На работе они - работящие. Дома они - отдыхающие. Муж разгадывает «кроссворд с фрагментами». Это его хобби. Он классный программист. Но никогда дома про это. Дома он кроссвордист или шахматист. Или меломан. И обязательно что-нибудь одно. Окликнула его - он посмотрел ей в глаза, и она увидела в них картинку из кроссворда. Просто как в зеркале. Трагически заломленные руки из какой-то итальянской картины.
Разве мы знаем, что с чего начинается? У нее вот
все началось с какого-то смутного сравнения двух мужчин. Одного, совершенно чужого, и другого, совсем своего.
Дальше пошла дьявольщина. Потому что в сравнении побеждал муж. Не идиотка же она, чтоб не видеть и ум, и порядочность, и преданность, и все остальное. Господи, да их единицы остались таких, на которых можно до конца положиться. Но она шла в редакцию, и болтливые женщины ей рассказали. Жена у главного - алкоголичка, он мается с ней уже не один год. Мальчишку таскает всюду за собой, хороший мальчишка. Добрый, воспитанный. Говорили и о подспудном: ему бы жену бросить, никто его за это не осудит, а ему хорошую бы бабу… Чтоб мальчика до ума довела. Да и самого Кравчука от грязи отмыла. И в прямом, и в переносном смысле. Он ведь, бедолага, сам стирает. А как они это умеют, мужчины.
Однажды она увидела, как втаскивал Кравчук бесчувственную жену в машину. Увидела ее рваные колготки. Метнулась в сторону, чтоб он не заметил ее. Кому ж хочется, чтоб такое виделось чужими глазами? Но не успела. Он увидел ее. И она не столько глазами, сколько всем своим существом почувствовала стыд его налившихся щек. Захотелось сказать ему что-то утешающее, какие-то неведомые слова.
Сделала же глупость. Рассказала все дома. Когда начала, свекровь взяла внучку за плечи и, ласково журча, увела в соседнюю комнату.
Вернувшись, сделала Бэле замечание.
– Как можно такое при ребенке?
– Она что, пьяных не видела? - возмутилась Бэла. Как одинаково они на нее посмотрели! Ночью муж спросил:
– Этот Кравчук… Он что, очень тебя интересует?
– С чего ты взял? - соврала она.
Надо было соврать, чтоб началась прогрессия. На другой день она шагнула Кравчуку навстречу, когда он выходил из редакции.
– Что я могу для вас сделать?
Он смотрел на нее и как бы не понимал. Или не понимал на самом деле? Ответил резко:
– Благодарю… Ничего…
Испытала облегчение. Потому что уже приготовилась ко всему.
А через несколько дней он сам шагнул ей навстречу и предложил поужинать вместе.
Пошло-поехало.
Уже не думала. Уже не анализировала.
Подруга спросила: «Ты идиотка? Какого тебе рожна?» Истерически кричала на нее тетка, слов не выбирала.
– Ребенка мы тебе не отдадим, - сказала свекровь. - Сама подумай.
Она подумала. Чистенькая, ухоженная дочка сидела с ногами в кресле и читала мифы Древней Греции. Это был ее дом. Куда она ее поведет? Когда еще удастся Валечке разменять квартиру… Они были с ним бездомные, у них каждую неделю разные ключи, кто какие подкинет… Можно, конечно, устроить большую склоку, затеяв обмен мужниной квартиры. Ведь ей с дочкой тут что-нибудь причитается. Бэла подумала тогда: они меня сейчас ненавидят, но не знают, как могли бы ненавидеть… Ведь этим олухам с традициями даже не пришло в голову, как она могла подвзорвать их тем же обменом. Бэла, живя в этой семье, давно поняла: мысли о пакости, о гнусности человеческого рода в их стены просто не вошли.
