Только для чего ты во фрак-то вытянулся, братец… Испугаешь еще добрых людей, пожалуй. Ну, да все равно, едем.
– Да куда едем-то? – удивился Привалов.
– Как куда? Вот это мило с твоей стороны… Целая неделя прошла, а он и глаз не кажет, да еще спрашивает: «куда!» Эх, ты… Ну, да я на тебя не сержусь, а приехал специально за тобой потому, что послала мамка. А то бы мне наплевать на тебя совсем… Ей-богу! Дуйся, как мышь на крупу… Экая важность, что тятенька тебе голову намылил: ведь я не сержусь же на него, что он мне и на глаза не велел к себе показываться. Нисколько. А почему? Отец, конечно, умный человек, поумнее нас с тобой; если разобрать, так он все-таки старик, да еще и больной старик… То-то вот ты и есть Еруслан Лазаревич! Мама ждала-ждала, а потом и послала за тобой. «Уж не болен ли, говорит, Сереженька с дороги-то, или, может, на нас сердится…» А я ей прямо так и сказал: «Вздор, за задние ноги приволоку тебе твоего Сереженьку…» Нет, кроме шуток, едем поскорее, мне, право, некогда.
– Я и сам думал заехать к вам.
– Ну, брат, не ври, меня не проведешь, боишься родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне все равно, какие у вас там дела, а только старик даже рад будет. Ей-богу… Мы прямо на маменькину половину пройдем. Ну, так едешь, что ли? Я на своей лошади за тобой приехал.
– С удовольствием.
– Только сними свой фрак, а то всех на сомнение наведешь: чучело чучелом в своем фраке. Ты уж меня извини…
Привалов переменил фрак на сюртук и все время думал о том, что не мистифицирует ли его Виктор Васильич.
– А я тебе вот что скажу, – говорил Виктор Васильич, помещаясь в пролетке бочком, – если хочешь угодить маменьке, заходи попросту, без затей, вечерком… Понимаешь – по семейному делу. Мамынька-то любит в преферанс сыграть, ну, ты и предложи свои услуги. Старуха без ума тебя любит и даже похудела за эти дни.
– Я на днях уезжаю на заводы, – заметил Привалов, когда они уже подъезжали к бахаревскому дому.
– Вздор! Зачем тебе туда? Надя была там и может тебе рассказать, что все обстоит благополучно… Обожди с месяц, а там я с тобой могу вместе ехать.
– Разве Надежда Васильевна вернулась?
– Конечно, вернулась… Не буду же я тебя обманывать.
Марья Степановна встретила Привалова со слезами на глазах и долго пеняла ему, зачем он забыл их.
– Ну, к отцу не хочешь ехать, ко мне бы заглянул, а уж я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой был, а то о тебе же сердце болит… Вот отец-то какой у нас: чуть что – и пошел…
– Я ни в чем не обвиняю Василия Назарыча, – говорил Привалов, – и даже не думал обидеться на него за наш последний разговор. Но мне, Марья Степановна, было слишком тяжело все это время…
– Знаю, что тяжело, голубчик. Тебе тяжело, а мне вдвое, потому что приехал ты на родную сторону, а тебя и приголубить некому. Вот нету матери-то, так и приласкать некому… Бранить да началить всегда мастера найдутся, а вот кто пожалеет-то?
Эти простые слова растрогали Привалова, и он с особенным чувством поцеловал руку у доброй старухи. Прежнее теплое чувство охватило его, и он опять был не один, как за несколько минут перед этим. Половина Марьи Степановны на этот раз показалась ему особенно уютной – все в ней дышало такой патриархальной простотой, начиная со старинной мебели и кончая геранью на окнах. Привалов невольно припомнил обстановку Агриппины Филипьевны и Половодова, где все дышало фальшивой официальной роскошью, все было устроено напоказ.
– А ведь я чего не надумалась здесь про тебя, – продолжала Марья Степановна, усаживая гостя на низенький диванчик из карельской березы, – и болен-то ты, и на нас-то на всех рассердился, и бог знает какие пустяки в голову лезут. А потом и не стерпела: дай пошлю Витю, ну, и послала, может, помешала тебе?
– Нет, зачем же…
– У Ляховского-то тогда был?
– Нет.
– Я так и думала: до Ляховского ли. Легкое ли место, как отец-то наш тогда принял тебя… Горяч он стал больно: то ли это от болезни его, или годы уж такие подходят… не разберу ничего.
