Гупта – святой. Гупта – это чуть-чуть меньше, чем Бог Единый. Он нарочно пришёл сюда, чтобы воскресить всех, кто нынче погиб. И снова будут живыми, побывав в руках у Гупты, и Сванхильда, и Тарасмунд, и другие – все.
Гупта нарочно пришёл сюда, поразмяться-повоскрешать. Где ещё найдёт он столько работы?..
Гупта тащил меня спиной вперёд. И только я оказался на воздухе, так сразу в страхе отпрянул и прижался к толстому гуптиному животу.
Прямо на меня, протянув ко мне руки, будто желая схватить, лежал мёртвый Хродомер. Казалось, ползёт Хродомер вниз по косогору. Остекленевшими глазами смотрел на курган за рекой. Две стрелы торчали в спине у Хродомера.
Я поднял глаза выше и косогор показался мне незнакомым, низким. И тут понял я, что нет больше хродомерова подворья, которое стояло здесь, сколько я себя помню. Ничего, Хродомер воскреснет – все отстроит заново. Ещё лучше будет, чем прежде.
В гуптиных медвежьих лапах я был как воск. Гупта оборотил меня к себе лицом, ткнул в меня своей пушистой мягкой бородой, где крошки с прошлой трапезы застряли, и запел по-новому. Пел он на каком-то странном наречии. То и дело мне начинало казаться, что я вот-вот пойму эти слова, но смысл их снова ускользал от меня. Гнусавое, распевно-протяжное было это наречие и одновременно с тем скворчащее, как сало на глиняной сковородке.
Гупта пел долго. Иной раз он путался в словах, но это его не смущало. Пел себе и пел, глаза прикрыв и бородой шевеля. Знал он, видать, немного, потому что повторял одни и те же созвучия.
Потом Гупта и вовсе слова выговаривать бросил – надоело, должно быть, – и гудеть пошёл, как громадный майский жук, то выше, то ниже.
Вдруг я резкую боль почувствовал, но в ушах так щекотало от этого гудения, что я даже вскрикнуть не смог. Лень охватила меня. Мне стало лень бояться, лень плакать…
Тут Гупта мне что-то в руки совать начал. Сперва я не понял, что он мне такое даёт, но взял. Это был обломок стрелы с наконечником, вытащенный из моей ноги.
Гупта гудеть перестал, за пазухой у себя покопался и вытащил маленький мешочек. Высыпал в горсть себе то, что в мешочке было, и в рот отправил, изрядно бороду усеяв. Долго сидел и жевал, на мёртвого Хродомера глядя. Я попытался было высвободиться, но Гупта хоть и не глядел на меня, а отпускать не отпускал.
Я решил уже, что трапезничать уселся блаженный, но Гупта выплюнул в грязную ладонь всё то, что жевал. Слюни потянулись по его бороде. Ухватив меня покрепче, начал свои слюни мне в рану втирать. Меня как огнём обожгло. Я извивался, как рыба на остроге, но вырваться не мог.
Когда жжение поутихло, Гупта меня освободил. Я увидел, что кровь остановилась. Вокруг раны всё было щедро измазано гуптиными слюнями и какой-то зеленоватой кашицей.
Гупта же встал и к Хродомеру направился. Подошёл, рубаху на нём разорвал и взял изрядный лоскут. Этим-то лоскутом мою ногу и обвязал. А Хродомер всё смотрел на курган, будто до нас с Гуптой ему и дела нет.
Гупта же сунулся в нору, где я прежде сидел, гавкнул туда пару раз, ветры испустил, выпростался из норы и, умильную рожу скроив, сделал мне «козу», после чего приглашающе засмеялся. Я тоже засмеялся. Я делал всё, что велел мне Гупта.
Гупта вернулся к мёртвому Хродомеру, сел перед ним на корточки, утыкаясь толстыми коленями Хродомеру в простёртые руки, и начал Хродомера ругать. Я подошёл ближе и сел рядом с Гуптой. Гупта бранился, словно пел, покачиваясь на корточках.
