— Я даже завидую вам. Наверное, будут увлекательные поиски.
— Лучше уж без этой увлекательности, — заметил Броди. — Просто я хочу покончить с проклятой тварью.
В дверях Хупер обернулся.
— Я тут кое-что вспомнит, — сказал он. — Знаете, как австралийцы называют белых акул?
— Нет, — ответил Броди без всякого интереса. — Как?
— Белая смерть.
— Вы нарочно сказали мне об этом, а? — спросил Броди, закрывая за ним дверь.
У выхода из здания управления ночной дежурный остановил Броди:
— Вам звонили, шеф, когда вы были у себя. Я решил, что не стоит вас беспокоить.
— Кто звонил?
— Миссис Вогэн.
— Миссис Вогэн!
Броди не помнил, чтобы он хоть раз разговаривал с Элеонорой по телефону.
— Она просила передать вам, что это не к спеху.
— Сейчас позвоню ей. Она очень стесняется, даже если бы ее дом горел, она, вызывая пожарных, стала бы извиняться за беспокойство и спросила бы: не заедут ли они к ней, когда окажутся где-нибудь рядом.
Возвращаясь в свой кабинет, Броди вспомнил, что Вогэн однажды сказал об Элеоноре: «Всякий раз, когда жена выписывает чек на доллар, она оставляет чистой графу, где указывается сумма в центах, боясь оскорбить получателя своим недоверием: вдруг он подумает, что его считают способным приписать несколько центов».
Броди набрал номер телефона Вогэнов, и Элеонора тут же сняла трубку. «Сидела у аппарата», — подумал Броди.
— Элеонора, это Мартин Броди. Вы звонили?
— О да. Ужасно неудобно беспокоить вас, Мартин. Если вы предпочитаете...
— Нет, у меня есть время. Так что вы хотели сказать?
— Это... ну, я звонила вам потому, что Ларри, как мне известно, разговаривал сегодня с вами. Я подумала, может, вы знаете, но не случилось ли чего.
«Она не в курсе дела, — подумал Броди. — Но будь я проклят, если Элеонора Вогэн узнает что-нибудь».
— А что произошло? О чем это вы?
— Не знаю, как начать, но... ну, Ларри, как вам известно, пьет мало. И очень редко. По крайней мере, дома.
— И?
— Сегодня вечером, вернувшись домой, он не произнес ни слова. Просто прошел в кабинет и, как мне кажется, выпил почти бутылку виски. Сейчас он спит в кресле.
— Я бы не стал тревожиться, Элеонора. Вероятно, что-то его беспокоит. Все мы попадаем в тиски время от времени.
— Я понимаю. Только... с ним что-то стряслось. Я это чувствую. Он сам не свой вот уже несколько дней. Я подумала, может быть... вы его друг. Вы не знаете, что с ним такое?
«Друг», — подумал Броди. Почти тоже самое сказал Вогэн, но он выразился точнее: «Мы когда-то были друзьями».
— Нет, Элеонора, не знаю, — соврал Броди. — Впрочем, я поговорю с ним, если хотите.
— В самом деле, Мартин? Я буду очень признательна. Но... пожалуйста... не упоминайте, что я вам звонила. Он не любит, когда вмешиваются в его дела.
— Не беспокойтесь. Не скажу. Постарайтесь ненадолго уснуть.
— Ничего, если он останется в кресле?
— Конечно. Только снимите с него ботинки и набросьте одеяло. Все будет в порядке.
Пол Леффлер стоял за прилавком своей закусочной, поглядывая на часы.
— Без четверти девять, — сказал он своей жене Розе, пухленькой симпатичной женщине, которая клала масло в холодильник. — Что ты скажешь, если мы закроемся на пятнадцать минут раньше?
— После такого удачного дня, как сегодня, я согласна, — ответила Роза. — Восемнадцать фунтов колбасы! Когда это было, чтобы за день продавали восемнадцать фунтов колбасы?
— А швейцарского сыра, — добавил Леффлер. — Разве когда-нибудь случалось, чтобы нам не хватило швейцарского сыра? Несколько таких деньков — и мы бы недурно заработали. Ростбиф, ливерная колбаса — все идет! Словно отдыхающие сговорились покупать бутерброды только у нас.
— Подумать только: приезжают из Бруклина, Истгемптона. Один отдыхающий сказал, что приехал из Пенсильвании только ради того, чтобы посмотреть на акулу.
— Разве у них в Пенсильвании не водятся акулы?
— Кто знает? — сказал Леффлер. — У нас становится, как на Кони-Айленде.
— Городской пляж уже, наверное, похож на свалку.
— Ну и ладно. Мы заслужили один-два хороших дня.
— Я слышала, пляжи снова закрыли, — заметила Роза.
— Да. Я всегда говорил: пришла беда — отворяй ворота.
— О чем это ты?
— Так, ни о чем. Давай сворачиваться.
Глава 11
Океан застыл, словно студень. Ни малейшего ветерка. Солнце пронизывало своими лучами струившиеся волны нагретого воздуха. Порой одинокая крачка вдруг бросалась вниз за добычей и снова взмывала вверх, а на воде еще долго расходились круги.
