Оставьте без внимания. Это они приходили нарочно сбивать цену. Я ихнего брата знаю. А что касается поливать, то это безусловно. Сады у нас поливные. Поливать, конечно, требуется. Не польешь – не продашь. Да в том беда, что лошадь лежит. Не на чем возить. Дождик бы… А поливать – так без этого нельзя.
Но это было слабое утешение.
Сделали попытку нанять лошадь у немцев-колонистов в Люстдорфе, но из этого ничего не вышло, так как немцы сначала заломили несуразно большую цену, а потом и вовсе отказались, ссылаясь на горячую пору. На самом же деле у всех у них были свои фруктовые сады, и гибель конкурента их только радовала.
– Удивительно, как это не по-соседски! – восклицала тетя за обедом, хрустя пальцами, чего раньше за ней не замечалось.
– Что поделаешь, что поделаешь… – бормотал Василий Петрович, чересчур низко наклоняясь к тарелке, и прибавлял: – Хомо хомине люпус эст, то есть человек человеку волк… Впрочем, я предсказывал, что вся эта глупейшая затея с торговлей фруктами кончится скандалом, – говорил он, и его уши наливались кровью, как петушиный гребень.
Он сказал, что затея кончится скандалом, но он должен был сказать, что затея кончится полным разорением семьи. Это так и было понято. Тетя даже побледнела от боли, которую ей причинили эти жестокие и несправедливые слова. Слезы выступили у нее на глазах, губы задрожали.
– Василий Петрович, побойтесь бога! – умоляюще проговорила она, трогая пальцами виски.
– Это вы побойтесь бога! Это все ваши фантазии!.. Идиотские фантазии…
Василий Петрович не мог остановиться, он уже не владел собой. Он вскочил из-за стола и вдруг увидел, что Павлик как-то неприлично гримасничает. Ему показалось, что мальчик зажимает себе пальцами нос, чтобы не фыркнуть. На самом же доле он в отчаянии кусал себе кулаки, чтобы не заплакать.
– А! – не своим голосом крикнул Василий Петрович. – Ты позволяешь себе издеваться над отцом! Так я же тебе покажу, что такое отец! Встать, мерзавец, когда с тобой говорит отец!
– Папочка! – зарыдал Павлик, с ужасом закрывая лицо руками.
Но Василий Петрович уже ничего не соображал. Он поднял тарелку с борщом и разбил ее об пол. Потом, неловко вывернув руку, ударил Павлика по шее и выбежал в сад, с такой силой хлопнув дверью, что у нее посыпались разноцветные стекла.
– Я больше не могу жить в этом сумасшедшем доме! – вдруг завизжал Петя. – Окаянные! Я ухожу от вас навсегда на Ближние Мельницы! – И он побежал к себе в комнату собирать вещи.
Одним словом, это была безобразная, унизительная сцена. Можно было подумать, что все вдруг сошли с ума или взбесились, как собаки от жары.
А жара была действительно ужасная: изнуряющая, сухая, душная, жгучая, способная кого угодно свести с ума и взбесить. Небо, побелевшее от зноя, было подернуто тусклой пеленой металлического оттенка. Из степи, как из печки, несло жаром. Оттуда, гоня тучи пыли, дул суховей. Цветущие акации раскачивались с бумажным шелестом. Всюду лежала сизая трава. Полоса бурого моря, покрытого грязными барашками, шевелилась на горизонте, и когда временами утихал шум ветра, слышался шум моря – сухой и черствый, как будто где-то далеко с утомительным однообразием пересыпали щебенку.
Пыльные тени деревьев метались в комнатах по стенам и потолкам. Ужасный день… Не только Петя, но также Василий Петрович, тетя и даже Павлик готовы были собрать свои вещи и бежать куда глаза глядят, лишь бы не видеть друг друга и не испытывать взаимных оскорблений. И конечно, никто никуда не убежал, а все лишь слонялись по раскаленным комнатам, по шумящим аллеям. Они чувствовали себя прикованными к этому постылому месту, которое сначала показалось им земным раем.
Перед вечером в саду появилась маленькая фигурка толстого человечка в высокой барашковой шапке, но уже не черной, а коричневой. Это был тоже перс, но на этот раз настоящий, с длинными восточными усами и глазами, полными неги. Он быстро обошел сад, опираясь на короткую палочку, а потом долго стоял возле кухни, ожидая, что к нему выйдет кто-нибудь из хозяев. Но так как никто не вышел, он подошел к дому и постучал палочкой в окно.
– Эй, хозяйка! – сказал он выглянувшей тете, показывая растопыренную шафранно-желтую пятерню с грязными ногтями. – Бери за все гамузом пять карбованцев; не возьмешь – пожалеешь.
– Хулиган! – страшным голосом сказала тетя. – Гаврила, что же ты смотришь? Гони его в шею!
