Вот Блюмкин его - Кошерского - ругает за
"отсутствие ярких речевых характеристик" (тьфу!). А какие тут
могут быть "речевые характеристики" на фиг, если у него в одной
фразе и "шмара", и "куртуазен", в следующей он загнет два
деепричастных оборота и всунет архаизмов штук пять, а еще через
одну станет материться, как шофер ломанного КамАЗа в мороз... А
может не сделать ни того, ни другого.
- Я ей назавтра звоню: "Галя! Володя от тебя без ума!
Умолял позвонить, запиши номера"... Через два часа Сид ко мне
прилетает, плачется, бьет себя пяткой в грудь: "Саня! Как я
вчера напился! Ты представляешь, я этой каракатице,
оказывается, в любви объяснился, и это бы ладно, дал телефон,
причем не только Фонтанки, - Саня с трудом удерживал хохот,
чтобы глупо не перебить себя, только дойдя до соли шутки, - но
и своей подруги, который, кроме тебя, вообще никто не знает..."
- теперь он дал волю своему смеху. Олег тоже усмехнулся, но
другому - самообслуживанию, которое устроил себе Фришберг: сам
веселит, сам же и веселится.
- Ну? И чего ты этим добился?
- Я? Кошерский, ты несносен! Не Вы ли, о досточтимый мэтр,
знамя Авангарда, наследство аборта... Ой, pardon, я оговорился,
я хотел сказать - наследник абериутов, надежда Дядьков...
- Каких Дядьков?.. - начал было Олег, но вовремя осекся,
почувствовав ловушку: каким дураком он себя выкажет, уточняя,
чья он "надежда".
- Так не Вы ли ратуете за искусство для искусства?
- И все-таки? Тебе Сид чем-то насолил?
- Вообще-то очень смешно слушать увещевания в христианской
любви, - вот уж чего Олег в своих словах никак не заметил! - от
человека, предварившего свой сборник заверением читателя в
абсолютном к нему презрении. - Все это Саня говорил, продолжая
смеяться. Вдруг он без какого-либо перехода стал абсолютно
серьезен, даже мрачен, и продолжал: - А вообще-то, Олежек, я
уже несколько раз натыкался: если ты к человеку относишься
снисходительно-доброжелательно, а потом вы вдруг меняетесь
местами друг относительно друга... Ну, бывает же?.. то он к
тебе обычно начинает относиться презрительно-беспощадно. Я
долго не понимал: почему так? Потом, кажется, понял: они мстят!
Мстят за снисходительность и не снис-хо-дят... Ну, и я
перестал...
- Ты это о Сиде? - спросил Олег. Он честно не понял не
только о ком, но и о чем речь - больно туманно.
- При чем тут Сид!..
- Девица та, что ли?..
- Да нет. Я совсем о другом, - неохотно ответил Саня.
И тут у Олега мелькнула неожиданная мысль, что Фришберг -
просто дурак. Действительно неожиданная, потому что все кругом
(и он следом) как-то привыкли считать Фришберга жутко умным. А
он ведь просто притворяется! Он произносит туманные речи ни к
селу, ни к городу, несмешные каламбуры, слепленные по одному и
тому же алгоритму, трубит на каждом углу о своих кухонных
интрижках, которых стыдиться бы, а не хвастать, и которые,
кстати, еще неизвестно, подстраивал ли он на самом деле. Но
из-за славы этой великого интригана все Саню боятся, а боятся,
как гласит народно-уголовная мудрость, - значит, уважают.
- Ладно, Кошерский, ле хитроот, мне пора. Извини, что
отвлек... Ты сочинял что-то? Можно узнать - что?
- Труд научный: "Рыбы и их теология", - оба рассмеялись,
но сам Олег сильнее, потому что знал, насколько его ответ
недалек от истины.
- Ну, почему, стоит человеку, про которого известно, что
он написал две с половиной строчки, задуматься или запереться,
как все спрашивают:
"Сочиняете?"
"Пишете?"
"Творите?".
- Должен Вас огорчить, гоподин сочинитель, в этом своем
монологе Вы не оригинальны. Но должен тебя сразу же и утешить:
ты повторяешь, по крайней мере, не кого-нибудь, а Пушкина...
Да, я ж чего зашел-то, старый склерот! Скажи мне, Кошерский,
любимец богов, ты пиво пить пойдешь?
- Сейчас?
- Вообще. Надо же еще народ поднять.
Вот ведь доморощенный ученик Штирлица: "Запоминается
всегда последняя фраза"... Только это не к нам, Александр
Натанович.
- Посмотрим.
И Фришберг наконец ушел. Олег видел в окно, как он
перебежал на красный свет улицу, медленно сделал несколько
шагов вдоль тротуара, потом будто раздумал, сделал несколько
шагов в обратную сторону, опять раздумал и, прежде чем
двинуться дальше, стал озираться, как будто искал кого-то
глазами, остановившись у магазина "Посуда".
