и про ссору, и про машину, - все. Так что, даже, если брошку я
продавать не стану, а изничтожу как-нибудь - не поможет. У тебя еще
сережки да колечко в запасе есть... Здорово у тебя все вышло, Пашуня,
здорово. Одного ты только, мать твою за ноги да в унитаз, не учел. Не мог
учесть, потому как не знал, что это такое у меня в тумбочке, в коробке из
под конфет лежит. А ведь это смерть твоя лежит, Паша.
Открыл я тумбочку, коробку достал, вынул на свет божий подарок
дядюшкин. Помню, незадолго до смерти отдал мне его дядюшка и сказал:
"Возьми. Времена теперь тяжелые, не дай бог - пригодится"... Вот он и
пригодился. Тяжелый, чуть тронутый уже ржавчиной немецкий вальтер. Долго
он часа своего ждал, с самой войны. Теперь дождался.
Обтер я его от масла носовым платком и ладонями, сунул в карман и
тихонько, на цыпочках выбрался в коридор. Возле комнаты родителей
задержался - там не спали, разговаривали негромко:
- Знаешь, когда они поссорились, я обрадовалась, старая дура...
Может, думаю, не сладится у них теперь... Вот он и наказал, Бог...
- Ладно, спи. Ты-то здесь при чем?
- А, знаешь, мне вчера Анна Михайловна позвонила. Говорит: "Маша, как
в воду опущенная ходит, плачет, не случилось ли у них чего? Может,
поссорились они?" Ну, я говорю: "Да, поссорились..." А из-за чего - не
сказала. Что уж, думаю, человека расстраивать...
- Да ты успокойся, спи. Бог даст, все хорошо будет. А ему (это,
вероятно, мне) урок будет, на всю жизнь урок... Беречь надо тех, кого
любишь. Вот так. Им бы в разведке работать, родителям моим. Хорошие они у
меня, жалко их очень, и Машку жалко очень, и ее родителей - тоже. А себя
не жалко. И Пашку не жалко.
Выбрался я без шума из квартиры, на улицу вышел, глянул на часы.
Н-да, поздненько уже, за двенадцать перевалило. Трамвая хрен дождешься,
конечно. Ладно, двину пешком. Заодно и мозги проветрю.
Иду это я, воздухом дышу. Машин на улицах нет, прохожих нет, дождя
нет - хорошо! Иду, а у самого в голове все та же идиотская фраза засела:
"Как лист увядший падает на душу... Как лист увядший падает на душу." И не
отвязаться от нее, и не избавиться... И черт с ней.
До пашкиного дома я добрался довольно быстро. Высокий гулкий подъезд,
крутая лестница с истертыми промозглыми ступенями, ледяная затхлость,
тусклые пятна света сквозь заросшие пылью и паутиной плафоны... И дверь -
узкая, оббитая линялым коробящимся дермантином... И шершаво холодная
кнопка звонка...
Я, конечно, не буду убивать Пашку прямо, с порога, вдруг. Нет, я с
ним говорить стану, долго, сколько понадобится, чтобы понять: не ошибся.
Или ошибся. Господи, если ты все-таки есть, - помоги, пусть окажется, что
я ошибаюсь, что не Пашка сделал эту гнусность...
Он открыл только на пятый или шестой звонок - всклокоченный,
недовольный, на заспанном мятом лице краснеет след от подушки. Видать,
крепко спалось, безмятежно и сладко... Я ничего ему не сказал. Я молча
взял его за майку, протащил на вытянутой руке сквозь всю квартиру и с маху
усадил на разворошенную кровать. Потом вернулся и запер дверь. Потом
тщательно - от кухни до сортира - осмотрел пашкино логовище. Порядок,
никого кроме хозяина здесь не было, да и быть не могло, конечно. Когда я
снова вошел в комнату, Пашка был уже в штанах и, сидя за письменным
столом, бессмысленно пялился на будильник. Услышав мои шаги, он поднял
голову:
- Он что, стоит? Который час?
Некоторое время я молчал. Я не мог понять: притворяется он, или
настолько уверен в своей безнаказанности? Потом спросил:
- Ты знаешь, зачем я пришел?
Он помотал головой:
- Сначала я было решил, что ты проходил мимо и внезапно захотел в
туалет. Но теперь вижу, что для подобных визитов еще рановато... - он с
силой растер ладонями лицо, глянул уже осмысленно, тревожно:
- Что-то случилось?
- Случилось, - я швырнул на стол брошку. - Узнаешь?
Да, он ее узнал. Он резко наклонился, вглядываясь, а когда поднял
глаза... Это уже не были глаза поднятого среди ночи с постели друга Пашки.
Эти глаза были жесткими, что-то чужое зрело в них, ледяное, недоброе...
Я изо всех сил старался, чтобы мой голос не задрожал, не сорвался на
истерический визг:
- Ну? Ты все понял?
- Да, - Пашка не говорил - каркал. - Кажется, все.
Я до боли в пальцах впился в жесткую рукоять, потянул ее из кармана:
- Вот так, Паша. Сейчас ты получишь то, что тебе причитается...