Девочку свою она оставила в семье мужа. Встречалась с ней раз в неделю. Промытыми блестящими глазами девочка ее не видела. А может, мать была для нее сеанс? И дочка торопилась в свое кресло, где у нее настоящая жизнь, в отличие от этой яркой, пряно пахнущей, для нее неестественной женщины? У Бэлы сжималось сердце после этих встреч. И ее желание уехать прочно связалось с этим. Нельзя было не видеться здесь, а там можно будет не видеться. И может, она родит своего ребенка, который будет ее видеть? Вот и сын Валентина его не видит… Пришлось его отправить в Ленинград, в военное училище, чтоб не знать как он не видит…
Это у них общее горе с Валечкой - дети. У них на этом так заквасилась любовь, что разъять их можно только общей смертью. А может, нельзя будет и смертью, если слухи о бессмертии души имеют под собой какое-то основание. Тогда их души…
В абсолютно духовной семье, где читали на трех языках, где чтили симфоническую музыку и живопись русских крепостных, где толковали Евангелие от Луки и от Матфея и принимали как данность непознанность человеческой природы и человеческой души (души!),ей, Бэле, в этой семье о душе не думалось. Семья, к примеру, слушала колокола, а она следила за сверкающей аппаратурой, под колпаком которой плавно матово кружилась пластинка. Тот дом обладал странным для нее качеством: он был оглушающе материален. Кольцо для салфетки, тапочки с помпоном, портьеры и рамы для картин, - все это было громким, горячим, тяжелым. Первичная материя просто изгалялась здесь над духом, который - где он? Где он? Где он? И сама Бэла становилась в нем плотная, твердая, как будто и не женщина вовсе. А потом случилось обратное-невероятное. Пошла таскаться по чужим квартирам с чужим мужем, и нате вам - услышала и колокола, и помягчела…
Оказывается, любовь…
А ведь могла так и прожить жизнь, не ведая ее. Не первой была бы, между прочим, и не последней… «Будь она проклята! - сказала ей тетка. - Твоя любовь… Если как у тебя, то без нее лучше… Чем тебе была не жизнь? В достатке и уважении… Прямо как в анекдоте… Дерьма захотелось?»
Бэла же копила в себе новые ощущения. Как-то подруга подкинула им с Валентином на воскресенье ключи от химчистки, где работала заведующей. Задрипанная такая химчистка в подвале нового дома. Подруга отключила и свет, и сигнализацию. Пахло ношеным, пахло бедностью. Бэла «прошлась» по вешалкам. Три-четыре хорошие вещи с хорошим запахом. Остальные - почти рвань. Сроду этого не знала, а тут накатила на нее жалость. К этим убогеньким пальтишкам, поникшим платьям, затрапезным костюмам. Неизвестно, что пошла бы делать, чтоб одеть всех, как эти «три-четыре».
Не призналась в этом Валентину. Он ведь не на такую «глаз положил». Слабая у него уже была. Она должна быть сильная.
И все-таки почему нет звонка?
ВАЛЕНТИН КРАВЧУК
Кравчуку принесли гранки… Художник приволок для первой обложки портрет одной птичницы - закачаешься, какая красотка. Вопросов нет, надо такую ставить.
– Ее бы крупняком, без птиц, - мечтательно сказал художник. - Жалко место переводить на пернатых, когда такая красотка.
– Только с птицами, - сказал Валентин. - И чем их больше, тем лучше. И назови «Последний день на ферме»…
– Чего? - не понял художник.
– Неужели ты думаешь, что она после нашей обложки останется там работать? Ее замуж возьмет какой-нибудь генерал… Во всяком случае, я бы на его месте взял…
Художник, довольный, хохотнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Разве мы знаем, что с чего начинается? У нее вот
все началось с какого-то смутного сравнения двух мужчин. Одного, совершенно чужого, и другого, совсем своего.
Дальше пошла дьявольщина. Потому что в сравнении побеждал муж. Не идиотка же она, чтоб не видеть и ум, и порядочность, и преданность, и все остальное. Господи, да их единицы остались таких, на которых можно до конца положиться. Но она шла в редакцию, и болтливые женщины ей рассказали. Жена у главного - алкоголичка, он мается с ней уже не один год. Мальчишку таскает всюду за собой, хороший мальчишка. Добрый, воспитанный. Говорили и о подспудном: ему бы жену бросить, никто его за это не осудит, а ему хорошую бы бабу… Чтоб мальчика до ума довела. Да и самого Кравчука от грязи отмыла. И в прямом, и в переносном смысле. Он ведь, бедолага, сам стирает. А как они это умеют, мужчины.
Однажды она увидела, как втаскивал Кравчук бесчувственную жену в машину. Увидела ее рваные колготки. Метнулась в сторону, чтоб он не заметил ее. Кому ж хочется, чтоб такое виделось чужими глазами? Но не успела. Он увидел ее. И она не столько глазами, сколько всем своим существом почувствовала стыд его налившихся щек. Захотелось сказать ему что-то утешающее, какие-то неведомые слова.
Сделала же глупость. Рассказала все дома. Когда начала, свекровь взяла внучку за плечи и, ласково журча, увела в соседнюю комнату.
Вернувшись, сделала Бэле замечание.
– Как можно такое при ребенке?
– Она что, пьяных не видела? - возмутилась Бэла. Как одинаково они на нее посмотрели! Ночью муж спросил:
– Этот Кравчук… Он что, очень тебя интересует?
– С чего ты взял? - соврала она.
Надо было соврать, чтоб началась прогрессия. На другой день она шагнула Кравчуку навстречу, когда он выходил из редакции.
– Что я могу для вас сделать?
Он смотрел на нее и как бы не понимал. Или не понимал на самом деле? Ответил резко:
– Благодарю… Ничего…
Испытала облегчение. Потому что уже приготовилась ко всему.
