Однако уже сорок третий год. Вы давно из Москви?
Ирина. Одиннадцать лет. Ну, что ты, Маша, плачешь, чудачка... (Сквозь
слезы.) И я заплачу...
Маша. Я ничего. А на какой вы улице жили?
Вершинин. На Старой Басманной.
Ольга. И мы там тоже...
Вершинин. Одно время я жил на Немецкой улице. С Немецкой улицы я хаживал в
Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит. Одинокому
становится грустно на душе.
Пауза.
А здесь какая широкая, какая богатая река! Чудесная река!
Ольга. Да, но только холодно. Здесь холодно и комары...
Вершинин. Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. Лес,
река... и здесь тоже березы.
Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев. Хорошо здесь жить.
Только странно, вокзал железной дороги в двадцати верстах... И никто не
знает, почему это так.
Соленый. А я знаю, почему это так.
Все глядят на него.
Потому что, если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он
далеко, то, значит, не близко.
Неловкое молчание.
Тузенбах. Шутник, Василий Васильич.
Ольга. Теперь и я вспомнила вас. Помню.
Вершинин. Я вашу матушку знал.
Чебутыкин. Хорошая была, царство ей небесное.
Ирина. Мама в Москве погребена.
Ольга. В Ново-Девичьем...
Маша. Представьте, я уж начинаю забывать ее лицо. Так и о нас не будут
помнить. Забудут.
Вершинин. Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что
кажется нам серьезным, значительным, очень важным, - придет время, - будет
забыто или будет казаться неважным.
Пауза.
И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет
считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника
или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а
какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может
статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со
временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть
может, даже грешной...
Тузенбах. Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о
ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем
сколько страданий!
Соленый (тонким голосом). Цып, цып, цып... Барона кашей не корми, а только
дай ему пофилософствовать.
Тузенбах. Василий Васильич, прошу вас оставить меня в покое... (Садится на
другое место.) Это скучно, наконец.
Соленый (тонким голосом). Цып, цып, цып...
Тузенбах (Вершинину). Страдания, которые наблюдаются теперь, - их так
много! - говорят все-таки об известном нравственном подъеме, которого уже
достигло общество...
Вершинин. Да, да, конечно.
Чебутыкин. Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но
люди всё же низенькие... (Встает.)
Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо говорить, что жизнь
моя высокая, понятная вещь.
За сценой игра на скрипке.
Маша. Это Андрей играет, наш брат.
Ирина. Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а
его сын избрал ученую карьеру.
Маша. По желанию папы.
Ольга. Мы сегодня его задразнили. Он, кажется, влюблен немножко.
Ирина. В одну здешнюю барышню. Сегодня она будет у нас, по всей
вероятности.
Маша. Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто
жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой
бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые!
Андрей не влюблен - я не допускаю, все-таки у него вкус есть, а просто он
так, дразнит нас, дурачится. Я вчера слышала, она выходит за Протопопова,
председателя здешней управы. И прекрасно... (В боковую дверь.)
Андрей, поди сюда! Милый, на минутку!
Входит Андрей.
Ольга. Это мой брат, Андрей Сергеич.
Вершинин. Вершинин.
Андрей. Прозоров. (Утирает вспотевшее лицо.) Вы к нам батарейным
командиром?
Ольга. Можешь представить, Александр Игнатьич из Москвы.
Андрей. Да? Ну, поздравляю, теперь мои сестрицы не дадут вам покою.
Вершинин. Я уже успел надоесть вашим сестрам.
Ирина. Посмотрите, какую рамочку для портрета подарил мне сегодня Андрей!
(Показывает рамочку.) Это он сам сделал.
Вершинин (глядя на рамочку и не зная, что сказать). Да... вещь...
Ирина. И вот ту рамочку, что над пианино, он тоже сделал.
Андрей машет рукой и отходит.
Ольга. Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки,
одним словом, мастер на все руки.
Андрей, не уходи! У него манера - всегда уходить. Поди сюда!
Маша и Ирина берут его под руки и со смехом ведут назад.
Маша. Иди, иди!
Андрей. Оставьте, пожалуйста.
Маша. Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда-то влюбленным
майором, и он нисколько не сердился.
Вершинин. Нисколько!
Маша. А я хочу тебя назвать: влюбленный скрипач!
Ирина. Или влюбленный профессор!..
Ольга. Он влюблен! Андрюша влюблен!
Ирина (аплодируя). Браво, браво! Бис! Андрюшка влюблен!
Чебутыкин (подходит сзади к Андрею и берет его обеими руками за талию). Для
любви одной природа нас на свет произвела! (Хохочет; он все время с
газетой.)
Андрей. Ну, довольно, довольно... (Утирает лицо.) Я всю ночь не спал и
теперь немножко не в себе, как говорится. До четырех часов читал, потом
лег, но ничего не вышло. Думал о том, о сем, а тут ранний рассвет, солнце
так и лезет в спальню. Хочу за лето, пока буду здесь, перевести одну книжку
с английского.
Вершинин. А вы читаете по-английски?
Андрей. Да. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно
и глупо, но в этом все-таки надо сознаться, после его смерти я стал полнеть
и вот располнел в один год, точно мое тело освободилось от гнета.
Благодаря отцу я и сестры знаем французский, немецкий и английский языки, а
Ирина знает еще поитальянский. Но чего это стоило!
Маша. В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а
какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего.
Вершинин. Вот-те на! (Смеется.) Знаете много лишнего! Мне кажется, нет и не
может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен
умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого
города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою
разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей
жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной
толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без
влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом
двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством.
Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной,
изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если нет пока, то он должен
предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого
видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Ирина. Одиннадцать лет. Ну, что ты, Маша, плачешь, чудачка... (Сквозь
слезы.) И я заплачу...
Маша. Я ничего. А на какой вы улице жили?
Вершинин. На Старой Басманной.
Ольга. И мы там тоже...
Вершинин. Одно время я жил на Немецкой улице. С Немецкой улицы я хаживал в
Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит. Одинокому
становится грустно на душе.
Пауза.
А здесь какая широкая, какая богатая река! Чудесная река!
Ольга. Да, но только холодно. Здесь холодно и комары...
Вершинин. Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. Лес,
река... и здесь тоже березы.
Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев. Хорошо здесь жить.
Только странно, вокзал железной дороги в двадцати верстах... И никто не
знает, почему это так.
Соленый. А я знаю, почему это так.
Все глядят на него.
Потому что, если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он
далеко, то, значит, не близко.
Неловкое молчание.
Тузенбах. Шутник, Василий Васильич.
Ольга. Теперь и я вспомнила вас. Помню.
Вершинин. Я вашу матушку знал.
Чебутыкин. Хорошая была, царство ей небесное.
Ирина. Мама в Москве погребена.
Ольга. В Ново-Девичьем...
Маша. Представьте, я уж начинаю забывать ее лицо. Так и о нас не будут
помнить. Забудут.
Вершинин. Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что
кажется нам серьезным, значительным, очень важным, - придет время, - будет
забыто или будет казаться неважным.
Пауза.
И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет
считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника
или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а
какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может
статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со
временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть
может, даже грешной...
Тузенбах. Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о
ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем
сколько страданий!
Соленый (тонким голосом). Цып, цып, цып... Барона кашей не корми, а только
дай ему пофилософствовать.
Тузенбах. Василий Васильич, прошу вас оставить меня в покое... (Садится на
другое место.) Это скучно, наконец.
Соленый (тонким голосом). Цып, цып, цып...
Тузенбах (Вершинину). Страдания, которые наблюдаются теперь, - их так
много! - говорят все-таки об известном нравственном подъеме, которого уже
достигло общество...
Вершинин. Да, да, конечно.
Чебутыкин. Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но
люди всё же низенькие... (Встает.)
Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо говорить, что жизнь
моя высокая, понятная вещь.
За сценой игра на скрипке.
Маша. Это Андрей играет, наш брат.
Ирина. Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а
его сын избрал ученую карьеру.
Маша. По желанию папы.
Ольга. Мы сегодня его задразнили. Он, кажется, влюблен немножко.
Ирина. В одну здешнюю барышню. Сегодня она будет у нас, по всей
вероятности.
Маша. Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто
жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой
бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые!
Андрей не влюблен - я не допускаю, все-таки у него вкус есть, а просто он
так, дразнит нас, дурачится. Я вчера слышала, она выходит за Протопопова,
председателя здешней управы. И прекрасно... (В боковую дверь.)
Андрей, поди сюда! Милый, на минутку!
Входит Андрей.
Ольга. Это мой брат, Андрей Сергеич.
Вершинин. Вершинин.
Андрей. Прозоров. (Утирает вспотевшее лицо.) Вы к нам батарейным
командиром?
Ольга. Можешь представить, Александр Игнатьич из Москвы.
Андрей. Да? Ну, поздравляю, теперь мои сестрицы не дадут вам покою.
Вершинин. Я уже успел надоесть вашим сестрам.
Ирина. Посмотрите, какую рамочку для портрета подарил мне сегодня Андрей!
(Показывает рамочку.) Это он сам сделал.
Вершинин (глядя на рамочку и не зная, что сказать). Да... вещь...
Ирина. И вот ту рамочку, что над пианино, он тоже сделал.
Андрей машет рукой и отходит.
Ольга. Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки,
одним словом, мастер на все руки.
Андрей, не уходи! У него манера - всегда уходить. Поди сюда!
Маша и Ирина берут его под руки и со смехом ведут назад.
Маша. Иди, иди!
Андрей. Оставьте, пожалуйста.
Маша. Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда-то влюбленным
майором, и он нисколько не сердился.
Вершинин. Нисколько!
Маша. А я хочу тебя назвать: влюбленный скрипач!
Ирина. Или влюбленный профессор!..
Ольга. Он влюблен! Андрюша влюблен!
Ирина (аплодируя). Браво, браво! Бис! Андрюшка влюблен!
Чебутыкин (подходит сзади к Андрею и берет его обеими руками за талию). Для
любви одной природа нас на свет произвела! (Хохочет; он все время с
газетой.)
Андрей. Ну, довольно, довольно... (Утирает лицо.) Я всю ночь не спал и
теперь немножко не в себе, как говорится. До четырех часов читал, потом
лег, но ничего не вышло. Думал о том, о сем, а тут ранний рассвет, солнце
так и лезет в спальню. Хочу за лето, пока буду здесь, перевести одну книжку
с английского.
Вершинин. А вы читаете по-английски?
Андрей. Да. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно
и глупо, но в этом все-таки надо сознаться, после его смерти я стал полнеть
и вот располнел в один год, точно мое тело освободилось от гнета.
Благодаря отцу я и сестры знаем французский, немецкий и английский языки, а
Ирина знает еще поитальянский. Но чего это стоило!
Маша. В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а
какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего.
Вершинин. Вот-те на! (Смеется.) Знаете много лишнего! Мне кажется, нет и не
может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен
умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого
города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою
разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей
жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной
толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без
влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом
двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством.
Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной,
изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если нет пока, то он должен
предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого
видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16