Глава 6
И если правая твоя рука соблазняет тебя...
Мт.5.30
...пусть левая рука твоя не знает, что делает правая
Мт.6.3
Остановившись у посудной лавки какого-то грека, Шимон с
удивлением увидал, что некоторые сосуды изрисованы фигурками
людей и животных...
"Что же этот человек - совсем, что ли, дурак? - подумал
он. - Или вообще не понимает, куда приехал? Ни один еврей в
жизни не купит и не понесет себе домой изображение живого - это
же одна из первых заповедей!". Тем не менее, сам он взял в руки
один из сосудов - с двумя ручками, зауженный книзу, чем-то
напоминающий подбоченившуюся женщину - и стал его разглядывать.
Вообще-то, таких людей, как здесь нарисованы, не бывает. И лиц
таких не бывает, и поз таких, и мышцы станут раздельными и
выпуклыми, разве что если содрать кожу. Ну, люди еще куда ни
шло, но животные уже совсем ни на что не похожи. Нет, художник,
расписавший этот кувшин, пожалуй, не богохульствовал,
уподобляясь Творцу в создании обличий живого. Он, наоборот,
только подчеркнул свою убогость рядом с Создателем... И тут над
ухом Шимона раздался знакомый голос:
- Аха, идолами интересуемся?
Вопрос прозвучал приветливо и дружелюбно, но уловил в нем
Шимон и нотки того злобного шипения, с каким обличал тогда
Святой Якова в поклонении Сатане. С не слишком довольным лицом
повернулся он к Бар-Йосефу и, уже начав что-то ему отвечать, не
глядя попытался поставить сосуд на место... Раздался удар и
звон разбившейся глины, и, прежде чем купец, занятый торгом за
другую амфору (конечно, без рисунка), понял, что случилось, оба
приятеля уже бежали сломя голову.
Остановились они только у дверей Шимона и, тяжело дыша,
ввалились в дом, автоматически гладя на ходу мезузу. Первым
обрел дар речи, хотя и более грузный, Шимон.
- Пронесло! - Бар-Йосеф, продолжая вытирать рукавом потное
лицо, утвердительно кивнул и что-то промычал. Но сделав еще
пару глубоких вдохов-выдохов, заговорил и он, как обычно, когда
не впадал в патетику, слегка иронично:
- Это тебе наказание за интерес к глиняным кумирам.
Шимон, пожалуй, слишком устал, чтобы сразу подхватить тон
собеседника, и он ответил просто:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
"отсутствие ярких речевых характеристик" (тьфу!). А какие тут
могут быть "речевые характеристики" на фиг, если у него в одной
фразе и "шмара", и "куртуазен", в следующей он загнет два
деепричастных оборота и всунет архаизмов штук пять, а еще через
одну станет материться, как шофер ломанного КамАЗа в мороз... А
может не сделать ни того, ни другого.
- Я ей назавтра звоню: "Галя! Володя от тебя без ума!
Умолял позвонить, запиши номера"... Через два часа Сид ко мне
прилетает, плачется, бьет себя пяткой в грудь: "Саня! Как я
вчера напился! Ты представляешь, я этой каракатице,
оказывается, в любви объяснился, и это бы ладно, дал телефон,
причем не только Фонтанки, - Саня с трудом удерживал хохот,
чтобы глупо не перебить себя, только дойдя до соли шутки, - но
и своей подруги, который, кроме тебя, вообще никто не знает..."
- теперь он дал волю своему смеху. Олег тоже усмехнулся, но
другому - самообслуживанию, которое устроил себе Фришберг: сам
веселит, сам же и веселится.
- Ну? И чего ты этим добился?
- Я? Кошерский, ты несносен! Не Вы ли, о досточтимый мэтр,
знамя Авангарда, наследство аборта... Ой, pardon, я оговорился,
я хотел сказать - наследник абериутов, надежда Дядьков...
- Каких Дядьков?.. - начал было Олег, но вовремя осекся,
почувствовав ловушку: каким дураком он себя выкажет, уточняя,
чья он "надежда".
- Так не Вы ли ратуете за искусство для искусства?
- И все-таки? Тебе Сид чем-то насолил?
- Вообще-то очень смешно слушать увещевания в христианской
любви, - вот уж чего Олег в своих словах никак не заметил! - от
человека, предварившего свой сборник заверением читателя в
абсолютном к нему презрении. - Все это Саня говорил, продолжая
смеяться. Вдруг он без какого-либо перехода стал абсолютно
серьезен, даже мрачен, и продолжал: - А вообще-то, Олежек, я
уже несколько раз натыкался: если ты к человеку относишься
снисходительно-доброжелательно, а потом вы вдруг меняетесь
местами друг относительно друга... Ну, бывает же?.. то он к
тебе обычно начинает относиться презрительно-беспощадно. Я
долго не понимал: почему так? Потом, кажется, понял: они мстят!
