Говорила так тихо, что даже стены не слышали.
- Все отбито внутри... Все отбито, - одними губами сообщила она.
Когда Подкидыш очнулся, он попросил, чтоб ему вернули очки. Наверно, думал, что сквозь толстые стекла не будет видно, как он страдает.
- Боль должна быть невыносимая, - опять одними губами проговорила Вера Дмитриевна. И сделала Николаю Евдокимовичу еще какой-то укол.
- Теперь станет легче.
Он заснул. Внутри у него что-то скрежетало, переворачивалось. Странно... но это нас успокаивало: мы вроде бы с ним общались, прислушивались к нему.
Двигаться по комнате мы не имели права. Я сидел на белой табуретке, а мама стояла.
Один раз Николай Евдокимович, вновь очнувшись, подозвал нас и прошептал:
- Мне очень... вас жалко...
- Ты... наш дорогой! - ответила мама.
Никогда прежде она не называла его на "ты". Услышав в этом отчаяние, Подкидыш захотел улыбнуться.
- "Учитесь... властвовать собой", - тихо посоветовал он. Или, верней сказать, попросил.
К вечеру в палату вошел милиционер в накинутом на форму халате. Я не мог определить его чина.
Он подсел к постели, раскрыл тетрадку и сказал:
- Мне разрешили... на пять минут. Дело требует! - Это напоминало сцену из кинофильма. - Так что несколько слов... Николай Евдокимович весь как-то напрягся.
- Запишите, - с твердостью, которой трудно было ожидать, сказал он. Тросы проверял я. Лично я...
- Но ведь руководительница работ... - осторожно вставил милиционер.
- Нет, - перебил Николай Евдокимович. - За это отвечал я. И доложил ей, что все в полном порядке.
Последние слова он прошептал торопливо, боясь не успеть. Он израсходовал все свои силы. Но потом снова напрягся:
- Если не возражаете... Я хочу подписать.
- Это еще не все, - с грубоватой неумелостью поправляя подушку, сказал следователь.
- Это все. Вы запишите, пожалуйста... Побыстрее. - Следователь поспешно задвигал чернильным карандашом, кончик которого то и дело неловко совал в рот.
- Я подпишу это место, - настойчиво попросил Подкидыш.
- Когда мы кончим весь протокол...
- Нет, дайте сейчас. Это место... Помогите, пожалуйста.
Следователь послюнил карандаш, наклонился к Подкидышу.
И тот подписал.
Мне показалось, что ему полегчало.
Вера Дмитриевна вошла, опытным взглядом оценила обстановку и потребовала, чтобы милиционер вышел.
Лицо Подкидыша в роговых очках затерялось на подушке.
- Устал, - сказала мама Олега. - Вы все выяснили?
- Надо бы...
- Да нельзя! - перебила она милиционера. И проверила у Подкидыша пульс.
Следователь махнул рукой и вышел в коридор. Мы с мамой, хоть он и не звал, тоже вышли.
- Я вам нужна? - спросила мама.
- Да чего тут!..
- Надо было перестраховаться, - сказала она. - Перепроверить!
- Он же докладывал вам, что все в порядке.
- Не помню... По-моему, не докладывал.
- Показания подписаны собственноручно. Так что... такое дело.
- Это я... его...
- Это война, - сказал милиционер. И захромал прочь от нас вдоль коридора: тоже, наверно, был ранен.
- Зачем ты так говоришь?! - набросился я на маму.
- Прости, - сказала она. - Я не должна была... ради тебя. А вообще, следовало... проверить. Техника безопасности! Сколько раз я говорила: техника безопасности! А мне и тут отвечали: война. Тросы с ней не считаются.
Пока мы были в коридоре, Николай Евдокимович умер.
Его старики были в Москве, на Ваганьковском кладбище. Он мечтал лежать рядом с ними.
Как-то однажды он рассказал мне, что и Есенин лежит там же, неподалеку.
- Это был великий философ! - утверждал Николай Евдокимович. - "Лицом к лицу - лица не увидать. Большое видится на расстоянье..." Если взять одни только эти строки! Или... "Ведь каждый в мире странник - пройдет, зайдет и вновь оставит дом..."
Подкидыш оставил наш дом навсегда.
"На Ваганьковском кладбище... Других пунктов в моем завещании не будет", - говорил он.
Кто в мире мог выполнить его просьбу?
- Солдат хоронят там, где они погибают, - сказал на следующий день Кузьма Петрович. - Он ведь и умер в госпитале... Среди солдат.
А старики ждали его на Ваганьковском кладбище.
* * *
Я приближался к маме... И тем более перед встречей с ней мне захотелось взглянуть на госпиталь, где умер Подкидыш.
Я вспомнил, что там, в комнате старшей медсестры, он раз или два с неимоверным напряжением приподнимался на локтях. Вероятно, хотел сказать что-то маме. Но я не догадался выйти из комнаты. К тому же Вера Дмитриевна то и дело пыталась его спасти. А позже приковылял следователь...