– Течёт река, у реки два берега, на одном берегу курган стоит, на тот курган село глядит, в селе старейшин двое. Каковы старейшины, таково и село. А каково село, коли ногу свело? Разума нет, так откуда ж свет? Один – гав-гав – по дружкам соскучал, из дома сбежал, в курган зарылся, от родных и домашних скрылся. Хорош! С Арбром-вутьей пивом напиться хотел, а Арбр-то безголовый! Сам ему голову срубил и про то забыл. А ты, Хродомер, куда ползёшь? В нору ползёшь? Экий озорник Хродомер! Что удумал! В норе сидеть, из норы глядеть, кто на реку пойдёт, того стращать! Старейшина!
Течёт река, в реке вода, у реки берега. На берегу село стоит, на село Бог Единый глядит. Недоволен Бог Единый. Бог Единый Гупту призывал, Бог Единый Гупте говорил, Бог Единый Гупте пальцем грозил, на село указывал.
Птички-то меня, Бога Единого, славят: чик-чирик! Козочки-то меня, Бога Единого, славят: ме-ме-ме! А Гупта по миру ходит, весть об этом носит: бу-бу-бу, люди добрые, бу-бу-бу!
Бог Единый Хродомеру разум дал, Бог Единый его у Хродомера взял. И глупый Хродомер стал. И без того был глупый, а сейчас ещё глупее.
Ступай, Гупта, от моего лица. Принеси мне, Гупта, три яйца: одно куриное, одно гусиное, одно от стельной коровы. Пошёл Гупта по селу, нашёл Гупта два яйца: куриное нашёл, гусиное нашёл, а от стельной коровы не нашёл.
Говори, Хродомер, где в селе вашем яйцо от стельной коровы?
Хродомер все глядел на курган остекленевшими глазами.
А Гупта вскричал торжествующе:
– Молчишь, Хродомер? Не знаешь? Только и горазд, что в норе сидеть, из норы глядеть. Глупый Хродомер.
Когда Гупта только начал Хродомера бранить, я не хотел его слушать, ибо поруганием звучали слова Гупты. Но Гупта не давал мне убежать. А потом вдруг понял я, что Гупта прав: да, Хродомер и есть тот самый старый озорник, который ползёт к норе, дабы шалости чинить. И легко мне стало.
Тут Гупта пошарил под своей необъятной рубахой и два яйца извлёк, одно побольше, другое поменьше. Разбил то, что поменьше, о свой лоб и мне протянул. Я стал пить и на Гупту глядеть во все глаза. Гупта второе яйцо тоже о свой лоб разбил и сам присосался. Сидели мы с ним над мёртвым Хродомером и пили сырые яйца. В меня словно новые силы вливались.
Гупта же вдруг захрюкал и с косогора на тропинку скатился, где Сванхильда лежала. Пошарил там, а после ко мне обратно залез. Горсть ко мне протянул, а в горсти у него козий горох лежал.
И закричал Гупта:
– Нашёл! Нашёл! Вот они, яйца от стельной коровы!
И начал одним катышем себя в лоб бить.
Меня хохот разобрал. Я отбросил яичную скорлупу и стал смеяться до слёз. Глядя на меня, и Гупта засмеялся. Хродомера толкнул и спросил его:
– Что, Хродомер, почему не смеёшься?
Поскольку же Хродомер молчал, сказал Гупта:
– Знаю, почему не смеёшься. Стыдно тебе, Хродомер. Стар ты уже в норе сидеть.
– Это не яйца, – сказал я, трясясь от смеха. – Это козье дерьмо.
– Понял, Хродомер? – сказал Гупта строго. – Это козье дерьмо. А ты говоришь, что это хоромы просторные. Какие же это хоромы? У девки дырка между ног – и та шире. Носила тебя эта гора долгие годы – и выродила. И медведя лелеяла в утробе своей – и проспал зиму медведь в утробе горы и вышел. Нет больше медведя. Псица свирепая выводок здесь вывела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
Гупта нарочно пришёл сюда, поразмяться-повоскрешать. Где ещё найдёт он столько работы?..
