Живет такой человек и знать про себя ничего не знает. А тут его в шахте завалило. Или в яме затопило. Поставленный в условия «жить - не жить» человек-та-кое может выдать! Какие фокусы превращений видел Кравчук у людей, с виду никаких. Вот их он и искал. Насчет экстремальных ситуаций в нашей распохабной жизни не напряженно. То там, то сям приходится собственным телом что-нибудь прикрывать. И пока без него, Кравчука, воспевающего героизьм - с мягким знаком, товарищи! - державе не обойтись.
Валентин Петрович продумал все эти мысли быстро, конспективно, не опуская поднятых до скрипа рук. Хороша рубашка. Живая. Ласкается. Захотелось озорства, и он, хлопнув ладонями над головой, прыжком расставил ноги, гикнул и засмеялся. «Шалишь, мальчишечка?» - «Шалю…»
Прыгая - хлопок над головой, ноги врозь, Валентин Петрович думал о себе сразу во времени и пространстве. О том, что он в громадном здании, на одиннадцатом этаже, в отдельном кабинете, прыгает, как пацан, и галстук в нежную полоску отблескивает в электронных часах над дверью. И в этом всем есть какая-то законченность, гармония его существования на этой земле. «Еще не вечер, - сказал себе Кравчук, - только движемся к гармонии». Но, будучи человеком и прямодушным, и суеверным, сам же себе сказал: «Дальше - поживем, увидим… Сейчас точно. Гармония».
Почему ему так нравились в жизни победители, умельцы, мастаки? Да потому, что именно их он умел расколдовывать и преподносить так, что, не найдя ни одной фактической неточности, человек сам себя сначала не узнавал, не верил, что он такой.
– Да ты что, Петрович, со мной сделал? Я ж не людоед…
– Людоед, людоед! - весело кричал Кравчук. - Замечательный, нужный людоед!
В конце концов все всегда были довольны. Потому что человеку приятно, когда его изображают сильным.
Валентин Петрович бросал человека в яму и показывал всем, как он оттуда выбирается. Его герои всегда стояли на краю только что покинутой бездны. Они еще едва дышали, стряхивая с себя грязь, у них еще дрожали коленки, в голосе слышалась хрипота, но все они выбирались!
В этом своем мастерстве он преуспел. И знал про это. Но сейчас, прыгая на одиннадцатом этаже издательства, вдруг понял: вот такого ощущения победителя он никогда не описывал. Это удивило. Валентин считал себя знатоком человеческого естества и уже давно не подозревал в нем тайны. Он презрительно относился к современной литературе, потому что она, на его взгляд, как раз человека не знала. Она отмечала признаки… Не существо.
Но сейчас Кравчук понял, что недодал в своих материалах. Ощущения гармонии. Победитель должен испытать гармонию от своего пребывания на земле. «Момент сложившегося пасьянса», - подумал он и отметил: определение надо запомнить на будущее.
Если его сегодня утвердят зарубежным корреспондентом (а его, конечно, утвердят), писать придется на новые для него темы. Но это не страшно. Люди везде люди. И бездны всюду бездны. Просто из тех бездн он тащить никого не будет. Их дела.
«Черт возьми! - подумал Кравчук. - Жизнь прекрасна. Улюлюкнуть, что ли, с одиннадцатого этажа?» Он представил, как пришлось бы объясняться, где надо, если б он улюлюкнул.
– Человеку нужно давать время от времени крикнуть, распустить постромки… Я крикнул от ощущения гармонии и радости, - сказал бы он им.
Его поняли бы. Людям надо говорить максимальную правду. И не надо бояться, что не поймут, осудят. И поймут, и не осудят. Правда - это чисто и конструктивно. Ложь - это всегда грязь и разрушение. («Красиво, красиво! - пожурил он себя. - Распелся!») Но хотелось про это думать. Про правду… Разве это не правда, что он, пацан из богом забытого хутора, стоит тут, и ему хорошо, и завтра будет так же, потому что он взял свою высоту - выше не надо, но и ниже тоже - и его с этой высоты уже не сбить. («Тьфу! Тьфу! Тьфу!») И тьфукать нечего, это какая-то просто зараза - суеверие. У всех талисманы, у всех счастливые и несчастливые числа, идиотская манера помечать каждый год зверем… Слабые люди, слабые… Себе такого не позволял. Все это, считал, игры неудачников, а еще так называемых аристократов крови, обивающих редакционные пороги… Двух слов на листке бумаги связать не могут! Николай Зинченко говорит о них категорически - «недобитки». Это грубо. Порода, воспитание, образование - это, конечно, немало. Но это как та земля, на которой расти бы и расти хлебу, а она вполне может остаться неродящей. Работать надо до черных ногтей! Вот правда! Когда мотался по области и от голода беспрерывно урчало в животе, он не думал тогда о возможности работать в Москве. И получил ее на тарелочке с каемочкой. Когда же к нему теперь приходит человек, который в тонкостях знает, чем отличается русский ампир от ампира вообще, а метафора Пастернака от метафоры Блока, ему сразу делается скучно: это треп. Нет, он не против ни ампира, ни - не дай бог - уважаемых поэтов. Но он знает, его хотят взять задешево. И покупают не на свои, заработанные деньги, а на цацки культуры. Потому что про ампир и про метафору эти трепачи слыхали с колыбели, это им в ухо влетало, как музыка. Вот они и звучат всю жизнь чужой мелодией, цена которой - грош. У него же - своя. Заработанная и выстраданная. И все своими лапками… Своими извилинами, своим серым веществом…
В эту минуту Кравчуку стало жалко всех неудачников. «Бедолаги вы, бедолаги», - подумал о них всех сразу, скопом.