Досифея подала самовар и радостно замычала, когда Привалов заговорил с ней. Объяснив при помощи знаков, что седой старик с большой бородой сердится, она нахмурила брови и даже погрозила кулаком на половину Василия Назарыча. Марья Степановна весело смеялась и сквозь слезы говорила:
– Ну, ну, Досифеюшка, не сердись… Нам наплевать на старика с седой бородой; он сам по себе, мы сами по себе. – Но немая не унималась и при помощи мимики очень красноречиво объясняла, что седой старик и Костю не любит, что он сердитый и нехороший. Марья Степановна заварила чай в старинном чайнике с какими-то необыкновенными цветами и, расставляя посуду, спрашивала:
– А ты у Половодова-то был?
– Да, был на днях.
– Весело было, чай? Ведь он ух какой краснобай и дошлый-предошлый, даром что на селедку походит… И жену видел?
– И жену видел.
– Приглянулась?
– Д-да… очень красивая женщина. Впрочем, я хорошенько не рассмотрел ее.
– Уж не ври, пожалуйста, – с улыбкой заметила старушка и посмотрела на Привалова прищуренными глазами; она хотела по выражению его лица угадать произведенное на него Антонидой Ивановной впечатление. «Врет», – решила она про себя, когда Привалов улыбнулся.
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой красавицей в Узле, и она часто говорила, покачивая головой: «Всем взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а у Верочки кожа смуглая и волосы на руках, как у мужчины».
– Ну рассказывай, чем тебя угощала Антонида-то Ивановна, – допрашивала старушка своего гостя.
Привалов рассказал, как умел, про половодовский обед.
– В саду обедали-то, говоришь?
– В саду…
– Это уж, видно, твоему поверенному жарко стало… Уж и нашел себе поверенного, нечего сказать!..
– А чем он плох, Марья Степановна?
– Да я его не хаю, голубчик, может, он и хороший человек для тебя, я так говорю. Вот все с Виктором Васильичем нашим хороводится… Ох-хо-хо!.. Был, поди, у Веревкиных-то?
– Был. Заезжал с Николаем Иванычем, чтобы вместе ехать к Половодову.
– Так… Когда вот я про этих Веревкиных вспомню, чудно мне делается: в кого у них детки уродились. Мать – немка, хоть и говорит с Хиной по-французскому; отец на дьячка походит, а вот – взять хоть ту же Антониду Ивановну, – какую красоту вырастили!.. Или тоже взять Николая Иваныча: издалека на него поглядеть – так чисто из нашего купеческого звания паренек, ей-богу!.. Только я его боюсь, твоего поверенного: как вытаращит глаза на тебя, запыхтит… Больно уж, говорят, дерзко он суд ведет, ну, и тоже такая гуляка, что не приведи истинный Христос. Ты, смотри, не больно с ним путайся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
– Да куда едем-то? – удивился Привалов.
– Как куда? Вот это мило с твоей стороны… Целая неделя прошла, а он и глаз не кажет, да еще спрашивает: «куда!» Эх, ты… Ну, да я на тебя не сержусь, а приехал специально за тобой потому, что послала мамка. А то бы мне наплевать на тебя совсем… Ей-богу! Дуйся, как мышь на крупу… Экая важность, что тятенька тебе голову намылил: ведь я не сержусь же на него, что он мне и на глаза не велел к себе показываться. Нисколько. А почему? Отец, конечно, умный человек, поумнее нас с тобой; если разобрать, так он все-таки старик, да еще и больной старик… То-то вот ты и есть Еруслан Лазаревич! Мама ждала-ждала, а потом и послала за тобой. «Уж не болен ли, говорит, Сереженька с дороги-то, или, может, на нас сердится…» А я ей прямо так и сказал: «Вздор, за задние ноги приволоку тебе твоего Сереженьку…» Нет, кроме шуток, едем поскорее, мне, право, некогда.
– Я и сам думал заехать к вам.
– Ну, брат, не ври, меня не проведешь, боишься родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне все равно, какие у вас там дела, а только старик даже рад будет. Ей-богу… Мы прямо на маменькину половину пройдем. Ну, так едешь, что ли? Я на своей лошади за тобой приехал.
– С удовольствием.
– Только сними свой фрак, а то всех на сомнение наведешь: чучело чучелом в своем фраке. Ты уж меня извини…
Привалов переменил фрак на сюртук и все время думал о том, что не мистифицирует ли его Виктор Васильич.
– А я тебе вот что скажу, – говорил Виктор Васильич, помещаясь в пролетке бочком, – если хочешь угодить маменьке, заходи попросту, без затей, вечерком… Понимаешь – по семейному делу. Мамынька-то любит в преферанс сыграть, ну, ты и предложи свои услуги. Старуха без ума тебя любит и даже похудела за эти дни.
– Я на днях уезжаю на заводы, – заметил Привалов, когда они уже подъезжали к бахаревскому дому.
– Вздор! Зачем тебе туда? Надя была там и может тебе рассказать, что все обстоит благополучно… Обожди с месяц, а там я с тобой могу вместе ехать.
– Разве Надежда Васильевна вернулась?
