Его-то скелет, то есть тот, что он привез с Огненной Земли, датируется началом этого периода и, следовательно, старше на сто тысяч лет, понимаете, на сто тысяч! И он в этом уверен благодаря лопатке пещерного медведя — лопатке, которую нашли в руках у его скелета. (Старый Боб говорил «мой скелет», в своем воодушевлении не делая различий между собственным скелетом, всегда облаченным в черный сюртук, черный жилет, черные брюки, седые волосы и розовые щеки, и доисторическим скелетом с Огненной Земли.) — Мой-то скелет — современник пещерного медведя! А этот, из Красных Скал? Хо-хо, дети мои! Всего-навсего периода мамонтов. Да нет, что я! — периода ископаемых носорогов. Вот так-то! А в этом периоде изучать уже больше нечего, дамы и господа, даю слово Старого Боба. Мой скелет — из шельского периода, как называют его у вас во Франции. Чего вы смеетесь, невежды? Я ведь даже не уверен, что Elephas antiquus из Красных Скал датируется мустьерским периодом. А может, это солютрейская культура? Или даже поздний палеолит? Но нет, это уж, пожалуй, слишком. Древний слон в позднем палеолите — это невозможно. Этот слон сведет меня с ума! Я заболею. Умру от радости. Бедные Красные Скалы!
М-с Эдит жестоко прервала ликование Старого Боба, объявив, что князь Галич, купивший пещеру Ромео и Джульетты в Красных Скалах, похоже, отыскал там нечто сенсационное: она встретила его у форта на следующий день после отъезда Старого Боба в Париж; он доказал ей небольшой ящик и сказал: «Здесь, миссис Ранс, у меня сокровище, настоящее сокровище!» Когда же она спросила, что это за сокровище, он стал ее поддразнивать, обещая сделать сюрприз Старому Бобу, когда тот вернется. В конце концов князь Галич признался, что нашел «самый древний человеческий череп».
Не успела м-с Эдит договорить, как всю веселость Старого Боба как рукой сняло: черты его исказились от бешенства, и он закричал:
— Неправда! Самый древний человеческий череп — у Старого Боба. Это череп Старого Боба! — И тут же ученый взвизгнул еще громче: — Маттони! Неси сюда мой чемодан. Скорее!
В эту минуту Маттони шел по двору Карла Смелого, неся на спине багаж Старого Боба. Не говоря ни слова, он подошел и поставил перед нами чемодан. Старый Боб, вытащив связку ключей и встав на колени, открыл его. Из чемодана, в котором виднелось аккуратно сложенное белье, он достал шляпную картонку, а из нее извлек череп и поставил его посреди стола, между нашими чашками с кофе.
— Вот самый древний человеческий череп! — заявил он. — Это череп Старого Боба! Взгляните — это он. Старый Боб никогда не выезжает без своего черепа.
Он взял его в руки и принялся гладить; глаза старика засияли, губы сами сложились в улыбку. Если добавить, что Старый Боб по-французски знал неважно и выговаривал слова на англо-испанский манер — а по-испански он говорил в совершенстве, — то вам удастся увидеть и даже услышать эту сцену. Мы с Рультабийлем уже держались за бока от смеха. В довершение всего Старый Боб время от времени прекращал смеяться и спрашивал, почему это мы так веселимся. Его гнев возбуждал в нас еще больший смех, и даже г-жа Дарзак только и делала, что утирала слезы: со своим самым древним человеческим черепом Старый Боб был и в самом деле невероятно смешон. Пока мы пили кофе, я смог убедиться, что череп, которому сто тысяч лет, совсем не страшен, даже если у него сохранились все зубы.
Внезапно Старый Боб стал серьезен. Подняв череп правой рукой и приставив указательный палец левой ко лбу пращура, он заговорил:
— Глядя на череп сверху, можно заметить, что он имеет форму правильного пятиугольника благодаря развитым теменным буграм и выступающей затылочной кости. Сильно выдающиеся скулы делают лицо довольно широким. А что я наблюдаю у черепа пещерного человека из Красных Скал?
Не могу сказать, что усмотрел тогда Старый Боб в черепе пещерного человека: я больше не слушал ученого — я за ним наблюдал. И смеяться мне расхотелось. Старый Боб со своей наигранной веселостью и заумной ученостью показался мне страшным, жестоким и неестественным, как скверный актер. Я не спускал с него глаз. Мысль о Ларсане, не покидавшая меня, стала все больше занимать мое воображение; я, быть может, даже сказал бы что-нибудь по этому поводу, но кто-то взял меня под руку: это Рультабийль отвел меня в сторону.