Он злобно ощерился:
- Это тебе не поможет. За все ответишь.
- Отвечу, Паша, - губы плохо слушались меня, их, будто судорога,
свела брезгливая гримаса. - Но сейчас твоя очередь отвечать. За себя я бы
пальцем тебя не тронул, поверь. Но за то, что ты с Машкой сделал...
- С Машей?! Что-то случилось с Машей?! - он вскинулся было, но я
швырнул его обратно на стул, заскрипел зубами:
- Поздно, Пашенька, затеял шкуру спасать. Не выйдет уже. А с Машей...
сейчас я тебе расскажу, что с ней случилось...
И я рассказал. Глядя в упор в его ширящиеся зрачки, пристукивая по
столу негнущимися, будто окостеневшими пальцами, я бешено выплевывал ему в
лицо все то, что недавно уяснил для себя. Он не перебивал, его бегающие
глаза то взглядывали на меня, то утыкались в полированную столешницу, в
солнечно отблескивающую на ней брошь.
И когда я закончил, когда рванулась уже из кармана моя вцепившаяся в
пистолетную рукоять ладонь, он произнес то единственное слово, которое
могло меня остановить. Он сказал:
- Дурак.
А потом добавил:
- Ты не спеши так, пришить меня всегда успеешь. Сначала скажи: эту,
вот именно эту брошь ты когда-нибудь у Маши видел? Я отрицательно помахал
головой, и он усмехнулся - мрачно этак, невесело:
- Тогда с чего ты взял, что это ее брошь?
Я так и сел. А в действительности, с чего это я взял? Мало что ли на
свете кленовых листиков?
А Пашка уже и не смотрел на меня. Сперва он брошь со всех сторон
изучал, потом его вдруг заинтересовала столешница - так заинтересовала,
что даже лупу достал. Закончив свои исследования, Паша сунул эту самую
лупу мне, поманил пальцем: смотри. И подсунул мне сначала навсегда
запечатлевшийся в металле отпечаток чьего-то пальца, а потом показал на
полированной столешнице след моего собственного, перемазанного оружейной
смазкой. Ну то-есть как две капли воды. Я ведь художник, я сразу такое
вижу...
- П-почему?.. - вот и все, что я смог выдавить из мгновенно осипшей
глотки.
Паша желчно осклабился.
- Ах, объяснения потребовались? Но ведь это же, кажется, ты собирался
все объяснить и даже приговор вынести... - он вздохнул. - Ладно, слушай.
1 2 3 4 5 6
продавать не стану, а изничтожу как-нибудь - не поможет. У тебя еще
сережки да колечко в запасе есть... Здорово у тебя все вышло, Пашуня,
здорово. Одного ты только, мать твою за ноги да в унитаз, не учел. Не мог
учесть, потому как не знал, что это такое у меня в тумбочке, в коробке из
под конфет лежит. А ведь это смерть твоя лежит, Паша.
Открыл я тумбочку, коробку достал, вынул на свет божий подарок
дядюшкин. Помню, незадолго до смерти отдал мне его дядюшка и сказал:
"Возьми. Времена теперь тяжелые, не дай бог - пригодится"... Вот он и
пригодился. Тяжелый, чуть тронутый уже ржавчиной немецкий вальтер. Долго
он часа своего ждал, с самой войны. Теперь дождался.
Обтер я его от масла носовым платком и ладонями, сунул в карман и
тихонько, на цыпочках выбрался в коридор. Возле комнаты родителей
задержался - там не спали, разговаривали негромко:
- Знаешь, когда они поссорились, я обрадовалась, старая дура...
Может, думаю, не сладится у них теперь... Вот он и наказал, Бог...
- Ладно, спи. Ты-то здесь при чем?
- А, знаешь, мне вчера Анна Михайловна позвонила. Говорит: "Маша, как
в воду опущенная ходит, плачет, не случилось ли у них чего? Может,
поссорились они?" Ну, я говорю: "Да, поссорились..." А из-за чего - не
сказала. Что уж, думаю, человека расстраивать...
- Да ты успокойся, спи. Бог даст, все хорошо будет. А ему (это,
вероятно, мне) урок будет, на всю жизнь урок... Беречь надо тех, кого
любишь. Вот так. Им бы в разведке работать, родителям моим. Хорошие они у
меня, жалко их очень, и Машку жалко очень, и ее родителей - тоже. А себя
не жалко. И Пашку не жалко.
Выбрался я без шума из квартиры, на улицу вышел, глянул на часы.
Н-да, поздненько уже, за двенадцать перевалило. Трамвая хрен дождешься,
конечно. Ладно, двину пешком. Заодно и мозги проветрю.
Иду это я, воздухом дышу. Машин на улицах нет, прохожих нет, дождя
нет - хорошо! Иду, а у самого в голове все та же идиотская фраза засела:
"Как лист увядший падает на душу... Как лист увядший падает на душу." И не
отвязаться от нее, и не избавиться... И черт с ней.