Позвонила Бэла. «Ты еще не уехал?» - «Жду шофера». - «Ну, ни пуха…» - «К черту!»
Она подмигнула ему с портрета на столе. Креолка. Так он о ней подумал, увидев в первый раз. Она принесла статую о каком-то народном театре. Он с трудом продрался сквозь разлюли-малину о Станиславском, всестороннем развитии человека и трудностях с реквизитом для художественной самодеятельности. Хотел выкинуть в корзину, но вспомнил автора и пригласил на беседу. Прямые блестящие волосы по спине, черные глаза в синей окантовке, большие сочные губы коричневого оттенка. Все - на грани. Еще чуть-чуть - и просто ретушированная кукла с претензиями, но чуть-чуть не перейдено - и получилась креолка. Иллюстрация из затрепанной книжки, кажется, Луи Буссенара, которая каким-то чудом попалась в детстве. Волосы Бэлы были как-то особенно вымыты, он откровенно пялился на них, потому что уже давно пялился на женские волосы, свободные, длинные, распущенные. Его волновала эта мода. Ему нравились все женщины, которые могли так их носить. Выросла новая послевоенная порода, и он завидовал тем мужчинам, которые имели право трогать руками, спутывать и распрямлять эту душистую волну. За собой такого права он не чувствовал. У него еще была Наталья. Вшивая Наталья.
«Сейчас начнутся, - подумал он, - фантомные боли». Когда-то, найдя определение, он решил, что объяснением избавится от настигающего в одночасье укола ли, удара ли… Неожиданного, болючего, одномоментного… Наталья - и сразу пытка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Валентин Петрович продумал все эти мысли быстро, конспективно, не опуская поднятых до скрипа рук. Хороша рубашка. Живая. Ласкается. Захотелось озорства, и он, хлопнув ладонями над головой, прыжком расставил ноги, гикнул и засмеялся. «Шалишь, мальчишечка?» - «Шалю…»
Прыгая - хлопок над головой, ноги врозь, Валентин Петрович думал о себе сразу во времени и пространстве. О том, что он в громадном здании, на одиннадцатом этаже, в отдельном кабинете, прыгает, как пацан, и галстук в нежную полоску отблескивает в электронных часах над дверью. И в этом всем есть какая-то законченность, гармония его существования на этой земле. «Еще не вечер, - сказал себе Кравчук, - только движемся к гармонии». Но, будучи человеком и прямодушным, и суеверным, сам же себе сказал: «Дальше - поживем, увидим… Сейчас точно. Гармония».
Почему ему так нравились в жизни победители, умельцы, мастаки? Да потому, что именно их он умел расколдовывать и преподносить так, что, не найдя ни одной фактической неточности, человек сам себя сначала не узнавал, не верил, что он такой.
– Да ты что, Петрович, со мной сделал? Я ж не людоед…
– Людоед, людоед! - весело кричал Кравчук. - Замечательный, нужный людоед!
В конце концов все всегда были довольны. Потому что человеку приятно, когда его изображают сильным.
Валентин Петрович бросал человека в яму и показывал всем, как он оттуда выбирается. Его герои всегда стояли на краю только что покинутой бездны. Они еще едва дышали, стряхивая с себя грязь, у них еще дрожали коленки, в голосе слышалась хрипота, но все они выбирались!
В этом своем мастерстве он преуспел. И знал про это. Но сейчас, прыгая на одиннадцатом этаже издательства, вдруг понял: вот такого ощущения победителя он никогда не описывал. Это удивило. Валентин считал себя знатоком человеческого естества и уже давно не подозревал в нем тайны. Он презрительно относился к современной литературе, потому что она, на его взгляд, как раз человека не знала. Она отмечала признаки… Не существо.
