Лежал и думал. Тихонечко по-собачьи выла о чем-то своем Кука… Мать дратвой подшивала шитые валенки. Радио пело веселые арии из оперетт:
Сильва, ты меня не любишь,
Сильва, ты меня погубишь…
Какое равенство? Думал он. Какое?
В Москве строили высотные дома. Это тоже сказало радио. Колька представлял тридцать этажей над головой и чувствовал, что задыхается, умирает.
После седьмого класса он пошел работать на МТС. На другой же день директор школы сказал ему, что теперь он не имеет права жить в школе. Пришлось спать прямо в МТС, на диване в кабинете главного механика. Однажды механик пришел раньше обычного и застал его.
– Э! Парень! - сказал он. - Так дело не пойдет! По чужим углам и диванам. Ты выбивайся! Выбивайся! Молодой, здоровый, ищи, ищи! Проявляй инициативу! Иди по общественной линии, обращай на себя внимание…
Он тогда это не понял. Он понял это позже, уже в армии. Там вдруг проросли все семена, которые намело в душу. В вожаки Николай пришел не стихийно, не по велению и любви народа, а сознательно. Он спланировал себе жизнь, как другой планирует себе диссертацию. Все шло складно. Он научился выводить в своей автобиографии нищету дотошно и тщательно, как другой дотошно и тщательно натирает до блеска пуговицы. Все шло в дело. Мать уборщица, отец погиб. По правде - отца у Зинченко не было. Злые языки говаривали, что был им какой-то шалый учитель. Но мало ли что говорят люди? Крупно писалось в анкете о службе в танковых частях, работе в сельском хозяйстве и др. и пр. Однажды в обкоме комсомола его схватил за рукав красивый, вроде как знакомый мужчина. - Ты не из Раздольской случаем?
– Оттуда, - ответил Николай, узнавая в мужчине учителя истории в их школе.
Он у него не учился, а слышал о нем много интересного. Был молодой историк человек компанейский, любил на уроках отвлекаться на вещи посторонние: на что, к примеру, лучше рыба ловится и какая? Кто знает? И какая погода будет, если курица перья в пыли чешет? То-то бывало веселого разговору. Но главное у него был аккордеон. Малиновый с белым. Он растягивал его наискосок груди, нежно надавливая на податливые белоснежно-черные клавиши.
…Стремим мы полет наших птиц…
Виктор Иванович работал теперь в обкоме комсомола. Он нежно прижал к себе Зинченко.
– Помню тебя отлично! Такой бирючок был, вихрастый.
Это сказано нежно, и Зинченко первый раз в жизни подумал о школе спокойно, легко, без отвращения. Бирючок так бирючок. Виктор Иванович пригласил его к себе домой.
Дверь открыла химичка, по прозвищу Крыса, тоже из их школы, у которой Николай поучиться не успел, а вот помнить - помнил. И помнил плохо. Дело тогда было вечером, опять же в школьном коридоре, когда он, как обычно, принес матери горячую воду. Дочка директора уже была отгорожена от возможного общения с мальчиком из подвала и прыгала где-то в другом месте. Директорша разговаривала с Крысой, и та как-то умильно подхихикивала и всплескивала ручонками ей в лад. Проклятый закон пустого помещения снова сделал свое дело, и Николай услышал:
– Какой неприятный мальчишка из этой котельной…
Директорша приходила к ним в котельную с пустым ведром. Она туда не входила, а оставалась в дверях, и кто-нибудь, Николай, его мать или Мотя, если не лежала на своей двери, набирал из бака горячую воду. И всегда истошно, зло лаяла Кука.
Крыса тогда после слов директорши повернулась и стала смотреть на Николая с откровенным отвращением.
И вот теперь, через восемь лет, ему открыла дверь эта самая Крыса, и лицо ее излучало такую приветливость и доброжелательность, что Зинченко понял: с ним все в полном порядке и теперь уже навсегда.
– Я помню вас, Коля, помню! - запрыгала вокруг Крыса. - Ах, как я любила вашу школу, так все в ней было по-доброму, так все было семейно! Помните нашего директора? Он устраивал нам пироги с капустой, и мы пели! Ах, как мы пели! Витя играл, а Люба, жена директора, - помните? - запевала.
– Мне не давали этого пирога, - мрачновато сказал Зинченко.
– Ну да, ну да, - захихикала Крыса. - Это сейчас годы нас уравняли, а тогда вы были школьником.
– Бирюк он был, - сказал Виктор Иванович.
– А я такой и остался, - ответил Зинченко. - Не пою, не танцую, не играю.
– У нас запоете, затанцуете, заиграете, - уверила его Крыса. - Я вам обещаю.
«Нет уж, - подумал Зинченко, - со мной у тебя это не выйдет».