Но настоящий перс не стал дожидаться Гаврилы, а побежал мелкой рысцой, припадая на одну ногу, и в мгновение ока скрылся.
Затем принесли третью открытку от мадам Васютинской, в которой напоминалось о приближении срока платежа по векселям.
В этот день никто не захотел ужинать, и на столе на террасе долго стояли четыре глубокие тарелки с простоквашей, в которой таял желтый сахарный песок.
Среди ночи внезапно раздался нечеловеческий, душу леденящий вопль, разбудивший всех в доме. Что это было? За окнами метался, как в горячке, черный сад. Скоро вопль повторился. Теперь он был еще ужаснее: в нем слышался какой-то скрежещущий, рыдающий хохот. Кто-то пробежал по аллее, размахивая фонарем. Затем весь дом потряс громкий стук в стеклянную дверь веранды. На пороге стоял Гаврила, размахивая фонарем.
– Барыня, идите скорей, Чиновник подыхает! – услышал Петя испуганный голос сторожа.
Когда, наскоро одевшись и дрожа с ног до головы, Петя прибежал к конюшне, там уже толпились в дверях тетя, Василий Петрович, кухарка Дуня и Павлик – босой, закутанный в одеяло.
Фонарь Гаврилы зловеще передвигался внутри конюшни, откуда с короткими перерывами вылетали утробные, дрожащие стоны околевавшего Чиновника. Все стояли в оцепенении, не зная, что делать, как помочь беде.
Перед рассветом, в последний раз крикнув особенно раздирающим голосом, полным какой-то сознательной муки ужаса, Чиновник наконец навсегда затих. А утром откуда-то приехала арба, и его увезли далеко в степь – громадного, костлявого, вороного, с оскаленной мордой и задранными голенастыми ногами, на которых блестели старые, потертые подковы.
45. Вдова с ребенком
Все были так подавлены, что целый день никто не мог работать. Смерть Чиновника казалась не только дурным предзнаменованием, но как бы окончательным крушением всех надежд, полным разорением и гибелью семьи. Всеми овладело безысходное отчаяние.
После обеда ветер понемногу стих, но духота стала еще сильнее. Ни одного облачка не было в серебристо-пыльном небе. По всему горизонту струилась лиловая муть, как обманчивое отражение очень далекой грозы, которая все время где-то накапливалась, собиралась и никак не могла собраться. Впрочем, уже не впервые за последний месяц ожидали грозу. Каждый раз она обманывала: то незаметно рассеивалась в раскаленном воздухе, то, обойдя стороной, оказывалась где-то далеко за горизонтом в открытом море, откуда только долетали раскаты бесполезного грома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Но это было слабое утешение.
Сделали попытку нанять лошадь у немцев-колонистов в Люстдорфе, но из этого ничего не вышло, так как немцы сначала заломили несуразно большую цену, а потом и вовсе отказались, ссылаясь на горячую пору. На самом же деле у всех у них были свои фруктовые сады, и гибель конкурента их только радовала.
– Удивительно, как это не по-соседски! – восклицала тетя за обедом, хрустя пальцами, чего раньше за ней не замечалось.
– Что поделаешь, что поделаешь… – бормотал Василий Петрович, чересчур низко наклоняясь к тарелке, и прибавлял: – Хомо хомине люпус эст, то есть человек человеку волк… Впрочем, я предсказывал, что вся эта глупейшая затея с торговлей фруктами кончится скандалом, – говорил он, и его уши наливались кровью, как петушиный гребень.
Он сказал, что затея кончится скандалом, но он должен был сказать, что затея кончится полным разорением семьи. Это так и было понято. Тетя даже побледнела от боли, которую ей причинили эти жестокие и несправедливые слова. Слезы выступили у нее на глазах, губы задрожали.
– Василий Петрович, побойтесь бога! – умоляюще проговорила она, трогая пальцами виски.
– Это вы побойтесь бога! Это все ваши фантазии!.. Идиотские фантазии…
Василий Петрович не мог остановиться, он уже не владел собой. Он вскочил из-за стола и вдруг увидел, что Павлик как-то неприлично гримасничает. Ему показалось, что мальчик зажимает себе пальцами нос, чтобы не фыркнуть. На самом же доле он в отчаянии кусал себе кулаки, чтобы не заплакать.
– А! – не своим голосом крикнул Василий Петрович. – Ты позволяешь себе издеваться над отцом! Так я же тебе покажу, что такое отец! Встать, мерзавец, когда с тобой говорит отец!
– Папочка! – зарыдал Павлик, с ужасом закрывая лицо руками.
Но Василий Петрович уже ничего не соображал. Он поднял тарелку с борщом и разбил ее об пол. Потом, неловко вывернув руку, ударил Павлика по шее и выбежал в сад, с такой силой хлопнув дверью, что у нее посыпались разноцветные стекла.