Я попросил таксиста завернуть к бывшему военному госпиталю.
Он первый раз обернулся и взглянул на меня с интересом и даже сочувствием.
- Вы в госпитале лежали?
- Да нет... Я был тогда еще школьником.
- А-а, - разочарованно протянул он. И опять повернулся спиной.
"Этот парень, должно быть, еще не родился в ту пору, когда сюда привозили раненых", - подумал я.
Прежде госпиталь был в трех километрах от города. А теперь это здание наверняка находилось где-нибудь в центре. Да и что в нем сейчас? Школа, больница?.. Или какое-нибудь учреждение?
"Вряд ли найдем", - подумал я. И изменил маршрут.
14
После смерти Подкидыша мама без конца перечитывала письмо "командира воинской части", которое выстукал на машинке Олег. Боялась новой потери, не зная, что она к нам... уже пришла.
А в гибели Николая Евдокимовича продолжала винить себя:
- Что мне стоило перепроверить? Что стоило?
Иногда она кончала словами, которых никто от нее раньше не слышал:
- Я устала. Очень устала.
Мне казалось, что устала она прежде всего от мыслей: об отце, о Подкидыше. А стремясь избавиться от усталости, нагружала на себя все больше и больше дел.
Наш барак к тому времени окружили красные коробки будущих цехов. На стройке одного из них мама пропадала с рассвета и до ночи. Ей уже не приходилось встречать эшелоны, сгружать оборудование, рассортировывать... Но забот прибавлялось. Укладывалась она, когда радио уже молчало, а вставала, как только черный круг на стене оживал. Так было изо дня в день, изо дня в день...
- Твоя мама уехала? - спросил меня как-то Олег. Он никогда не заставал ее дома.
- Она на стройке.
- И отец там. Но не всегда же...
- А мама всегда.
Город заполнялся похожими, как двойники, корпусами, перебрался через реку, занял позиции на том берегу.
Нам с мамой дали восьмиметровую комнату в настоящем кирпичном доме.
Мы собрали все свои вещи, сложили их в бездонный сундук, обвитый железными лентами.
- Как я могла заставить Подкидыша тащить его? - продолжала терзать себя мама. - У него было столько болезней!
- Ты знала о них?
- Конечно... Ценим, когда теряем. И жалеем, когда теряем. Говорят, лучше поздно, чем никогда. Порой эта поговорка звучит бессмысленно. Поздно - значит, все... Поезд ушел. И всегда-то мы наваливаемся на безотказность человеческую, на деликатность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
- Все отбито внутри... Все отбито, - одними губами сообщила она.
Когда Подкидыш очнулся, он попросил, чтоб ему вернули очки. Наверно, думал, что сквозь толстые стекла не будет видно, как он страдает.
- Боль должна быть невыносимая, - опять одними губами проговорила Вера Дмитриевна. И сделала Николаю Евдокимовичу еще какой-то укол.
- Теперь станет легче.
Он заснул. Внутри у него что-то скрежетало, переворачивалось. Странно... но это нас успокаивало: мы вроде бы с ним общались, прислушивались к нему.
Двигаться по комнате мы не имели права. Я сидел на белой табуретке, а мама стояла.
Один раз Николай Евдокимович, вновь очнувшись, подозвал нас и прошептал:
- Мне очень... вас жалко...
- Ты... наш дорогой! - ответила мама.
Никогда прежде она не называла его на "ты". Услышав в этом отчаяние, Подкидыш захотел улыбнуться.
- "Учитесь... властвовать собой", - тихо посоветовал он. Или, верней сказать, попросил.
К вечеру в палату вошел милиционер в накинутом на форму халате. Я не мог определить его чина.
Он подсел к постели, раскрыл тетрадку и сказал:
- Мне разрешили... на пять минут. Дело требует! - Это напоминало сцену из кинофильма. - Так что несколько слов... Николай Евдокимович весь как-то напрягся.
- Запишите, - с твердостью, которой трудно было ожидать, сказал он. Тросы проверял я. Лично я...
- Но ведь руководительница работ... - осторожно вставил милиционер.
- Нет, - перебил Николай Евдокимович. - За это отвечал я. И доложил ей, что все в полном порядке.
Последние слова он прошептал торопливо, боясь не успеть. Он израсходовал все свои силы. Но потом снова напрягся:
- Если не возражаете... Я хочу подписать.
- Это еще не все, - с грубоватой неумелостью поправляя подушку, сказал следователь.
- Это все. Вы запишите, пожалуйста... Побыстрее. - Следователь поспешно задвигал чернильным карандашом, кончик которого то и дело неловко совал в рот.
- Я подпишу это место, - настойчиво попросил Подкидыш.
- Когда мы кончим весь протокол...
- Нет, дайте сейчас. Это место... Помогите, пожалуйста.
Следователь послюнил карандаш, наклонился к Подкидышу.
И тот подписал.
Мне показалось, что ему полегчало.