До пашкиного дома я добрался довольно быстро. Высокий гулкий подъезд,
крутая лестница с истертыми промозглыми ступенями, ледяная затхлость,
тусклые пятна света сквозь заросшие пылью и паутиной плафоны... И дверь -
узкая, оббитая линялым коробящимся дермантином... И шершаво холодная
кнопка звонка...
Я, конечно, не буду убивать Пашку прямо, с порога, вдруг. Нет, я с
ним говорить стану, долго, сколько понадобится, чтобы понять: не ошибся.
Или ошибся. Господи, если ты все-таки есть, - помоги, пусть окажется, что
я ошибаюсь, что не Пашка сделал эту гнусность...
Он открыл только на пятый или шестой звонок - всклокоченный,
недовольный, на заспанном мятом лице краснеет след от подушки. Видать,
крепко спалось, безмятежно и сладко... Я ничего ему не сказал. Я молча
взял его за майку, протащил на вытянутой руке сквозь всю квартиру и с маху
усадил на разворошенную кровать. Потом вернулся и запер дверь. Потом
тщательно - от кухни до сортира - осмотрел пашкино логовище. Порядок,
никого кроме хозяина здесь не было, да и быть не могло, конечно. Когда я
снова вошел в комнату, Пашка был уже в штанах и, сидя за письменным
столом, бессмысленно пялился на будильник. Услышав мои шаги, он поднял
голову:
- Он что, стоит? Который час?
Некоторое время я молчал. Я не мог понять: притворяется он, или
настолько уверен в своей безнаказанности? Потом спросил:
- Ты знаешь, зачем я пришел?
Он помотал головой:
- Сначала я было решил, что ты проходил мимо и внезапно захотел в
туалет. Но теперь вижу, что для подобных визитов еще рановато... - он с
силой растер ладонями лицо, глянул уже осмысленно, тревожно:
- Что-то случилось?
- Случилось, - я швырнул на стол брошку. - Узнаешь?
Да, он ее узнал. Он резко наклонился, вглядываясь, а когда поднял
глаза... Это уже не были глаза поднятого среди ночи с постели друга Пашки.
Эти глаза были жесткими, что-то чужое зрело в них, ледяное, недоброе...
Я изо всех сил старался, чтобы мой голос не задрожал, не сорвался на
истерический визг:
- Ну? Ты все понял?
- Да, - Пашка не говорил - каркал. - Кажется, все.
Я до боли в пальцах впился в жесткую рукоять, потянул ее из кармана:
- Вот так, Паша. Сейчас ты получишь то, что тебе причитается...
Он злобно ощерился:
- Это тебе не поможет. За все ответишь.
- Отвечу, Паша, - губы плохо слушались меня, их, будто судорога,
свела брезгливая гримаса. - Но сейчас твоя очередь отвечать. За себя я бы
пальцем тебя не тронул, поверь. Но за то, что ты с Машкой сделал...
- С Машей?! Что-то случилось с Машей?! - он вскинулся было, но я
швырнул его обратно на стул, заскрипел зубами:
- Поздно, Пашенька, затеял шкуру спасать. Не выйдет уже. А с Машей...
сейчас я тебе расскажу, что с ней случилось...
И я рассказал. Глядя в упор в его ширящиеся зрачки, пристукивая по
столу негнущимися, будто окостеневшими пальцами, я бешено выплевывал ему в
лицо все то, что недавно уяснил для себя. Он не перебивал, его бегающие
глаза то взглядывали на меня, то утыкались в полированную столешницу, в
солнечно отблескивающую на ней брошь.
И когда я закончил, когда рванулась уже из кармана моя вцепившаяся в
пистолетную рукоять ладонь, он произнес то единственное слово, которое
могло меня остановить. Он сказал:
- Дурак.
А потом добавил:
- Ты не спеши так, пришить меня всегда успеешь. Сначала скажи: эту,
вот именно эту брошь ты когда-нибудь у Маши видел? Я отрицательно помахал
головой, и он усмехнулся - мрачно этак, невесело:
- Тогда с чего ты взял, что это ее брошь?
Я так и сел. А в действительности, с чего это я взял? Мало что ли на
свете кленовых листиков?
А Пашка уже и не смотрел на меня. Сперва он брошь со всех сторон
изучал, потом его вдруг заинтересовала столешница - так заинтересовала,
что даже лупу достал. Закончив свои исследования, Паша сунул эту самую
лупу мне, поманил пальцем: смотри. И подсунул мне сначала навсегда
запечатлевшийся в металле отпечаток чьего-то пальца, а потом показал на
полированной столешнице след моего собственного, перемазанного оружейной
смазкой. Ну то-есть как две капли воды. Я ведь художник, я сразу такое
вижу...
- П-почему?.. - вот и все, что я смог выдавить из мгновенно осипшей
глотки.
Паша желчно осклабился.
- Ах, объяснения потребовались? Но ведь это же, кажется, ты собирался
все объяснить и даже приговор вынести... - он вздохнул. - Ладно, слушай.
1 2 3 4 5 6