А через несколько дней он сам шагнул ей навстречу и предложил поужинать вместе.
Пошло-поехало.
Уже не думала. Уже не анализировала.
Подруга спросила: «Ты идиотка? Какого тебе рожна?» Истерически кричала на нее тетка, слов не выбирала.
– Ребенка мы тебе не отдадим, - сказала свекровь. - Сама подумай.
Она подумала. Чистенькая, ухоженная дочка сидела с ногами в кресле и читала мифы Древней Греции. Это был ее дом. Куда она ее поведет? Когда еще удастся Валечке разменять квартиру… Они были с ним бездомные, у них каждую неделю разные ключи, кто какие подкинет… Можно, конечно, устроить большую склоку, затеяв обмен мужниной квартиры. Ведь ей с дочкой тут что-нибудь причитается. Бэла подумала тогда: они меня сейчас ненавидят, но не знают, как могли бы ненавидеть… Ведь этим олухам с традициями даже не пришло в голову, как она могла подвзорвать их тем же обменом. Бэла, живя в этой семье, давно поняла: мысли о пакости, о гнусности человеческого рода в их стены просто не вошли.
Девочку свою она оставила в семье мужа. Встречалась с ней раз в неделю. Промытыми блестящими глазами девочка ее не видела. А может, мать была для нее сеанс? И дочка торопилась в свое кресло, где у нее настоящая жизнь, в отличие от этой яркой, пряно пахнущей, для нее неестественной женщины? У Бэлы сжималось сердце после этих встреч. И ее желание уехать прочно связалось с этим. Нельзя было не видеться здесь, а там можно будет не видеться. И может, она родит своего ребенка, который будет ее видеть? Вот и сын Валентина его не видит… Пришлось его отправить в Ленинград, в военное училище, чтоб не знать как он не видит…
Это у них общее горе с Валечкой - дети. У них на этом так заквасилась любовь, что разъять их можно только общей смертью. А может, нельзя будет и смертью, если слухи о бессмертии души имеют под собой какое-то основание. Тогда их души…
В абсолютно духовной семье, где читали на трех языках, где чтили симфоническую музыку и живопись русских крепостных, где толковали Евангелие от Луки и от Матфея и принимали как данность непознанность человеческой природы и человеческой души (души!),ей, Бэле, в этой семье о душе не думалось. Семья, к примеру, слушала колокола, а она следила за сверкающей аппаратурой, под колпаком которой плавно матово кружилась пластинка. Тот дом обладал странным для нее качеством: он был оглушающе материален. Кольцо для салфетки, тапочки с помпоном, портьеры и рамы для картин, - все это было громким, горячим, тяжелым. Первичная материя просто изгалялась здесь над духом, который - где он? Где он? Где он? И сама Бэла становилась в нем плотная, твердая, как будто и не женщина вовсе. А потом случилось обратное-невероятное. Пошла таскаться по чужим квартирам с чужим мужем, и нате вам - услышала и колокола, и помягчела…
Оказывается, любовь…
А ведь могла так и прожить жизнь, не ведая ее. Не первой была бы, между прочим, и не последней… «Будь она проклята! - сказала ей тетка. - Твоя любовь… Если как у тебя, то без нее лучше… Чем тебе была не жизнь? В достатке и уважении… Прямо как в анекдоте… Дерьма захотелось?»
Бэла же копила в себе новые ощущения. Как-то подруга подкинула им с Валентином на воскресенье ключи от химчистки, где работала заведующей. Задрипанная такая химчистка в подвале нового дома. Подруга отключила и свет, и сигнализацию. Пахло ношеным, пахло бедностью. Бэла «прошлась» по вешалкам. Три-четыре хорошие вещи с хорошим запахом. Остальные - почти рвань. Сроду этого не знала, а тут накатила на нее жалость. К этим убогеньким пальтишкам, поникшим платьям, затрапезным костюмам. Неизвестно, что пошла бы делать, чтоб одеть всех, как эти «три-четыре».
Не призналась в этом Валентину. Он ведь не на такую «глаз положил». Слабая у него уже была. Она должна быть сильная.
И все-таки почему нет звонка?
ВАЛЕНТИН КРАВЧУК
Кравчуку принесли гранки… Художник приволок для первой обложки портрет одной птичницы - закачаешься, какая красотка. Вопросов нет, надо такую ставить.
– Ее бы крупняком, без птиц, - мечтательно сказал художник. - Жалко место переводить на пернатых, когда такая красотка.
– Только с птицами, - сказал Валентин. - И чем их больше, тем лучше. И назови «Последний день на ферме»…
– Чего? - не понял художник.
– Неужели ты думаешь, что она после нашей обложки останется там работать? Ее замуж возьмет какой-нибудь генерал… Во всяком случае, я бы на его месте взял…
Художник, довольный, хохотнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43