— Что с вами, Сенклер? — участливо спросил он.
— Друг мой, не стану вам ничего говорить — вы посмеетесь надо мной.
Рультабийль не ответил и повлек меня за собою, на западный вал. Там он оглянулся и, убедившись, что мы одни, проговорил:
— О, Нет, Сенклер, смеяться над вами я не стану. Вы правы, повсюду видя его. Если его не было там несколько минут назад, сейчас он, вполне возможно, уже там. Ему ведь нипочем любые камни. Ему все нипочем! Боюсь, что он внутри замка, а не снаружи. И буду счастлив, если эти камни, которые я призвал себе на помощь, помогут преградить ему путь. Сенклер, я чувствую, он здесь!
Я пожал Рультабийлю руку, потому что — странное дело! — у меня тоже появилось такое впечатление: я чувствовал на себе взгляд Ларсана, слышал его дыхание. Откуда взялось это чувство? Не знаю… Но мне показалось, что оно появилось с приездом Старого Боба.
Я с беспокойством спросил у Рультабийля:
— Старый Боб? Журналист ответил лишь через несколько секунд:
— Каждые пять минут берите себя правой рукой за левую и спрашивайте: «Это ты, Ларсан?» Когда получите ответ, не успокаивайтесь: быть может, он вам солгал и сидит уже в вашей шкуре, а вы об этом и не подозреваете.
С этими словами Рультабийль оставил меня в одиночестве на западном валу. Тут и нашел меня папаша Жак, принесший мне телеграмму. До того как ее прочесть, я сказал старику, что, несмотря на бессонную ночь, он хорошо выглядит. Он объяснил, что так рад видеть свою хозяйку счастливой, что помолодел на десяток лет. Потом он принялся выспрашивать меня, почему меня заставили столь странно провести ночь, почему после приезда Рультабийля в замке все стало не так и для чего все эти предосторожности от вторжения посторонних. Он даже добавил, что этот ужасный Ларсан вовсе не умер и что, по его, Жака, мнению, все боятся его возвращения. Я ответил, что сейчас не время рассуждать и он как честный человек должен, подобно другим слугам, по-солдатски выполнять все распоряжения, не требуя объяснений и тем более не возражая. Старик поклонился и, покачивая головой, ушел. Он был явно очень заинтригован, и я порадовался, что, охраняя северный вход, он подумал о Ларсане. Он ведь сам чуть было не стал его жертвой и не забыл об этом — значит, будет внимательнее стоять на часах.
Я не сразу вскрыл принесенную папашей Жаком телеграмму — и зря: с первого же взгляда она оказалась весьма интересной. Мой парижский приятель, по моей просьбе уже сообщивший мне кое-что о Бриньоле, писал, что накануне этот самый Бриньоль уехал на юг, сев на поезд 10.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
М-с Эдит жестоко прервала ликование Старого Боба, объявив, что князь Галич, купивший пещеру Ромео и Джульетты в Красных Скалах, похоже, отыскал там нечто сенсационное: она встретила его у форта на следующий день после отъезда Старого Боба в Париж; он доказал ей небольшой ящик и сказал: «Здесь, миссис Ранс, у меня сокровище, настоящее сокровище!» Когда же она спросила, что это за сокровище, он стал ее поддразнивать, обещая сделать сюрприз Старому Бобу, когда тот вернется. В конце концов князь Галич признался, что нашел «самый древний человеческий череп».
Не успела м-с Эдит договорить, как всю веселость Старого Боба как рукой сняло: черты его исказились от бешенства, и он закричал:
— Неправда! Самый древний человеческий череп — у Старого Боба. Это череп Старого Боба! — И тут же ученый взвизгнул еще громче: — Маттони! Неси сюда мой чемодан. Скорее!
В эту минуту Маттони шел по двору Карла Смелого, неся на спине багаж Старого Боба. Не говоря ни слова, он подошел и поставил перед нами чемодан. Старый Боб, вытащив связку ключей и встав на колени, открыл его. Из чемодана, в котором виднелось аккуратно сложенное белье, он достал шляпную картонку, а из нее извлек череп и поставил его посреди стола, между нашими чашками с кофе.
— Вот самый древний человеческий череп! — заявил он. — Это череп Старого Боба! Взгляните — это он. Старый Боб никогда не выезжает без своего черепа.
