестраховщик.
Амальма хоть и морщилась, но осталась. А вот Кувир Кулб будто сбросил с плеч долой лет двадцать. Расплывшись в широченной улыбке, он начал прищелкивать пальцами и притопывать, размахивая в такт пушистым хвостом, будто метроном. Дом умолк на добрых пять минут, а потом начал подлаживаться к Джон-Тому – сперва осторожно, но постепенно все более уверенно.
Ни разу в жизни Джон-Том не был так счастлив – да и не играл так хорошо. Он приплясывал, кружился, подскакивал, выдал даже воздушное па а-ля Пит Таушенд. Когда же он, взмокнув от пота и тяжело, со вкусом дыша, закончил композицию, тишина в мастерской не наступила: Кувир Кулб, вскочив на ноги, громко зааплодировал.
– Какая глубина! Какое чувство! Какое проникновение и экспрессия!
Какое буйное выражение собственной кармы.
– Вы о чем? – спросил Джон-Том, выпрямляясь.
– Как это называется?
– Это песня для моей любимой – жаль, что ее здесь нет, чтобы разделить со мной радость. «Лимонной песней» назвала ее группа тихих добродушных парней, именующих себя «Лед Зеппелин». Весьма, весьма утонченные ребята.
Кинкаджу отложил эти сведения в памяти и прошел в глубь мастерской.
– Пойдемте, молодой человек, я еще не все вам показал.
Его глаза сверкнули.
– Пожалуйста, давайте я расплачусь, пока не забыл. Только мой рюкзак в комнате.
– Никаких денег! Вы спасли мне жизнь – так не оскорбляйте меня этим предложением. Кроме того, вы уже вознаградили меня своей удивительно прочувствованной музыкой.
Он схватил Джон-Тома за руку и потащил за собой.
Всю заднюю стену от пола до потолка занимала картотека. До верхних ящиков можно было добраться при помощи стремянки на колесиках. Кулб поднялся на несколько ступеней, сверился с написанным крохотными буквами указателем, задержал палец в нужном месте и открыл один из ящиков. Его от края до края заполняли разноцветные бутылки пятидюймовой высоты, смахивающие на вышедшую из употребления молочную тару с той лишь разницей, что пробки были сделаны из золотистой ароматической смолы. Вынув одну бутылку, кинкаджу показал ее гостю.
– Пробка из чистого ладана. Я приобретаю его у купца, раз в год приезжающего сюда из пустынных краев. Это единственное непроницаемое вещество.
На вид бутылка была пуста, а прочесть этикетку Джон-Том со своего места не мог.
– Что это? – указал он на шкаф.
– Ну, разумеется, моя музыкальная коллекция. Я музыкальный мастер – могу починить или изготовить инструменты, издающие любые мыслимые, хоть и не слыханные доселе звуки. Могу довольно сносно играть на любом из них. Но я не композитор и творить музыку не могу. Посему, когда мною овладевает усталость или скука, я обращаюсь к своей коллекции.
Музыка, создаваемая нашими маленькими друзьями, – он указал на безжизненный дистиллятор гничиев, – проходит через крошечные отверстия в пластине конденсатора. Когда на меня находит стих, я укрепляю над ней дополнительный фильтр. Он соединяется с трубкой, которую я вставляю в одну из бутылок – так я коллекционирую музыку. Частенько я не могу ее понять, но это не мешает мне наслаждаться. Я стал чем-то вроде эксперта по музыке иных пространств и миров. Гничии перемещаются между ними совершенно свободно. Вот послушайте.
Он извлек пробку. Мастерскую вновь наполнили звуки симфонического оркестра: гремела медь труб, пели струны. Когда Кулб вставил пробку на место, музыка заиграла в обратном направлении, будто некая неведомая сила засасывала ее обратно в бутылку.
– Посредством кропотливых трудов и долгих исследований я научился распознавать музыку и композиторов. – Прищурившись, он прочитал этикетку. – Это фрагмент второй части Четырнадцатой симфоний гничия, зовущегося Бетховеном.
– Но он написал только девять! – поперхнулся Джон-Том.
– При жизни – да. – Кувир погрозил гостю пальцем. – В состоянии гничия, к которому мы все неизбежно перейдем, он продолжает творить музыку. Кажется, он родом из вашего мира. Давайте посмотрим, что у меня еще есть в этом духе.
Он выбрал бутылку и потянул пробку.
На чувства Джон-Тома воздействовал цунами оркестровой музыки. На этот раз Кулб дал дослушать до конца, пока ошеломительное крещендо не угасло в недосягаемой дали иных пространств и времен, продолжая эхом звучать лишь в памяти Джон-Тома.
Кинкаджу сверился с наклейкой.
– Должно быть, этот был любопытной личностью. Чтобы вместить произведение целиком, потребовалось три бутылки. Снова ваша симфония – Двенадцатая, Густав Малер. – Вскарабкавшись к верхнему ряду ящиков, он извлек еще бутылку. – А вот из моих любимых: «Сплетоморф для глузко и угретерша» Прист'ин'инки.
Обрушившиеся на Джон-Тома звуки были предельно чужды его слуху – атональные, но не хаотичные, диссонирующие, но не вульгарные, и очень-очень сложные.
– Этот композитор мне не знаком.
– Неудивительно, юноша. Я толком не знаю даже, из какого это измерения. Гничии не ведают границ.
– Вы слышали, какого рода музыку я играю. Бетховен и Малер – это замечательно, но нет ли у вас чего полегче, для таких дремучих, как я?
– Полегче? Вы имеете в виду – наподобие вашей собственной музыки?
Джон-Том кивнул. Кулб спустился с лестницы, открыл один из нижних ящиков и вынул бутылочку темно-пурпурного стекла.
Содержавшаяся в ней музыка хоть и была новой, но все-таки знакомой.
Спутать с другой ее было невозможно – лишь один человек на свете мог извлекать из электрогитары подобные звуки, полные неуемной и одновременно упорядоченной мощи.
– Давайте отгадаю, – шепнул Джон-Том. – Джими Хендрикс?
– Да. – Кулб уставился на этикетку. – Из двойного альбома «Дух и нюх». Еще не наскучило?
– По-моему, новая музыка не может наскучить, сэр. Мне понравилась даже плетенка этого Пристинкивинки.
Он молча смотрел на шкаф – там, должно быть, тысячи песен, симфоний и прочих посмертных никем не слыханных произведений давно почивших композиторов.
– Давай перейдем на «ты». У нас есть что послушать.
Дом сотрясался от музыки весь день и изрядную часть ночи: Кувир воспроизвел для Джон-Тома фрагменты оперы Бартока «Современная Саламбо», избранные места из второго цикла «Кольца» Вагнера и почти весь альбом Джима Моррисона. В конце концов, человек и кинкаджу уснули, утомленные предельным напряжением «Техасской хвалы» Дженис Джоплин.
Проснулись они уже при свете дня. Джон-Том горячо поблагодарил старика мастера, но тот лишь отмахнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72