Гупта тащил меня спиной вперёд. И только я оказался на воздухе, так сразу в страхе отпрянул и прижался к толстому гуптиному животу.
Прямо на меня, протянув ко мне руки, будто желая схватить, лежал мёртвый Хродомер. Казалось, ползёт Хродомер вниз по косогору. Остекленевшими глазами смотрел на курган за рекой. Две стрелы торчали в спине у Хродомера.
Я поднял глаза выше и косогор показался мне незнакомым, низким. И тут понял я, что нет больше хродомерова подворья, которое стояло здесь, сколько я себя помню. Ничего, Хродомер воскреснет – все отстроит заново. Ещё лучше будет, чем прежде.
В гуптиных медвежьих лапах я был как воск. Гупта оборотил меня к себе лицом, ткнул в меня своей пушистой мягкой бородой, где крошки с прошлой трапезы застряли, и запел по-новому. Пел он на каком-то странном наречии. То и дело мне начинало казаться, что я вот-вот пойму эти слова, но смысл их снова ускользал от меня. Гнусавое, распевно-протяжное было это наречие и одновременно с тем скворчащее, как сало на глиняной сковородке.
Гупта пел долго. Иной раз он путался в словах, но это его не смущало. Пел себе и пел, глаза прикрыв и бородой шевеля. Знал он, видать, немного, потому что повторял одни и те же созвучия.
Потом Гупта и вовсе слова выговаривать бросил – надоело, должно быть, – и гудеть пошёл, как громадный майский жук, то выше, то ниже.
Вдруг я резкую боль почувствовал, но в ушах так щекотало от этого гудения, что я даже вскрикнуть не смог. Лень охватила меня. Мне стало лень бояться, лень плакать…
Тут Гупта мне что-то в руки совать начал. Сперва я не понял, что он мне такое даёт, но взял. Это был обломок стрелы с наконечником, вытащенный из моей ноги.
Гупта гудеть перестал, за пазухой у себя покопался и вытащил маленький мешочек. Высыпал в горсть себе то, что в мешочке было, и в рот отправил, изрядно бороду усеяв. Долго сидел и жевал, на мёртвого Хродомера глядя. Я попытался было высвободиться, но Гупта хоть и не глядел на меня, а отпускать не отпускал.
Я решил уже, что трапезничать уселся блаженный, но Гупта выплюнул в грязную ладонь всё то, что жевал. Слюни потянулись по его бороде. Ухватив меня покрепче, начал свои слюни мне в рану втирать. Меня как огнём обожгло. Я извивался, как рыба на остроге, но вырваться не мог.
Когда жжение поутихло, Гупта меня освободил. Я увидел, что кровь остановилась. Вокруг раны всё было щедро измазано гуптиными слюнями и какой-то зеленоватой кашицей.
Гупта же встал и к Хродомеру направился. Подошёл, рубаху на нём разорвал и взял изрядный лоскут. Этим-то лоскутом мою ногу и обвязал. А Хродомер всё смотрел на курган, будто до нас с Гуптой ему и дела нет.
Гупта же сунулся в нору, где я прежде сидел, гавкнул туда пару раз, ветры испустил, выпростался из норы и, умильную рожу скроив, сделал мне «козу», после чего приглашающе засмеялся. Я тоже засмеялся. Я делал всё, что велел мне Гупта.
Гупта вернулся к мёртвому Хродомеру, сел перед ним на корточки, утыкаясь толстыми коленями Хродомеру в простёртые руки, и начал Хродомера ругать. Я подошёл ближе и сел рядом с Гуптой. Гупта бранился, словно пел, покачиваясь на корточках.
