В трудные минуты жизни она прибегала к излюбленным раскольничьим книгам, в которых находила всегда и утешение и подкрепление. Шаги Привалова заставили ее обернуться. Когда Привалов появился в дверях, она поднялась к нему навстречу, величавая и спокойная, как всегда. Они молча обменялись взглядами.
– Здравствуй… – протянула Марья Степановна. – Чего стоишь в дверях-то? Садись, так гость будешь…
Взглянув на Привалова прищуренными глазами, Марья Степановна прибавила:
– Из себя-то как переменился…
– Был болен, Марья Степановна.
– Слышала стороной, что скудаешься здоровьем-то. Твоя-то Хина как-то забегала к нам и отлепортовала… Тоже вот Данилушка пошел было к тебе в гости, да не солоно хлебавши воротился. Больно строгого камардина, говорит, держишь… Приступу нет.
– Я сейчас видел Данилу Семеныча… Все такой же, почти не изменился совсем… Потолстел, кажется. А как здоровье Василья Назарыча?
– Ничего, поправляется… По зиме-то, видно, с сыном на прииски вместе уедут…
В воображении Привалова Марья Степановна представлялась убитой и потерявшей голову женщиной, в действительности же она явилась по-прежнему спокойной и гордой. Только книга в почерневшем кожаном переплете с медными застежками была новостью для Привалова, и он машинально рассматривал теперь тисненые узоры на обложке этой книги, пока Марья Степановна как ни в чем не бывало перебирала разные пустяки, точно они только вчера расстались и в их жизни ничего не произошло нового. Но эта политика не обманула Привалова: он чутьем понял, что Марья Степановна именно перед ним не хочет выказать своей слабости, потому что недовольна им и подозревает в чем-то. Что в Верочке высказалось открыто и ясно как день, то же самое в Марье Степановне ушло глубоко внутрь и прикрылось напускным равнодушием. Открытая неприязнь Верочки была легче для Привалова, чем эта чисто раскольничья политика гордой старухи.
Марья Степановна именно того и ждала, чтобы Привалов открылся ей, как на духу. Тогда она все извинила бы ему и все простила, но теперь другое дело: он, очевидно, что-то скрывает от нее, значит, у него совесть не чиста.
Привалов плохо понимал, что говорила с ним Марья Степановна, и с чувством подавленной тоски смотрел кругом. Давно ли вся эта комната была для него дорогим уголком, и он все любил в ней, начиная с обоев и кончая геранями и белыми занавесками в окнах. Сердце его сжималось с мучительной тоской. К чему еще эта последняя ложь и неправда? Ведь он не может объяснить всего Марье Степановне, тогда как она просто не хочет поговорить с ним о том, зачем он пришел. Ведь она видит, как тяжело ему было прийти к ним в дом, и не понимает, зачем он шел…
«Опять недоразумение…» – с горечью думал Привалов, отвечая своей собеседнице что-то невпопад.
Этот разговор был прерван появлением Надежды Васильевны.
– Мама, тебя на что-то нужно Павле Ивановне, – проговорила девушка, здороваясь с Приваловым.
Старуха зорко наблюдала эту встречу: Привалов побледнел и, видимо, смутился, а Надежда Васильевна держала себя, как всегда. Это совсем сбило Марью Степановну с толку: как будто между ними ничего не было и как будто было. Он-то смешался, а она как ни в чем не бывало… «Ох, не проведешь меня, Надежда Васильевна, – подумала старуха, поднимаясь неохотно с места. – Наскрозь вас вижу с отцом-то: все мудрить бы вам…»
Когда Марья Степановна вышла из комнаты, Привалов с испугавшей его самого смелостью проговорил:
– Мне необходимо переговорить с вами, Надежда Васильевна, об одном деле…
– Если я не ошибаюсь, вас привели к нам те слухи, которые ходят по городу о нашем разорении?
– Да.
– Мама вам ничего не говорила?
– Нет.
– Так я и знала… Она останется верна себе до конца и никогда не выдаст себя. Но ведь она не могла не видеть, зачем вы пришли к нам? Тем более что ваша болезнь, кажется, совсем не позволяет выходить из дому.
– Собственно, я не был болен… – замялся Привалов, чувствуя на себе пристальный взгляд девушки. – Но это все равно… Мне хотелось бы только знать, каково истинное положение дел Василья Назарыча. Обратиться к нему прямо я не решился…
– И хорошо сделали, потому что, вероятно, узнали бы не больше того, что уже слышали от мамы. Городские слухи о нашем разорении – правда… В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение дел, да и сам папа теперь едва ли знает все. Ясно только одно, что мы разорены.