Вера Дмитриевна вошла, опытным взглядом оценила обстановку и потребовала, чтобы милиционер вышел.
Лицо Подкидыша в роговых очках затерялось на подушке.
- Устал, - сказала мама Олега. - Вы все выяснили?
- Надо бы...
- Да нельзя! - перебила она милиционера. И проверила у Подкидыша пульс.
Следователь махнул рукой и вышел в коридор. Мы с мамой, хоть он и не звал, тоже вышли.
- Я вам нужна? - спросила мама.
- Да чего тут!..
- Надо было перестраховаться, - сказала она. - Перепроверить!
- Он же докладывал вам, что все в порядке.
- Не помню... По-моему, не докладывал.
- Показания подписаны собственноручно. Так что... такое дело.
- Это я... его...
- Это война, - сказал милиционер. И захромал прочь от нас вдоль коридора: тоже, наверно, был ранен.
- Зачем ты так говоришь?! - набросился я на маму.
- Прости, - сказала она. - Я не должна была... ради тебя. А вообще, следовало... проверить. Техника безопасности! Сколько раз я говорила: техника безопасности! А мне и тут отвечали: война. Тросы с ней не считаются.
Пока мы были в коридоре, Николай Евдокимович умер.
Его старики были в Москве, на Ваганьковском кладбище. Он мечтал лежать рядом с ними.
Как-то однажды он рассказал мне, что и Есенин лежит там же, неподалеку.
- Это был великий философ! - утверждал Николай Евдокимович. - "Лицом к лицу - лица не увидать. Большое видится на расстоянье..." Если взять одни только эти строки! Или... "Ведь каждый в мире странник - пройдет, зайдет и вновь оставит дом..."
Подкидыш оставил наш дом навсегда.
"На Ваганьковском кладбище... Других пунктов в моем завещании не будет", - говорил он.
Кто в мире мог выполнить его просьбу?
- Солдат хоронят там, где они погибают, - сказал на следующий день Кузьма Петрович. - Он ведь и умер в госпитале... Среди солдат.
А старики ждали его на Ваганьковском кладбище.
* * *
Я приближался к маме... И тем более перед встречей с ней мне захотелось взглянуть на госпиталь, где умер Подкидыш.
Я вспомнил, что там, в комнате старшей медсестры, он раз или два с неимоверным напряжением приподнимался на локтях. Вероятно, хотел сказать что-то маме. Но я не догадался выйти из комнаты. К тому же Вера Дмитриевна то и дело пыталась его спасти. А позже приковылял следователь...
Я попросил таксиста завернуть к бывшему военному госпиталю.
Он первый раз обернулся и взглянул на меня с интересом и даже сочувствием.
- Вы в госпитале лежали?
- Да нет... Я был тогда еще школьником.
- А-а, - разочарованно протянул он. И опять повернулся спиной.
"Этот парень, должно быть, еще не родился в ту пору, когда сюда привозили раненых", - подумал я.
Прежде госпиталь был в трех километрах от города. А теперь это здание наверняка находилось где-нибудь в центре. Да и что в нем сейчас? Школа, больница?.. Или какое-нибудь учреждение?
"Вряд ли найдем", - подумал я. И изменил маршрут.
14
После смерти Подкидыша мама без конца перечитывала письмо "командира воинской части", которое выстукал на машинке Олег. Боялась новой потери, не зная, что она к нам... уже пришла.
А в гибели Николая Евдокимовича продолжала винить себя:
- Что мне стоило перепроверить? Что стоило?
Иногда она кончала словами, которых никто от нее раньше не слышал:
- Я устала. Очень устала.
Мне казалось, что устала она прежде всего от мыслей: об отце, о Подкидыше. А стремясь избавиться от усталости, нагружала на себя все больше и больше дел.
Наш барак к тому времени окружили красные коробки будущих цехов. На стройке одного из них мама пропадала с рассвета и до ночи. Ей уже не приходилось встречать эшелоны, сгружать оборудование, рассортировывать... Но забот прибавлялось. Укладывалась она, когда радио уже молчало, а вставала, как только черный круг на стене оживал. Так было изо дня в день, изо дня в день...
- Твоя мама уехала? - спросил меня как-то Олег. Он никогда не заставал ее дома.
- Она на стройке.
- И отец там. Но не всегда же...
- А мама всегда.
Город заполнялся похожими, как двойники, корпусами, перебрался через реку, занял позиции на том берегу.
Нам с мамой дали восьмиметровую комнату в настоящем кирпичном доме.
Мы собрали все свои вещи, сложили их в бездонный сундук, обвитый железными лентами.
- Как я могла заставить Подкидыша тащить его? - продолжала терзать себя мама. - У него было столько болезней!
- Ты знала о них?
- Конечно... Ценим, когда теряем. И жалеем, когда теряем. Говорят, лучше поздно, чем никогда. Порой эта поговорка звучит бессмысленно. Поздно - значит, все... Поезд ушел. И всегда-то мы наваливаемся на безотказность человеческую, на деликатность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11