– Течёт река, у реки два берега, на одном берегу курган стоит, на тот курган село глядит, в селе старейшин двое. Каковы старейшины, таково и село. А каково село, коли ногу свело? Разума нет, так откуда ж свет? Один – гав-гав – по дружкам соскучал, из дома сбежал, в курган зарылся, от родных и домашних скрылся. Хорош! С Арбром-вутьей пивом напиться хотел, а Арбр-то безголовый! Сам ему голову срубил и про то забыл. А ты, Хродомер, куда ползёшь? В нору ползёшь? Экий озорник Хродомер! Что удумал! В норе сидеть, из норы глядеть, кто на реку пойдёт, того стращать! Старейшина!
Течёт река, в реке вода, у реки берега. На берегу село стоит, на село Бог Единый глядит. Недоволен Бог Единый. Бог Единый Гупту призывал, Бог Единый Гупте говорил, Бог Единый Гупте пальцем грозил, на село указывал.
Птички-то меня, Бога Единого, славят: чик-чирик! Козочки-то меня, Бога Единого, славят: ме-ме-ме! А Гупта по миру ходит, весть об этом носит: бу-бу-бу, люди добрые, бу-бу-бу!
Бог Единый Хродомеру разум дал, Бог Единый его у Хродомера взял. И глупый Хродомер стал. И без того был глупый, а сейчас ещё глупее.
Ступай, Гупта, от моего лица. Принеси мне, Гупта, три яйца: одно куриное, одно гусиное, одно от стельной коровы. Пошёл Гупта по селу, нашёл Гупта два яйца: куриное нашёл, гусиное нашёл, а от стельной коровы не нашёл.
Говори, Хродомер, где в селе вашем яйцо от стельной коровы?
Хродомер все глядел на курган остекленевшими глазами.
А Гупта вскричал торжествующе:
– Молчишь, Хродомер? Не знаешь? Только и горазд, что в норе сидеть, из норы глядеть. Глупый Хродомер.
Когда Гупта только начал Хродомера бранить, я не хотел его слушать, ибо поруганием звучали слова Гупты. Но Гупта не давал мне убежать. А потом вдруг понял я, что Гупта прав: да, Хродомер и есть тот самый старый озорник, который ползёт к норе, дабы шалости чинить. И легко мне стало.
Тут Гупта пошарил под своей необъятной рубахой и два яйца извлёк, одно побольше, другое поменьше. Разбил то, что поменьше, о свой лоб и мне протянул. Я стал пить и на Гупту глядеть во все глаза. Гупта второе яйцо тоже о свой лоб разбил и сам присосался. Сидели мы с ним над мёртвым Хродомером и пили сырые яйца. В меня словно новые силы вливались.
Гупта же вдруг захрюкал и с косогора на тропинку скатился, где Сванхильда лежала. Пошарил там, а после ко мне обратно залез. Горсть ко мне протянул, а в горсти у него козий горох лежал.
И закричал Гупта:
– Нашёл! Нашёл! Вот они, яйца от стельной коровы!
И начал одним катышем себя в лоб бить.
Меня хохот разобрал. Я отбросил яичную скорлупу и стал смеяться до слёз. Глядя на меня, и Гупта засмеялся. Хродомера толкнул и спросил его:
– Что, Хродомер, почему не смеёшься?
Поскольку же Хродомер молчал, сказал Гупта:
– Знаю, почему не смеёшься. Стыдно тебе, Хродомер. Стар ты уже в норе сидеть.
– Это не яйца, – сказал я, трясясь от смеха. – Это козье дерьмо.
– Понял, Хродомер? – сказал Гупта строго. – Это козье дерьмо. А ты говоришь, что это хоромы просторные. Какие же это хоромы? У девки дырка между ног – и та шире. Носила тебя эта гора долгие годы – и выродила. И медведя лелеяла в утробе своей – и проспал зиму медведь в утробе горы и вышел. Нет больше медведя. Псица свирепая выводок здесь вывела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155