Спокойный тон, с которым говорила Надежда Васильевна, удивил Привалова. Он теперь не думал о себе, о своем положении, его я отошло в сторону; всеми своими чувствами он видел ее, ту ее, какой она сидела с ним… Невозмутимая и спокойная, с ясным взглядом и задумчиво сложенными губами, она, кажется, никогда не была так хороша, как именно теперь. Это простенькое шерстяное платье, эта простая прическа, эти уверенные открытые движения – все в ней было чудно хорошо, как один стройный музыкальный аккорд. Привалов еще никогда так не любил, как именно теперь… Эти серые большие глаза глядели к нему прямо в душу, где с страшной силой поднялось то чувство, которое он хотел подавить в себе.
– А что бы вы сказали мне, Надежда Васильевна, – заговорил Привалов, – если бы я предложил Василию Назарычу все, что могу предложить с своей стороны?
– Но ведь вы знаете, что отец не согласится на это.
– Но нельзя ли подготовить Василья Назарыча при помощи третьего лица… то есть убедить, чтобы он взял от меня то, на что он имеет полное право?
Надежда Васильевна отрицательно покачала головой.
– Все эти недоразумения, конечно, должны пройти сами собой, – после короткой паузы сказала она. – Но пока остается только ждать… Отец такой странный… малодушествует, падает духом… Я никогда не видала его таким. Может быть, это в связи с его болезнью, может быть, от старости. Ведь ему не привыкать к подобным превращениям, кажется…
– Я убежден, что стоит Василью Назарычу только самому отправиться на прииски, и все дело поправится. За него стоит известное имя, многолетняя репутация, твердый кредит.
Надежда Васильевна заговорила о Шелехове, которого недолюбливала. Она считала этого Шелехова главным источником многих печальных недоразумений, но отец с непонятным упорством держится за него. Настоящим разорением он, собственно, обязан ему, но все-таки не в силах расстаться с ним.
– А мама – та чуть не молится на Данилушку. Она, кажется, глубоко убеждена в том, что все удачи отца зависят единственно от счастливой звезды Данилушки.
Этот разговор был прерван появлением Марьи Степановны, которая несколько времени наблюдала разговаривавших в дверную щель. Ее несказанно удивлял этот дружеский характер разговора, хотя его содержание она не могла расслышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
– Здравствуй… – протянула Марья Степановна. – Чего стоишь в дверях-то? Садись, так гость будешь…
Взглянув на Привалова прищуренными глазами, Марья Степановна прибавила:
– Из себя-то как переменился…
– Был болен, Марья Степановна.
– Слышала стороной, что скудаешься здоровьем-то. Твоя-то Хина как-то забегала к нам и отлепортовала… Тоже вот Данилушка пошел было к тебе в гости, да не солоно хлебавши воротился. Больно строгого камардина, говорит, держишь… Приступу нет.
– Я сейчас видел Данилу Семеныча… Все такой же, почти не изменился совсем… Потолстел, кажется. А как здоровье Василья Назарыча?
– Ничего, поправляется… По зиме-то, видно, с сыном на прииски вместе уедут…
В воображении Привалова Марья Степановна представлялась убитой и потерявшей голову женщиной, в действительности же она явилась по-прежнему спокойной и гордой. Только книга в почерневшем кожаном переплете с медными застежками была новостью для Привалова, и он машинально рассматривал теперь тисненые узоры на обложке этой книги, пока Марья Степановна как ни в чем не бывало перебирала разные пустяки, точно они только вчера расстались и в их жизни ничего не произошло нового. Но эта политика не обманула Привалова: он чутьем понял, что Марья Степановна именно перед ним не хочет выказать своей слабости, потому что недовольна им и подозревает в чем-то. Что в Верочке высказалось открыто и ясно как день, то же самое в Марье Степановне ушло глубоко внутрь и прикрылось напускным равнодушием. Открытая неприязнь Верочки была легче для Привалова, чем эта чисто раскольничья политика гордой старухи.
Марья Степановна именно того и ждала, чтобы Привалов открылся ей, как на духу. Тогда она все извинила бы ему и все простила, но теперь другое дело: он, очевидно, что-то скрывает от нее, значит, у него совесть не чиста.