Мстят за снисходительность и не снис-хо-дят... Ну, и я
перестал...
- Ты это о Сиде? - спросил Олег. Он честно не понял не
только о ком, но и о чем речь - больно туманно.
- При чем тут Сид!..
- Девица та, что ли?..
- Да нет. Я совсем о другом, - неохотно ответил Саня.
И тут у Олега мелькнула неожиданная мысль, что Фришберг -
просто дурак. Действительно неожиданная, потому что все кругом
(и он следом) как-то привыкли считать Фришберга жутко умным. А
он ведь просто притворяется! Он произносит туманные речи ни к
селу, ни к городу, несмешные каламбуры, слепленные по одному и
тому же алгоритму, трубит на каждом углу о своих кухонных
интрижках, которых стыдиться бы, а не хвастать, и которые,
кстати, еще неизвестно, подстраивал ли он на самом деле. Но
из-за славы этой великого интригана все Саню боятся, а боятся,
как гласит народно-уголовная мудрость, - значит, уважают.
- Ладно, Кошерский, ле хитроот, мне пора. Извини, что
отвлек... Ты сочинял что-то? Можно узнать - что?
- Труд научный: "Рыбы и их теология", - оба рассмеялись,
но сам Олег сильнее, потому что знал, насколько его ответ
недалек от истины.
- Ну, почему, стоит человеку, про которого известно, что
он написал две с половиной строчки, задуматься или запереться,
как все спрашивают:
"Сочиняете?"
"Пишете?"
"Творите?".
- Должен Вас огорчить, гоподин сочинитель, в этом своем
монологе Вы не оригинальны. Но должен тебя сразу же и утешить:
ты повторяешь, по крайней мере, не кого-нибудь, а Пушкина...
Да, я ж чего зашел-то, старый склерот! Скажи мне, Кошерский,
любимец богов, ты пиво пить пойдешь?
- Сейчас?
- Вообще. Надо же еще народ поднять.
Вот ведь доморощенный ученик Штирлица: "Запоминается
всегда последняя фраза"... Только это не к нам, Александр
Натанович.
- Посмотрим.
И Фришберг наконец ушел. Олег видел в окно, как он
перебежал на красный свет улицу, медленно сделал несколько
шагов вдоль тротуара, потом будто раздумал, сделал несколько
шагов в обратную сторону, опять раздумал и, прежде чем
двинуться дальше, стал озираться, как будто искал кого-то
глазами, остановившись у магазина "Посуда".
Глава 6
И если правая твоя рука соблазняет тебя...
Мт.5.30
...пусть левая рука твоя не знает, что делает правая
Мт.6.3
Остановившись у посудной лавки какого-то грека, Шимон с
удивлением увидал, что некоторые сосуды изрисованы фигурками
людей и животных...
"Что же этот человек - совсем, что ли, дурак? - подумал
он. - Или вообще не понимает, куда приехал? Ни один еврей в
жизни не купит и не понесет себе домой изображение живого - это
же одна из первых заповедей!". Тем не менее, сам он взял в руки
один из сосудов - с двумя ручками, зауженный книзу, чем-то
напоминающий подбоченившуюся женщину - и стал его разглядывать.
Вообще-то, таких людей, как здесь нарисованы, не бывает. И лиц
таких не бывает, и поз таких, и мышцы станут раздельными и
выпуклыми, разве что если содрать кожу. Ну, люди еще куда ни
шло, но животные уже совсем ни на что не похожи. Нет, художник,
расписавший этот кувшин, пожалуй, не богохульствовал,
уподобляясь Творцу в создании обличий живого. Он, наоборот,
только подчеркнул свою убогость рядом с Создателем... И тут над
ухом Шимона раздался знакомый голос:
- Аха, идолами интересуемся?
Вопрос прозвучал приветливо и дружелюбно, но уловил в нем
Шимон и нотки того злобного шипения, с каким обличал тогда
Святой Якова в поклонении Сатане. С не слишком довольным лицом
повернулся он к Бар-Йосефу и, уже начав что-то ему отвечать, не
глядя попытался поставить сосуд на место... Раздался удар и
звон разбившейся глины, и, прежде чем купец, занятый торгом за
другую амфору (конечно, без рисунка), понял, что случилось, оба
приятеля уже бежали сломя голову.
Остановились они только у дверей Шимона и, тяжело дыша,
ввалились в дом, автоматически гладя на ходу мезузу. Первым
обрел дар речи, хотя и более грузный, Шимон.
- Пронесло! - Бар-Йосеф, продолжая вытирать рукавом потное
лицо, утвердительно кивнул и что-то промычал. Но сделав еще
пару глубоких вдохов-выдохов, заговорил и он, как обычно, когда
не впадал в патетику, слегка иронично:
- Это тебе наказание за интерес к глиняным кумирам.
Шимон, пожалуй, слишком устал, чтобы сразу подхватить тон
собеседника, и он ответил просто:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21