А Виктор Иванович как понял:
– Не надо ему это. Пусть остается сам собой. Коля, ешь, пей и вообще будь как дома…
Зацепились они крепко. Возникла потребность друг в друге, названивали по телефону, дарили друг другу какие-то мелочи. Однажды Виктор сказал:
– Я тебя заберу… Нам с тобой хорошо будет работаться. Дом ставим… Жениться бы тебе…
Нужно рассказать о продуктах.
О завернутых в холодную холстину свиных и бараньих ногах, к которым в придачу, как довесок, всегда без счету давались смолёные копытца; о розовом в ладонь толщиной сале или сале, прорезанном полосками сыроватого сырокопченого мяса; об истекающей внутренним жиром бесформенной печенке, которую клали в таз, обсыпая ледяным крошевом; о литровых банках с черной икрой, накрытых по-домашнему листочками тетради; о длинной гирлянде вяленого рыбца, плавящегося жиром, если посмотреть его на солнце; о курах, только что зарезанных курах, еще в перьях, горячих, наскоро связанных лапами; о желтом, как масло, твороге, сложенном запросто в первую попавшуюся наволочку; о винограде, которым перекладывались бутылки с душистым терпким молодым вином; о помидорах, тугих, спелых, сахаристо сверкающих на изломе; о янтарном меде, вальяжно истекающем в подставленный бидон; о гусином паштете, который еще не закрутили в банки, а который брали лопаточками и утрамбовывали сколько влезет, в ту тару, которая оказывалась под рукой и которая еще поместится в машину. «Хватит, хватит!» - кричали и смеялись. И шла какая-то смешная расплата по третьей - после магазинной и рыночной - «цене себестоимости». Копеечная расплата… Смешная расплата… Но ведомость была, все чин чином… Все это делалось откровенно и весело прямо возле правления, куда они подгребали всей районной бригадой. А то на ферме. Или у председателя колхоза дома, где все «для начальства» лежало во дворе, вповалку, а чье-нибудь дите хворостиной отгоняло от продуктов собак и мух. Бывало и иначе. Продукты набирались в машины постепенно, по мере передвижения от пасеки к маслобойне, от коров к свиньям. «Настоящий харч», «немагазинный». Кого ж им еще и угощать, как не тех, кто за него денно и нощно мотается по району и борется за все хорошее против плохого, не щадя живота своего? Ну?
Так же весело разгружались дома, щедро делились с шофером. Потом звали гостей, сослуживцев, все съедали вместе, все вместе выпивали. Из командировки ведь вернулись, наметелились будь здоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Сильва, ты меня не любишь,
Сильва, ты меня погубишь…
Какое равенство? Думал он. Какое?
В Москве строили высотные дома. Это тоже сказало радио. Колька представлял тридцать этажей над головой и чувствовал, что задыхается, умирает.
После седьмого класса он пошел работать на МТС. На другой же день директор школы сказал ему, что теперь он не имеет права жить в школе. Пришлось спать прямо в МТС, на диване в кабинете главного механика. Однажды механик пришел раньше обычного и застал его.
– Э! Парень! - сказал он. - Так дело не пойдет! По чужим углам и диванам. Ты выбивайся! Выбивайся! Молодой, здоровый, ищи, ищи! Проявляй инициативу! Иди по общественной линии, обращай на себя внимание…
Он тогда это не понял. Он понял это позже, уже в армии. Там вдруг проросли все семена, которые намело в душу. В вожаки Николай пришел не стихийно, не по велению и любви народа, а сознательно. Он спланировал себе жизнь, как другой планирует себе диссертацию. Все шло складно. Он научился выводить в своей автобиографии нищету дотошно и тщательно, как другой дотошно и тщательно натирает до блеска пуговицы. Все шло в дело. Мать уборщица, отец погиб. По правде - отца у Зинченко не было. Злые языки говаривали, что был им какой-то шалый учитель. Но мало ли что говорят люди? Крупно писалось в анкете о службе в танковых частях, работе в сельском хозяйстве и др. и пр. Однажды в обкоме комсомола его схватил за рукав красивый, вроде как знакомый мужчина. - Ты не из Раздольской случаем?
– Оттуда, - ответил Николай, узнавая в мужчине учителя истории в их школе.
Он у него не учился, а слышал о нем много интересного. Был молодой историк человек компанейский, любил на уроках отвлекаться на вещи посторонние: на что, к примеру, лучше рыба ловится и какая? Кто знает? И какая погода будет, если курица перья в пыли чешет? То-то бывало веселого разговору. Но главное у него был аккордеон. Малиновый с белым. Он растягивал его наискосок груди, нежно надавливая на податливые белоснежно-черные клавиши.
…Стремим мы полет наших птиц…
Виктор Иванович работал теперь в обкоме комсомола. Он нежно прижал к себе Зинченко.
– Помню тебя отлично! Такой бирючок был, вихрастый.