Привалов плохо понимал, что говорила с ним Марья Степановна, и с чувством подавленной тоски смотрел кругом. Давно ли вся эта комната была для него дорогим уголком, и он все любил в ней, начиная с обоев и кончая геранями и белыми занавесками в окнах. Сердце его сжималось с мучительной тоской. К чему еще эта последняя ложь и неправда? Ведь он не может объяснить всего Марье Степановне, тогда как она просто не хочет поговорить с ним о том, зачем он пришел. Ведь она видит, как тяжело ему было прийти к ним в дом, и не понимает, зачем он шел…
«Опять недоразумение…» – с горечью думал Привалов, отвечая своей собеседнице что-то невпопад.
Этот разговор был прерван появлением Надежды Васильевны.
– Мама, тебя на что-то нужно Павле Ивановне, – проговорила девушка, здороваясь с Приваловым.
Старуха зорко наблюдала эту встречу: Привалов побледнел и, видимо, смутился, а Надежда Васильевна держала себя, как всегда. Это совсем сбило Марью Степановну с толку: как будто между ними ничего не было и как будто было. Он-то смешался, а она как ни в чем не бывало… «Ох, не проведешь меня, Надежда Васильевна, – подумала старуха, поднимаясь неохотно с места. – Наскрозь вас вижу с отцом-то: все мудрить бы вам…»
Когда Марья Степановна вышла из комнаты, Привалов с испугавшей его самого смелостью проговорил:
– Мне необходимо переговорить с вами, Надежда Васильевна, об одном деле…
– Если я не ошибаюсь, вас привели к нам те слухи, которые ходят по городу о нашем разорении?
– Да.
– Мама вам ничего не говорила?
– Нет.
– Так я и знала… Она останется верна себе до конца и никогда не выдаст себя. Но ведь она не могла не видеть, зачем вы пришли к нам? Тем более что ваша болезнь, кажется, совсем не позволяет выходить из дому.
– Собственно, я не был болен… – замялся Привалов, чувствуя на себе пристальный взгляд девушки. – Но это все равно… Мне хотелось бы только знать, каково истинное положение дел Василья Назарыча. Обратиться к нему прямо я не решился…
– И хорошо сделали, потому что, вероятно, узнали бы не больше того, что уже слышали от мамы. Городские слухи о нашем разорении – правда… В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение дел, да и сам папа теперь едва ли знает все. Ясно только одно, что мы разорены.
Спокойный тон, с которым говорила Надежда Васильевна, удивил Привалова. Он теперь не думал о себе, о своем положении, его я отошло в сторону; всеми своими чувствами он видел ее, ту ее, какой она сидела с ним… Невозмутимая и спокойная, с ясным взглядом и задумчиво сложенными губами, она, кажется, никогда не была так хороша, как именно теперь. Это простенькое шерстяное платье, эта простая прическа, эти уверенные открытые движения – все в ней было чудно хорошо, как один стройный музыкальный аккорд. Привалов еще никогда так не любил, как именно теперь… Эти серые большие глаза глядели к нему прямо в душу, где с страшной силой поднялось то чувство, которое он хотел подавить в себе.
– А что бы вы сказали мне, Надежда Васильевна, – заговорил Привалов, – если бы я предложил Василию Назарычу все, что могу предложить с своей стороны?
– Но ведь вы знаете, что отец не согласится на это.
– Но нельзя ли подготовить Василья Назарыча при помощи третьего лица… то есть убедить, чтобы он взял от меня то, на что он имеет полное право?
Надежда Васильевна отрицательно покачала головой.
– Все эти недоразумения, конечно, должны пройти сами собой, – после короткой паузы сказала она. – Но пока остается только ждать… Отец такой странный… малодушествует, падает духом… Я никогда не видала его таким. Может быть, это в связи с его болезнью, может быть, от старости. Ведь ему не привыкать к подобным превращениям, кажется…
– Я убежден, что стоит Василью Назарычу только самому отправиться на прииски, и все дело поправится. За него стоит известное имя, многолетняя репутация, твердый кредит.
Надежда Васильевна заговорила о Шелехове, которого недолюбливала. Она считала этого Шелехова главным источником многих печальных недоразумений, но отец с непонятным упорством держится за него. Настоящим разорением он, собственно, обязан ему, но все-таки не в силах расстаться с ним.
– А мама – та чуть не молится на Данилушку. Она, кажется, глубоко убеждена в том, что все удачи отца зависят единственно от счастливой звезды Данилушки.
Этот разговор был прерван появлением Марьи Степановны, которая несколько времени наблюдала разговаривавших в дверную щель. Ее несказанно удивлял этот дружеский характер разговора, хотя его содержание она не могла расслышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128