– Конечно, вернулась… Не буду же я тебя обманывать.
Марья Степановна встретила Привалова со слезами на глазах и долго пеняла ему, зачем он забыл их.
– Ну, к отцу не хочешь ехать, ко мне бы заглянул, а уж я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой был, а то о тебе же сердце болит… Вот отец-то какой у нас: чуть что – и пошел…
– Я ни в чем не обвиняю Василия Назарыча, – говорил Привалов, – и даже не думал обидеться на него за наш последний разговор. Но мне, Марья Степановна, было слишком тяжело все это время…
– Знаю, что тяжело, голубчик. Тебе тяжело, а мне вдвое, потому что приехал ты на родную сторону, а тебя и приголубить некому. Вот нету матери-то, так и приласкать некому… Бранить да началить всегда мастера найдутся, а вот кто пожалеет-то?
Эти простые слова растрогали Привалова, и он с особенным чувством поцеловал руку у доброй старухи. Прежнее теплое чувство охватило его, и он опять был не один, как за несколько минут перед этим. Половина Марьи Степановны на этот раз показалась ему особенно уютной – все в ней дышало такой патриархальной простотой, начиная со старинной мебели и кончая геранью на окнах. Привалов невольно припомнил обстановку Агриппины Филипьевны и Половодова, где все дышало фальшивой официальной роскошью, все было устроено напоказ.
– А ведь я чего не надумалась здесь про тебя, – продолжала Марья Степановна, усаживая гостя на низенький диванчик из карельской березы, – и болен-то ты, и на нас-то на всех рассердился, и бог знает какие пустяки в голову лезут. А потом и не стерпела: дай пошлю Витю, ну, и послала, может, помешала тебе?
– Нет, зачем же…
– У Ляховского-то тогда был?
– Нет.
– Я так и думала: до Ляховского ли. Легкое ли место, как отец-то наш тогда принял тебя… Горяч он стал больно: то ли это от болезни его, или годы уж такие подходят… не разберу ничего.
Досифея подала самовар и радостно замычала, когда Привалов заговорил с ней. Объяснив при помощи знаков, что седой старик с большой бородой сердится, она нахмурила брови и даже погрозила кулаком на половину Василия Назарыча. Марья Степановна весело смеялась и сквозь слезы говорила:
– Ну, ну, Досифеюшка, не сердись… Нам наплевать на старика с седой бородой; он сам по себе, мы сами по себе. – Но немая не унималась и при помощи мимики очень красноречиво объясняла, что седой старик и Костю не любит, что он сердитый и нехороший. Марья Степановна заварила чай в старинном чайнике с какими-то необыкновенными цветами и, расставляя посуду, спрашивала:
– А ты у Половодова-то был?
– Да, был на днях.
– Весело было, чай? Ведь он ух какой краснобай и дошлый-предошлый, даром что на селедку походит… И жену видел?
– И жену видел.
– Приглянулась?
– Д-да… очень красивая женщина. Впрочем, я хорошенько не рассмотрел ее.
– Уж не ври, пожалуйста, – с улыбкой заметила старушка и посмотрела на Привалова прищуренными глазами; она хотела по выражению его лица угадать произведенное на него Антонидой Ивановной впечатление. «Врет», – решила она про себя, когда Привалов улыбнулся.
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой красавицей в Узле, и она часто говорила, покачивая головой: «Всем взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а у Верочки кожа смуглая и волосы на руках, как у мужчины».
– Ну рассказывай, чем тебя угощала Антонида-то Ивановна, – допрашивала старушка своего гостя.
Привалов рассказал, как умел, про половодовский обед.
– В саду обедали-то, говоришь?
– В саду…
– Это уж, видно, твоему поверенному жарко стало… Уж и нашел себе поверенного, нечего сказать!..
– А чем он плох, Марья Степановна?
– Да я его не хаю, голубчик, может, он и хороший человек для тебя, я так говорю. Вот все с Виктором Васильичем нашим хороводится… Ох-хо-хо!.. Был, поди, у Веревкиных-то?
– Был. Заезжал с Николаем Иванычем, чтобы вместе ехать к Половодову.
– Так… Когда вот я про этих Веревкиных вспомню, чудно мне делается: в кого у них детки уродились. Мать – немка, хоть и говорит с Хиной по-французскому; отец на дьячка походит, а вот – взять хоть ту же Антониду Ивановну, – какую красоту вырастили!.. Или тоже взять Николая Иваныча: издалека на него поглядеть – так чисто из нашего купеческого звания паренек, ей-богу!.. Только я его боюсь, твоего поверенного: как вытаращит глаза на тебя, запыхтит… Больно уж, говорят, дерзко он суд ведет, ну, и тоже такая гуляка, что не приведи истинный Христос. Ты, смотри, не больно с ним путайся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128