Это сказано нежно, и Зинченко первый раз в жизни подумал о школе спокойно, легко, без отвращения. Бирючок так бирючок. Виктор Иванович пригласил его к себе домой.
Дверь открыла химичка, по прозвищу Крыса, тоже из их школы, у которой Николай поучиться не успел, а вот помнить - помнил. И помнил плохо. Дело тогда было вечером, опять же в школьном коридоре, когда он, как обычно, принес матери горячую воду. Дочка директора уже была отгорожена от возможного общения с мальчиком из подвала и прыгала где-то в другом месте. Директорша разговаривала с Крысой, и та как-то умильно подхихикивала и всплескивала ручонками ей в лад. Проклятый закон пустого помещения снова сделал свое дело, и Николай услышал:
– Какой неприятный мальчишка из этой котельной…
Директорша приходила к ним в котельную с пустым ведром. Она туда не входила, а оставалась в дверях, и кто-нибудь, Николай, его мать или Мотя, если не лежала на своей двери, набирал из бака горячую воду. И всегда истошно, зло лаяла Кука.
Крыса тогда после слов директорши повернулась и стала смотреть на Николая с откровенным отвращением.
И вот теперь, через восемь лет, ему открыла дверь эта самая Крыса, и лицо ее излучало такую приветливость и доброжелательность, что Зинченко понял: с ним все в полном порядке и теперь уже навсегда.
– Я помню вас, Коля, помню! - запрыгала вокруг Крыса. - Ах, как я любила вашу школу, так все в ней было по-доброму, так все было семейно! Помните нашего директора? Он устраивал нам пироги с капустой, и мы пели! Ах, как мы пели! Витя играл, а Люба, жена директора, - помните? - запевала.
– Мне не давали этого пирога, - мрачновато сказал Зинченко.
– Ну да, ну да, - захихикала Крыса. - Это сейчас годы нас уравняли, а тогда вы были школьником.
– Бирюк он был, - сказал Виктор Иванович.
– А я такой и остался, - ответил Зинченко. - Не пою, не танцую, не играю.
– У нас запоете, затанцуете, заиграете, - уверила его Крыса. - Я вам обещаю.
«Нет уж, - подумал Зинченко, - со мной у тебя это не выйдет».
А Виктор Иванович как понял:
– Не надо ему это. Пусть остается сам собой. Коля, ешь, пей и вообще будь как дома…
Зацепились они крепко. Возникла потребность друг в друге, названивали по телефону, дарили друг другу какие-то мелочи. Однажды Виктор сказал:
– Я тебя заберу… Нам с тобой хорошо будет работаться. Дом ставим… Жениться бы тебе…
Нужно рассказать о продуктах.
О завернутых в холодную холстину свиных и бараньих ногах, к которым в придачу, как довесок, всегда без счету давались смолёные копытца; о розовом в ладонь толщиной сале или сале, прорезанном полосками сыроватого сырокопченого мяса; об истекающей внутренним жиром бесформенной печенке, которую клали в таз, обсыпая ледяным крошевом; о литровых банках с черной икрой, накрытых по-домашнему листочками тетради; о длинной гирлянде вяленого рыбца, плавящегося жиром, если посмотреть его на солнце; о курах, только что зарезанных курах, еще в перьях, горячих, наскоро связанных лапами; о желтом, как масло, твороге, сложенном запросто в первую попавшуюся наволочку; о винограде, которым перекладывались бутылки с душистым терпким молодым вином; о помидорах, тугих, спелых, сахаристо сверкающих на изломе; о янтарном меде, вальяжно истекающем в подставленный бидон; о гусином паштете, который еще не закрутили в банки, а который брали лопаточками и утрамбовывали сколько влезет, в ту тару, которая оказывалась под рукой и которая еще поместится в машину. «Хватит, хватит!» - кричали и смеялись. И шла какая-то смешная расплата по третьей - после магазинной и рыночной - «цене себестоимости». Копеечная расплата… Смешная расплата… Но ведомость была, все чин чином… Все это делалось откровенно и весело прямо возле правления, куда они подгребали всей районной бригадой. А то на ферме. Или у председателя колхоза дома, где все «для начальства» лежало во дворе, вповалку, а чье-нибудь дите хворостиной отгоняло от продуктов собак и мух. Бывало и иначе. Продукты набирались в машины постепенно, по мере передвижения от пасеки к маслобойне, от коров к свиньям. «Настоящий харч», «немагазинный». Кого ж им еще и угощать, как не тех, кто за него денно и нощно мотается по району и борется за все хорошее против плохого, не щадя живота своего? Ну?
Так же весело разгружались дома, щедро делились с шофером. Потом звали гостей, сослуживцев, все съедали вместе, все вместе выпивали. Из командировки ведь вернулись, наметелились будь здоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43