Катер, казалось, замер, едва заметно двигаясь по течению. На корме в кронштейнах торчали два спиннинга, проволочные лесы разрезали маслянистую пленку, которая тянулась за судном, уходя на запад. Хупер сидел на корме рядом с бадьей галлонов на двадцать — в ней была приманка. Каждые несколько секунд ихтиолог окунал черпак в бадью и опрокидывал его содержимое за борт.
В носовой части катера двумя рядами громоздилось десять деревянных бочонков величиной с четверть пивной бочки. Каждый опутан крепкой пеньковой веревкой толщиной в три четверти дюйма. Ее остальная часть длиной в сотню футов свертывалась в моток. К самым концам веревок были привязаны стальные гарпуны.
Броди сидел на вращающемся стуле, привинченном к палубе, и боролся с дремотой. Ему было жарко, он обливался потом. Целых шесть часов ни малейшего ветерка. Сзади шея у Броди сильно обгорела, и всякий раз, когда он поворачивал голову, воротничок форменной рубашки царапал чувствительную кожу. Броди остро ощущал запах своего пота, который, смешиваясь со зловонием рыбьих.
Потрохов и крови, вызывал у него тошноту. Он чувствовал, что ввязался не в свое дело.
Броди посмотрел на ходовой мостик. Там стоял Куинт. На нем были белая трикотажная майка, старые, выцветшие голубые джинсы, белые носки и поношенные кеды.
Броди подумал, что Куинту, наверное, около пятидесяти, и хотя, безусловно, владельцу катера когда-то было двадцать и когда-нибудь стукнет шестьдесят, полицейский не мог представить его другим. Куинт казался очень худым — при своем почти двухметровом росте он весил килограммов восемьдесят. Он был совершенно лысый, не бритый, а именно лысый, без малейших признаков растительности на голове, словно так и родится — без волос. Когда солнце стояло высоко и припекало, он надевал кепи морского пехотинца; заостренное лицо хозяина катера было обветрено. Длинный прямой нос Куинта бросался в глаза. Когда Куинт смотрел с мостика вниз, он точно задевал взглядом кончик носа. У хозяина катера были самые темные глаза, какие Броди когда-либо приходилось видеть. От ветра, соли и солнца кожа на лице Куинта загорела и покрылась морщинами. Он пристально, почти не мигая, смотрел за корму — по воде расплывалась маслянистая пленка.
По груди Броди стекала струйка пота, и он передернулся от неприятного ощущения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
— Лучше уж без этой увлекательности, — заметил Броди. — Просто я хочу покончить с проклятой тварью.
В дверях Хупер обернулся.
— Я тут кое-что вспомнит, — сказал он. — Знаете, как австралийцы называют белых акул?
— Нет, — ответил Броди без всякого интереса. — Как?
— Белая смерть.
— Вы нарочно сказали мне об этом, а? — спросил Броди, закрывая за ним дверь.
У выхода из здания управления ночной дежурный остановил Броди:
— Вам звонили, шеф, когда вы были у себя. Я решил, что не стоит вас беспокоить.
— Кто звонил?
— Миссис Вогэн.
— Миссис Вогэн!
Броди не помнил, чтобы он хоть раз разговаривал с Элеонорой по телефону.
— Она просила передать вам, что это не к спеху.
— Сейчас позвоню ей. Она очень стесняется, даже если бы ее дом горел, она, вызывая пожарных, стала бы извиняться за беспокойство и спросила бы: не заедут ли они к ней, когда окажутся где-нибудь рядом.
Возвращаясь в свой кабинет, Броди вспомнил, что Вогэн однажды сказал об Элеоноре: «Всякий раз, когда жена выписывает чек на доллар, она оставляет чистой графу, где указывается сумма в центах, боясь оскорбить получателя своим недоверием: вдруг он подумает, что его считают способным приписать несколько центов».
Броди набрал номер телефона Вогэнов, и Элеонора тут же сняла трубку. «Сидела у аппарата», — подумал Броди.
— Элеонора, это Мартин Броди. Вы звонили?
— О да. Ужасно неудобно беспокоить вас, Мартин. Если вы предпочитаете...
— Нет, у меня есть время. Так что вы хотели сказать?
— Это... ну, я звонила вам потому, что Ларри, как мне известно, разговаривал сегодня с вами. Я подумала, может, вы знаете, но не случилось ли чего.
«Она не в курсе дела, — подумал Броди. — Но будь я проклят, если Элеонора Вогэн узнает что-нибудь».
— А что произошло? О чем это вы?
— Не знаю, как начать, но... ну, Ларри, как вам известно, пьет мало. И очень редко. По крайней мере, дома.
— И?
— Сегодня вечером, вернувшись домой, он не произнес ни слова. Просто прошел в кабинет и, как мне кажется, выпил почти бутылку виски. Сейчас он спит в кресле.
— Я бы не стал тревожиться, Элеонора. Вероятно, что-то его беспокоит. Все мы попадаем в тиски время от времени.
