(Смеется.) Мы
переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще... февраль, март, апрель,
май... почти полгода!
Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.
Ирина. Ей, я думаю, все равно.
Чебутыкин, только что вставший с постели, - он отдыхал после обеда, -
входит в залу и причесывает бороду, потом садится там за стол и вынимает из
кармана газету.
Маша. Вот пришел... Он заплатил за квартиру?
Ирина (смеется). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл.
Маша (смеется). Как он важно сидит!
Все смеются; пауза.
Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич?
Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не
ел...
Чебутыкин. Ирина Сергеевна!
Ирина. Что вам!
Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici.
Ирина идет и садится за стол.
Я без вас не могу.
Ирина раскладывает пасьянс.
Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.
Тузенбах. Давайте. О чем?
Вершинин. О чем? Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет
после нас, лет через двести - триста.
Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся
пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь
останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через
тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить! " - и вместе с
тем точно как же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.
Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно
измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести -
триста, наконец, тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая,
счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для
нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее - и в этом одном
цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.
Маша тихо смеется.
Тузенбах. Что вы?
Маша. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра.
Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но
выбирать книг не умею и читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между
тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои волосы седеют, я почти
старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое
главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать
вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас...
Мы должны только работать и работать, а счастье - это удел наших далеких
потомков.
Пауза.
Не я, то хоть потомки потомков моих.
Федотик и Родэ показываются в зале; они садятся и напевают тихо, наигрывая
на гитаре.
Тузенбах. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив!
Вершинин. Нет.
Тузенбах (всплеснув руками и смеясь). Очевидно, мы не понимаем друг друга.
Ну, как мне убедить вас?
Маша тихо смеется.
(Показывая ей палец.) Смейтесь! (Вершинину.) Не то что через двести или
триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не
меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых
вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете.
Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли,
высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать,
зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди
них; и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели...
Маша. Все-таки смысл?
Тузенбах. Смысль... Вот снег идет. Какой смысл?
Пауза.
Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры,
иначе жизнь его пуста, пуста...
Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего
звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки,
трын-трава.
Пауза.
Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла...
Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!
Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем...
Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве.
Ирина напевает тихо.
Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве.
(Читает газету.)
Ирина (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве.
Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку.
Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских.
Тузенбах. Все равно... (Встает.) Я не красив, какой я военный? Ну, да все
равно, впрочем... Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать
так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в постель и уснуть
тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно быть, спят крепко!
Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных
карандашей. И вот этот ножичек...
Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже
выросла... (Берет карандаши и ножичек, радостно.) Какая прелесть!
Федотик. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож,
третий, это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить...
Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет?
Чебутыкин. Мне? Тридцать два.
Смех.
Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс... (Раскладывает пасьянс.)
Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит Наташа и
тоже суетится около стола; приходит Соленый и, поздоровавшись, садится за
стол.
Вершинин. Однако, какой ветер!
Маша. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето.
Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве.
Федотик. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. (Смеется.)
Значит, вы не будете в Москве.
Чебутыкин (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа.
Анфиса (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. (Вершинину.) Пожалуйте,
ваше высокоблагородие...
простите, батюшка, забыла имя, отчество...
Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду.
Ирина. Няня!
Анфиса. Иду-у!
Наташа (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. "Здравствуй, говорю,
Бобик. Здравствуй, милый! " Он взглянул на меня как-то особенно. Вы
думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это
необыкновенный ребенок.
Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и
съел бы. (Идет со стаканом в гостиную и садится в угол.)
Наташа (закрыв лицо руками). Грубый, невоспитанный человек!
Маша. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется,
если бы я была в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде...
Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в
тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом
упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал
раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу,
он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы,
когда будете жить в ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще... февраль, март, апрель,
май... почти полгода!
Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.
Ирина. Ей, я думаю, все равно.
Чебутыкин, только что вставший с постели, - он отдыхал после обеда, -
входит в залу и причесывает бороду, потом садится там за стол и вынимает из
кармана газету.
Маша. Вот пришел... Он заплатил за квартиру?
Ирина (смеется). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл.
Маша (смеется). Как он важно сидит!
Все смеются; пауза.
Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич?
Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не
ел...
Чебутыкин. Ирина Сергеевна!
Ирина. Что вам!
Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici.
Ирина идет и садится за стол.
Я без вас не могу.
Ирина раскладывает пасьянс.
Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.
Тузенбах. Давайте. О чем?
Вершинин. О чем? Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет
после нас, лет через двести - триста.
Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся
пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь
останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через
тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить! " - и вместе с
тем точно как же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.
Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно
измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести -
триста, наконец, тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая,
счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для
нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее - и в этом одном
цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.
Маша тихо смеется.
Тузенбах. Что вы?
Маша. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра.
Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но
выбирать книг не умею и читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между
тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои волосы седеют, я почти
старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое
главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать
вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас...
Мы должны только работать и работать, а счастье - это удел наших далеких
потомков.
Пауза.
Не я, то хоть потомки потомков моих.
Федотик и Родэ показываются в зале; они садятся и напевают тихо, наигрывая
на гитаре.
Тузенбах. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив!
Вершинин. Нет.
Тузенбах (всплеснув руками и смеясь). Очевидно, мы не понимаем друг друга.
Ну, как мне убедить вас?
Маша тихо смеется.
(Показывая ей палец.) Смейтесь! (Вершинину.) Не то что через двести или
триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не
меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых
вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете.
Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли,
высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать,
зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди
них; и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели...
Маша. Все-таки смысл?
Тузенбах. Смысль... Вот снег идет. Какой смысл?
Пауза.
Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры,
иначе жизнь его пуста, пуста...
Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего
звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки,
трын-трава.
Пауза.
Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла...
Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!
Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем...
Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве.
Ирина напевает тихо.
Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве.
(Читает газету.)
Ирина (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве.
Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку.
Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских.
Тузенбах. Все равно... (Встает.) Я не красив, какой я военный? Ну, да все
равно, впрочем... Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать
так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в постель и уснуть
тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно быть, спят крепко!
Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных
карандашей. И вот этот ножичек...
Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже
выросла... (Берет карандаши и ножичек, радостно.) Какая прелесть!
Федотик. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож,
третий, это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить...
Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет?
Чебутыкин. Мне? Тридцать два.
Смех.
Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс... (Раскладывает пасьянс.)
Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит Наташа и
тоже суетится около стола; приходит Соленый и, поздоровавшись, садится за
стол.
Вершинин. Однако, какой ветер!
Маша. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето.
Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве.
Федотик. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. (Смеется.)
Значит, вы не будете в Москве.
Чебутыкин (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа.
Анфиса (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. (Вершинину.) Пожалуйте,
ваше высокоблагородие...
простите, батюшка, забыла имя, отчество...
Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду.
Ирина. Няня!
Анфиса. Иду-у!
Наташа (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. "Здравствуй, говорю,
Бобик. Здравствуй, милый! " Он взглянул на меня как-то особенно. Вы
думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это
необыкновенный ребенок.
Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и
съел бы. (Идет со стаканом в гостиную и садится в угол.)
Наташа (закрыв лицо руками). Грубый, невоспитанный человек!
Маша. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется,
если бы я была в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде...
Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в
тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом
упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал
раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу,
он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы,
когда будете жить в ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16