– Обижаешь.
– Тогда пошли, – сказал я, направляясь к лесенке, ведущей в подвал.
В молодости Русанов любил приключения, особенно его занимали уличные бои. Поводами для них юному литератору служили как нанесенные лично ему обиды и оскорбления, так и преимущество монархии перед демократией, которое он был готов отстаивать до последнего дыхания. Впрочем, любовь к такого рода утехам просыпалась в писателе только после употребления белого крепкого вина, которое он предпочитал всем остальным сортам и видам алкогольных напитков. Несмотря на простецкий вкус, Русанов всегда был человеком респектабельным. Даже не имея еще ни гроша за душой, питаясь где и как попало, он всегда умудрялся выглядеть солидно, одеваться чисто и благопристойно, предпочитая рваным джинсам костюм, а кроссовкам – на худой конец, сандалии. Подающий надежды автор даже посещал парикмахерские, в разговоре употреблял только необходимый минимум бранных слов и всегда сдавал пустые винные бутылки, гордо задрав подбородок и посматривая на окружающих свысока, декларируя тем самым либеральный образ жизни и прочее свободомыслие.
То, что сегодняшнюю потасовку в «Рубле» с некоторой натяжкой можно было считать успешной, действовало на писателя, как дрожание паутины на половозрелого, голодного паука.
Фактически из клуба нам пришлось бежать, но если включить воображение и посмотреть на вещи шире, то получалось, что мы просто решили не брать пленных. После того как один из нападавших взвился черным смерчем чуть ли не под самый потолок, чтобы нанести мне размашистый удар ногой, на него налетел официант, и оба они рухнули прямо на поверженного Русановым плейбоя. В результате плейбою, как и положено по законам добра и справедливости, досталось больше всех, я же увлек опьяненного успехом литератора к выходу.
Охранник хоть и не любил меня, но знал, поэтому, когда я на бегу сунул ему пятьдесят баксов, он не стал нам препятствовать, и мы весело выбежали на улицу.
Я остановил первое же такси, и через несколько минут мы уже были возле темного дома на Моховой, чудом избежавшего полной перестройки или сноса. Он торчал как гнилой зуб среди крепких клыков новых построек – фальшивый мрамор, гранит, пуленепробиваемые стекла, металлические конструкции. После революции Моховая и все прилегающие к ней улицы изменились радикально. Они больше не походили на запущенные плацкартные вагоны – тесные пеналы, набитые сонными пассажирами и простуженные сквозняками. Теперь весь центральный район напоминал новенький детский конструктор, до которого еще не добрались ручки какого-нибудь любознательного малыша и не повергли в хаос дома, светофоры и пластмассовые фигурки постовых милиционеров.
Мы вошли в подвал. Я достал шариковую ручку-фонарик, и тонкий, как кончик бильярдного кия, луч осветил переплетения мускулистых водопроводных труб, застывших в ожидании встречи с головой, спиной, руками и ногами любого, кто отважится к ним приблизиться. Я бывал здесь часто, но никогда не мог выучить их географию. Иногда мне казалось, что они переползают с места на место, чтобы поймать на удар незваных гостей, кем бы они ни были – своими или чужими. Хотя, разумеется, своим для них из мира органики не мог стать никто.
– Что там? – шепотом спросил Русанов.
– Ничего, – таким же, только еще более страшным шепотом ответил я, вытащил из бокового кармана джинсов увесистый пакетик с шаманкой и положил на теплую трубу.
– Все, – сказал я литератору, поворачиваясь к нему лицом. – Пошли обратно.
– Как? Уже?
В вопросе, по задумке, должно было слышаться разочарование, но я услышал радость.
– Да-да, уже.
– Я думал, у тебя тут встреча…
– Ну да, – проворчал я, выходя следом за Русановым на парадную лестницу. – Здесь можно назначать рандеву разве что с призраком Сида Барретта.
– Да, пожалуй, – смущенно ответил Русанов.
На улице я посмотрел на часы. До встречи с Отцом Вселенной оставалось десять минут.
Что ли, полдень? Или нет?
«…Иду в Смольный, в кармане звонит мобильник. Але. Москва на проводе. Точнее, в эфире. Министерство культуры. Некогда мне сейчас, говорю, в Смольный бегу. Ага, реагируют в министерстве, перезвоним. Вокруг черного памятника Ленину гуляют мамаши с колясками. То ли пастораль, то ли паранойя.
Поездом теперь езжу только в «СВ». Один. Покупаю два места. Терпеть не могу попутчиков. Хорошо, если попутчики спят. А если не спят и норовят общаться? Я деньги плачу за поездку на поезде, а не за общение с неизвестными гражданами. Я общением за свою жизнь объелся. За общение в поезде, я полагаю, пассажирам нужно выплачивать денежную компенсацию. Это было бы справедливо. В конце концов, на концерте я общаюсь со зрителями за деньги. С какой стати в поезде я должен общаться с ними бесплатно?
Наработанная с годами напыщенность все-таки начинает иногда тихонько пыхтеть – то ли в животе, то ли ближе к бронхам. Ну разве тогда, в самолете, еле-еле дотянувшем из Радужного в Москву, мог я представить, что вот пойду вальяжно в Смольный, а мне еще из Министерства культуры будут звонить по мобильнику? Куда там!..
Сидело тогда в самолете человек на пятьдесят больше, чем он мог поднять. Однако поднял. Багаж, конечно, в багажный отсек не влез, в салон загружали. Стюардесса пила с нами коньяк, потом водку, потом пиво, потом остававшийся еще коньяк хотела отнести пилотам, но мы не дали. Мы знали, что у них есть свой. Мы – это я, Броневой и Паша Обрыв.
Двое музыкантов, их администратор и сто человек крепко выпивающих нефтяников. Ящик под моей жопой был холодным и жестким, холод его проникал сквозь штаны и даже сквозь куртку, которую я не снял, так как положить ее было некуда – в самолете толпились безбилетники, которых пилоты впустили в салон: кого за деньги, кого за бутылку, а кого и просто так, по знакомству. В пути я выяснил, что в Сибири это принято. Когда самолет проваливался в воздушную яму, безбилетники падали друг на друга и на меня, ударялись коленями и лбами о железный ящик и весело матерились.
Ну вот, а теперь, если и еду куда, – «СВ». Только так.
Впрочем, тогда, после того как мы приземлились в Москве и проболтались весь день по знакомым, нас с Броневым тоже вез «СВ». Мы накупили два мешка закусок и еще мешок красивых тяжелых бутылок. Пришли в купе, расставили все на столике, открыли водку. Потом проснулись – поезд уже в Питере, пассажиры идут по платформе, а мы с Броневым лежим в одежде на белье непорочной чистоты, и даже ботинки не сняты. А на столе – водка непочатая. И закуска в мешках. Мы ее и вынуть-то не успели, так нас сморило.
Через месяц после тех гастролей я подшился, а Броневого в Хельсинки посадили в тюрьму. Но это уже отдельная история…»
– Надолго подшивался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66