Теперь в городе инфлюэнца, боюсь, как бы
не захватили дети.
Ольга (не слушая ее). В этой комнате не видно пожара, тут покойно...
Наташа. Да... Я, должно быть, растрепанная. (Перед зеркалом.) Говорят, я
пополнела... и не правда! Ничуть! А Маша спит, утомилась, бедная... (Анфисе
холодно.) При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!
Анфиса уходит; пауза.
И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю!
Ольга (оторопев). Извини, я тоже не понимаю...
Наташа. Ни к чему она тут. Она крестьянка, должна в деревне жить... Что за
баловство! Я люблю в доме порядок! Лишних не должно быть в доме. (Гладит ее
по щеке.) Ты, бедняжка, устала! Устала наша начальница!
А когда моя Софочка вырастет и поступит в гимназию, я буду тебя бояться.
Ольга. Не буду я начальницей.
Наташа. Тебя выберут, Олечка. Это решено.
Ольга. Я откажусь. Не могу... Это мне не по силам... (Пьет воду.) Ты сейчас
так грубо обошлась с няней...
Прости, я не в состоянии переносить... даже в глазах потемнело...
Наташа (взволнованно). Прости, Оля, прости... Я не хотела тебя огорчать.
Маша встает, берет подушку и уходит, сердитая.
Ольга. Пойми, милая... мы воспитаны, быть может, странно, но я не переношу
этого. Подобное отношение угнетает меня, я заболеваю... я просто падаю
духом!
Наташа. Прости, прости... (Целует ее.)
Ольга. Всякая, даже малейшая грубость, неделикатно сказанное слово волнует
меня...
Наташа. Я часто говорю лишнее, это правда, но согласись, моя милая, она
могла бы жить в деревне.
Ольга. Она уже тридцать лет у нас.
Наташа. Но ведь теперь она не может работать! Или я тебя не понимаю, или же
ты не хочешь мена понять. Она не способна к труду, она только спит или
сидит.
Ольга. И пускай сидит.
Наташа (удивленно). Как пускай сидит? Но ведь она же прислуга. (Сквозь
слезы.) Я тебя не понимаю, Оля. У меня нянька есть, кормилица есть, у нас
горничная, кухарка... для чего же нам еще эта старуха? Для чего?
За сценой бьют в набат.
Ольга. В эту ночь я постарела на десять лет.
Наташа. Нам нужно уговориться, Оля. Раз навсегда... Ты в гимназии, я -
дома, у тебя ученье, у меня - хозяйство.
И если я говорю что насчет прислуги, то знаю, что говорю; я знаю, что
го-во-рю... И чтоб завтра же не было здесь этой старой воровки, старой
хрычовки... (стучит ногами) этой ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не
сметь! (Спохватившись.) Право, если ты не переберешься вниз, то мы всегда
будем ссориться. Это ужасно.
Входит Кулыгин.
Кулыгин. Где Маша? Нам пора бы уже домой. Пожар, говорят, стихает.
(Потягивается.) Сгорел только один квартал, а ведь был ветер, вначале
казалось, горит весь город. (Садится.) Утомился. Олечка моя милая... Я
часто думаю: если бы не Маша, то я на тебе б женился, Олечка. Ты очень
хорошая... Замучился. (Прислушивается.)
Ольга. Что?
Кулыгин. Как нарочно, у доктора запой, пьян он ужасно. Как нарочно!
(Встает.) Вот он идет сюда, кажется...
Слышите? Да, сюда... (Смеется.) Экий какой, право... Я спрячусь. (Идет в
угол к шкапу.) Этакий разбойник.
Ольга. Два года не пил, а тут вдруг взял и напился... (Идет с Наташей в
глубину комнаты.)
Чебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате,
останавливается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть
руки.
Чебутыкин (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал... Думают, я доктор, умею
лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все позабыл, что
знал, ничего не помню, решительно ничего.
Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят.
Черт бы побрал. В прошлую среду лечил на Засыпи женщину - умерла, и я
виноват, что она умерла. Да... Коечто знал лет двадцать пять назад, а
теперь ничего не помню. Ничего... В голове пусто, на душе холодно. Может
быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги... и
голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я
хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать! (Перестает плакать,
угрюмо.) Черт знает... Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир,
Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто
читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в
среду, вспомнилась... и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко,
мерзко... пошел, запил...
Ирина, Вершинин и Тузенбах входят; на Тузенбахе штатское платье, новое и
модное.
Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.
Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молодцы! (Потирает
от удовольствия руки.) Золотой народ! Ах, что за молодцы!
Кулыгин (подходя к ним). Который час, господа?
Тузенбах. Уже четвертый час. Светает.
Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И ваш этот Соленый сидит...
(Чебутыкину.) Вы бы, доктор, шли спать.
Чебутыкин. Ничего-с... Благодарю-с. (Причесывает бороду.)
Кулыгин (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.) Молодец!
In vino veritas, говорили древние.
Тузенбах. Меня всё просят устроить концерт в пользу погорельцев.
Ирина. Ну, кто там...
Тузенбах. Можно бы устроить, если захотеть. Марья Сергеевна, например,
играет на рояле чудесно.
Кулыгин. Чудесно играет!
Ирина. Она уже забыла. Три года не играла... или четыре.
Тузенбах. Здесь в городе решительно никто не понимает музыки, ни одна душа,
но я, я понимаю и честчым словом уверяю вас, Марья Сергеевна играет
великолепно, почти талантливо.
Кулыгин. Вы правы, барон. Я ее очень люблю, Машу. Она славная.
Тузенбах. Уметь играть так роскошно и в то же время сознавать, что тебя
никто, никто не понимает!
Кулыгин (вздыхает). Да... Но прилично ли ей участвовать в концерте?
Пауза.
Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Должен
признаться, наш директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но
у него такие взгляды... Конечно, не его дело, но все-таки, если хотите, то
я, пожалуй, поговорю с ним.
Чебутыкин берет в руки фарфоровые часы и рассматривает их.
Вершинин. На пожаре я загрязнился весь, ни на что не похож.
Пауза.
Вчера я мельком слышал, будто нашу бригаду хотят перевести куда-то далеко.
Одни говорят, в Царство Польское, другие - будто в Читу.
Тузенбах. Я тоже слышал. Что ж? Город тогда совсем опустеет.
Ирина. И мы уедем!
Чебутыкин (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!
Пауза; все огорчены и сконфужены.
Кулыгин (подбирает осколки). Разбить такую дорогую вещь - ах, Иван Романыч,
Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведение!
Ирина. Это часы покойной мамы.
Чебутыкин. Может быть... Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только
кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а
на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.)
Что смотрите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите... Вы вот
сидите тут и ничего не видите, а у Наташи романчик с Протопоповым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16