Он взял его в руки и принялся гладить; глаза старика засияли, губы сами сложились в улыбку. Если добавить, что Старый Боб по-французски знал неважно и выговаривал слова на англо-испанский манер — а по-испански он говорил в совершенстве, — то вам удастся увидеть и даже услышать эту сцену. Мы с Рультабийлем уже держались за бока от смеха. В довершение всего Старый Боб время от времени прекращал смеяться и спрашивал, почему это мы так веселимся. Его гнев возбуждал в нас еще больший смех, и даже г-жа Дарзак только и делала, что утирала слезы: со своим самым древним человеческим черепом Старый Боб был и в самом деле невероятно смешон. Пока мы пили кофе, я смог убедиться, что череп, которому сто тысяч лет, совсем не страшен, даже если у него сохранились все зубы.
Внезапно Старый Боб стал серьезен. Подняв череп правой рукой и приставив указательный палец левой ко лбу пращура, он заговорил:
— Глядя на череп сверху, можно заметить, что он имеет форму правильного пятиугольника благодаря развитым теменным буграм и выступающей затылочной кости. Сильно выдающиеся скулы делают лицо довольно широким. А что я наблюдаю у черепа пещерного человека из Красных Скал?
Не могу сказать, что усмотрел тогда Старый Боб в черепе пещерного человека: я больше не слушал ученого — я за ним наблюдал. И смеяться мне расхотелось. Старый Боб со своей наигранной веселостью и заумной ученостью показался мне страшным, жестоким и неестественным, как скверный актер. Я не спускал с него глаз. Мысль о Ларсане, не покидавшая меня, стала все больше занимать мое воображение; я, быть может, даже сказал бы что-нибудь по этому поводу, но кто-то взял меня под руку: это Рультабийль отвел меня в сторону.
— Что с вами, Сенклер? — участливо спросил он.
— Друг мой, не стану вам ничего говорить — вы посмеетесь надо мной.
Рультабийль не ответил и повлек меня за собою, на западный вал. Там он оглянулся и, убедившись, что мы одни, проговорил:
— О, Нет, Сенклер, смеяться над вами я не стану. Вы правы, повсюду видя его. Если его не было там несколько минут назад, сейчас он, вполне возможно, уже там. Ему ведь нипочем любые камни. Ему все нипочем! Боюсь, что он внутри замка, а не снаружи. И буду счастлив, если эти камни, которые я призвал себе на помощь, помогут преградить ему путь. Сенклер, я чувствую, он здесь!
Я пожал Рультабийлю руку, потому что — странное дело! — у меня тоже появилось такое впечатление: я чувствовал на себе взгляд Ларсана, слышал его дыхание. Откуда взялось это чувство? Не знаю… Но мне показалось, что оно появилось с приездом Старого Боба.
Я с беспокойством спросил у Рультабийля:
— Старый Боб? Журналист ответил лишь через несколько секунд:
— Каждые пять минут берите себя правой рукой за левую и спрашивайте: «Это ты, Ларсан?» Когда получите ответ, не успокаивайтесь: быть может, он вам солгал и сидит уже в вашей шкуре, а вы об этом и не подозреваете.
С этими словами Рультабийль оставил меня в одиночестве на западном валу. Тут и нашел меня папаша Жак, принесший мне телеграмму. До того как ее прочесть, я сказал старику, что, несмотря на бессонную ночь, он хорошо выглядит. Он объяснил, что так рад видеть свою хозяйку счастливой, что помолодел на десяток лет. Потом он принялся выспрашивать меня, почему меня заставили столь странно провести ночь, почему после приезда Рультабийля в замке все стало не так и для чего все эти предосторожности от вторжения посторонних. Он даже добавил, что этот ужасный Ларсан вовсе не умер и что, по его, Жака, мнению, все боятся его возвращения. Я ответил, что сейчас не время рассуждать и он как честный человек должен, подобно другим слугам, по-солдатски выполнять все распоряжения, не требуя объяснений и тем более не возражая. Старик поклонился и, покачивая головой, ушел. Он был явно очень заинтригован, и я порадовался, что, охраняя северный вход, он подумал о Ларсане. Он ведь сам чуть было не стал его жертвой и не забыл об этом — значит, будет внимательнее стоять на часах.
Я не сразу вскрыл принесенную папашей Жаком телеграмму — и зря: с первого же взгляда она оказалась весьма интересной. Мой парижский приятель, по моей просьбе уже сообщивший мне кое-что о Бриньоле, писал, что накануне этот самый Бриньоль уехал на юг, сев на поезд 10.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70