Но сейчас Кравчук понял, что недодал в своих материалах. Ощущения гармонии. Победитель должен испытать гармонию от своего пребывания на земле. «Момент сложившегося пасьянса», - подумал он и отметил: определение надо запомнить на будущее.
Если его сегодня утвердят зарубежным корреспондентом (а его, конечно, утвердят), писать придется на новые для него темы. Но это не страшно. Люди везде люди. И бездны всюду бездны. Просто из тех бездн он тащить никого не будет. Их дела.
«Черт возьми! - подумал Кравчук. - Жизнь прекрасна. Улюлюкнуть, что ли, с одиннадцатого этажа?» Он представил, как пришлось бы объясняться, где надо, если б он улюлюкнул.
– Человеку нужно давать время от времени крикнуть, распустить постромки… Я крикнул от ощущения гармонии и радости, - сказал бы он им.
Его поняли бы. Людям надо говорить максимальную правду. И не надо бояться, что не поймут, осудят. И поймут, и не осудят. Правда - это чисто и конструктивно. Ложь - это всегда грязь и разрушение. («Красиво, красиво! - пожурил он себя. - Распелся!») Но хотелось про это думать. Про правду… Разве это не правда, что он, пацан из богом забытого хутора, стоит тут, и ему хорошо, и завтра будет так же, потому что он взял свою высоту - выше не надо, но и ниже тоже - и его с этой высоты уже не сбить. («Тьфу! Тьфу! Тьфу!») И тьфукать нечего, это какая-то просто зараза - суеверие. У всех талисманы, у всех счастливые и несчастливые числа, идиотская манера помечать каждый год зверем… Слабые люди, слабые… Себе такого не позволял. Все это, считал, игры неудачников, а еще так называемых аристократов крови, обивающих редакционные пороги… Двух слов на листке бумаги связать не могут! Николай Зинченко говорит о них категорически - «недобитки». Это грубо. Порода, воспитание, образование - это, конечно, немало. Но это как та земля, на которой расти бы и расти хлебу, а она вполне может остаться неродящей. Работать надо до черных ногтей! Вот правда! Когда мотался по области и от голода беспрерывно урчало в животе, он не думал тогда о возможности работать в Москве. И получил ее на тарелочке с каемочкой. Когда же к нему теперь приходит человек, который в тонкостях знает, чем отличается русский ампир от ампира вообще, а метафора Пастернака от метафоры Блока, ему сразу делается скучно: это треп. Нет, он не против ни ампира, ни - не дай бог - уважаемых поэтов. Но он знает, его хотят взять задешево. И покупают не на свои, заработанные деньги, а на цацки культуры. Потому что про ампир и про метафору эти трепачи слыхали с колыбели, это им в ухо влетало, как музыка. Вот они и звучат всю жизнь чужой мелодией, цена которой - грош. У него же - своя. Заработанная и выстраданная. И все своими лапками… Своими извилинами, своим серым веществом…
В эту минуту Кравчуку стало жалко всех неудачников. «Бедолаги вы, бедолаги», - подумал о них всех сразу, скопом.
Позвонила Бэла. «Ты еще не уехал?» - «Жду шофера». - «Ну, ни пуха…» - «К черту!»
Она подмигнула ему с портрета на столе. Креолка. Так он о ней подумал, увидев в первый раз. Она принесла статую о каком-то народном театре. Он с трудом продрался сквозь разлюли-малину о Станиславском, всестороннем развитии человека и трудностях с реквизитом для художественной самодеятельности. Хотел выкинуть в корзину, но вспомнил автора и пригласил на беседу. Прямые блестящие волосы по спине, черные глаза в синей окантовке, большие сочные губы коричневого оттенка. Все - на грани. Еще чуть-чуть - и просто ретушированная кукла с претензиями, но чуть-чуть не перейдено - и получилась креолка. Иллюстрация из затрепанной книжки, кажется, Луи Буссенара, которая каким-то чудом попалась в детстве. Волосы Бэлы были как-то особенно вымыты, он откровенно пялился на них, потому что уже давно пялился на женские волосы, свободные, длинные, распущенные. Его волновала эта мода. Ему нравились все женщины, которые могли так их носить. Выросла новая послевоенная порода, и он завидовал тем мужчинам, которые имели право трогать руками, спутывать и распрямлять эту душистую волну. За собой такого права он не чувствовал. У него еще была Наталья. Вшивая Наталья.
«Сейчас начнутся, - подумал он, - фантомные боли». Когда-то, найдя определение, он решил, что объяснением избавится от настигающего в одночасье укола ли, удара ли… Неожиданного, болючего, одномоментного… Наталья - и сразу пытка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43