– Я больше не могу жить в этом сумасшедшем доме! – вдруг завизжал Петя. – Окаянные! Я ухожу от вас навсегда на Ближние Мельницы! – И он побежал к себе в комнату собирать вещи.
Одним словом, это была безобразная, унизительная сцена. Можно было подумать, что все вдруг сошли с ума или взбесились, как собаки от жары.
А жара была действительно ужасная: изнуряющая, сухая, душная, жгучая, способная кого угодно свести с ума и взбесить. Небо, побелевшее от зноя, было подернуто тусклой пеленой металлического оттенка. Из степи, как из печки, несло жаром. Оттуда, гоня тучи пыли, дул суховей. Цветущие акации раскачивались с бумажным шелестом. Всюду лежала сизая трава. Полоса бурого моря, покрытого грязными барашками, шевелилась на горизонте, и когда временами утихал шум ветра, слышался шум моря – сухой и черствый, как будто где-то далеко с утомительным однообразием пересыпали щебенку.
Пыльные тени деревьев метались в комнатах по стенам и потолкам. Ужасный день… Не только Петя, но также Василий Петрович, тетя и даже Павлик готовы были собрать свои вещи и бежать куда глаза глядят, лишь бы не видеть друг друга и не испытывать взаимных оскорблений. И конечно, никто никуда не убежал, а все лишь слонялись по раскаленным комнатам, по шумящим аллеям. Они чувствовали себя прикованными к этому постылому месту, которое сначала показалось им земным раем.
Перед вечером в саду появилась маленькая фигурка толстого человечка в высокой барашковой шапке, но уже не черной, а коричневой. Это был тоже перс, но на этот раз настоящий, с длинными восточными усами и глазами, полными неги. Он быстро обошел сад, опираясь на короткую палочку, а потом долго стоял возле кухни, ожидая, что к нему выйдет кто-нибудь из хозяев. Но так как никто не вышел, он подошел к дому и постучал палочкой в окно.
– Эй, хозяйка! – сказал он выглянувшей тете, показывая растопыренную шафранно-желтую пятерню с грязными ногтями. – Бери за все гамузом пять карбованцев; не возьмешь – пожалеешь.
– Хулиган! – страшным голосом сказала тетя. – Гаврила, что же ты смотришь? Гони его в шею!
Но настоящий перс не стал дожидаться Гаврилы, а побежал мелкой рысцой, припадая на одну ногу, и в мгновение ока скрылся.
Затем принесли третью открытку от мадам Васютинской, в которой напоминалось о приближении срока платежа по векселям.
В этот день никто не захотел ужинать, и на столе на террасе долго стояли четыре глубокие тарелки с простоквашей, в которой таял желтый сахарный песок.
Среди ночи внезапно раздался нечеловеческий, душу леденящий вопль, разбудивший всех в доме. Что это было? За окнами метался, как в горячке, черный сад. Скоро вопль повторился. Теперь он был еще ужаснее: в нем слышался какой-то скрежещущий, рыдающий хохот. Кто-то пробежал по аллее, размахивая фонарем. Затем весь дом потряс громкий стук в стеклянную дверь веранды. На пороге стоял Гаврила, размахивая фонарем.
– Барыня, идите скорей, Чиновник подыхает! – услышал Петя испуганный голос сторожа.
Когда, наскоро одевшись и дрожа с ног до головы, Петя прибежал к конюшне, там уже толпились в дверях тетя, Василий Петрович, кухарка Дуня и Павлик – босой, закутанный в одеяло.
Фонарь Гаврилы зловеще передвигался внутри конюшни, откуда с короткими перерывами вылетали утробные, дрожащие стоны околевавшего Чиновника. Все стояли в оцепенении, не зная, что делать, как помочь беде.
Перед рассветом, в последний раз крикнув особенно раздирающим голосом, полным какой-то сознательной муки ужаса, Чиновник наконец навсегда затих. А утром откуда-то приехала арба, и его увезли далеко в степь – громадного, костлявого, вороного, с оскаленной мордой и задранными голенастыми ногами, на которых блестели старые, потертые подковы.
45. Вдова с ребенком
Все были так подавлены, что целый день никто не мог работать. Смерть Чиновника казалась не только дурным предзнаменованием, но как бы окончательным крушением всех надежд, полным разорением и гибелью семьи. Всеми овладело безысходное отчаяние.
После обеда ветер понемногу стих, но духота стала еще сильнее. Ни одного облачка не было в серебристо-пыльном небе. По всему горизонту струилась лиловая муть, как обманчивое отражение очень далекой грозы, которая все время где-то накапливалась, собиралась и никак не могла собраться. Впрочем, уже не впервые за последний месяц ожидали грозу. Каждый раз она обманывала: то незаметно рассеивалась в раскаленном воздухе, то, обойдя стороной, оказывалась где-то далеко за горизонтом в открытом море, откуда только долетали раскаты бесполезного грома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88