— Я понимаю. Только... с ним что-то стряслось. Я это чувствую. Он сам не свой вот уже несколько дней. Я подумала, может быть... вы его друг. Вы не знаете, что с ним такое?
«Друг», — подумал Броди. Почти тоже самое сказал Вогэн, но он выразился точнее: «Мы когда-то были друзьями».
— Нет, Элеонора, не знаю, — соврал Броди. — Впрочем, я поговорю с ним, если хотите.
— В самом деле, Мартин? Я буду очень признательна. Но... пожалуйста... не упоминайте, что я вам звонила. Он не любит, когда вмешиваются в его дела.
— Не беспокойтесь. Не скажу. Постарайтесь ненадолго уснуть.
— Ничего, если он останется в кресле?
— Конечно. Только снимите с него ботинки и набросьте одеяло. Все будет в порядке.
Пол Леффлер стоял за прилавком своей закусочной, поглядывая на часы.
— Без четверти девять, — сказал он своей жене Розе, пухленькой симпатичной женщине, которая клала масло в холодильник. — Что ты скажешь, если мы закроемся на пятнадцать минут раньше?
— После такого удачного дня, как сегодня, я согласна, — ответила Роза. — Восемнадцать фунтов колбасы! Когда это было, чтобы за день продавали восемнадцать фунтов колбасы?
— А швейцарского сыра, — добавил Леффлер. — Разве когда-нибудь случалось, чтобы нам не хватило швейцарского сыра? Несколько таких деньков — и мы бы недурно заработали. Ростбиф, ливерная колбаса — все идет! Словно отдыхающие сговорились покупать бутерброды только у нас.
— Подумать только: приезжают из Бруклина, Истгемптона. Один отдыхающий сказал, что приехал из Пенсильвании только ради того, чтобы посмотреть на акулу.
— Разве у них в Пенсильвании не водятся акулы?
— Кто знает? — сказал Леффлер. — У нас становится, как на Кони-Айленде.
— Городской пляж уже, наверное, похож на свалку.
— Ну и ладно. Мы заслужили один-два хороших дня.
— Я слышала, пляжи снова закрыли, — заметила Роза.
— Да. Я всегда говорил: пришла беда — отворяй ворота.
— О чем это ты?
— Так, ни о чем. Давай сворачиваться.
Глава 11
Океан застыл, словно студень. Ни малейшего ветерка. Солнце пронизывало своими лучами струившиеся волны нагретого воздуха. Порой одинокая крачка вдруг бросалась вниз за добычей и снова взмывала вверх, а на воде еще долго расходились круги.
Катер, казалось, замер, едва заметно двигаясь по течению. На корме в кронштейнах торчали два спиннинга, проволочные лесы разрезали маслянистую пленку, которая тянулась за судном, уходя на запад. Хупер сидел на корме рядом с бадьей галлонов на двадцать — в ней была приманка. Каждые несколько секунд ихтиолог окунал черпак в бадью и опрокидывал его содержимое за борт.
В носовой части катера двумя рядами громоздилось десять деревянных бочонков величиной с четверть пивной бочки. Каждый опутан крепкой пеньковой веревкой толщиной в три четверти дюйма. Ее остальная часть длиной в сотню футов свертывалась в моток. К самым концам веревок были привязаны стальные гарпуны.
Броди сидел на вращающемся стуле, привинченном к палубе, и боролся с дремотой. Ему было жарко, он обливался потом. Целых шесть часов ни малейшего ветерка. Сзади шея у Броди сильно обгорела, и всякий раз, когда он поворачивал голову, воротничок форменной рубашки царапал чувствительную кожу. Броди остро ощущал запах своего пота, который, смешиваясь со зловонием рыбьих.
Потрохов и крови, вызывал у него тошноту. Он чувствовал, что ввязался не в свое дело.
Броди посмотрел на ходовой мостик. Там стоял Куинт. На нем были белая трикотажная майка, старые, выцветшие голубые джинсы, белые носки и поношенные кеды.
Броди подумал, что Куинту, наверное, около пятидесяти, и хотя, безусловно, владельцу катера когда-то было двадцать и когда-нибудь стукнет шестьдесят, полицейский не мог представить его другим. Куинт казался очень худым — при своем почти двухметровом росте он весил килограммов восемьдесят. Он был совершенно лысый, не бритый, а именно лысый, без малейших признаков растительности на голове, словно так и родится — без волос. Когда солнце стояло высоко и припекало, он надевал кепи морского пехотинца; заостренное лицо хозяина катера было обветрено. Длинный прямой нос Куинта бросался в глаза. Когда Куинт смотрел с мостика вниз, он точно задевал взглядом кончик носа. У хозяина катера были самые темные глаза, какие Броди когда-либо приходилось видеть. От ветра, соли и солнца кожа на лице Куинта загорела и покрылась морщинами. Он пристально, почти не мигая, смотрел за корму — по воде расплывалась маслянистая пленка.
По груди Броди стекала струйка пота, и он передернулся от неприятного ощущения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67