После такого количества воды от овса их затошнило бы, так что солдаты распаковали свои вещмешки, приготовили себе пищу и только перед сном покормили лошадей, дав им совсем немного овса, чтобы они сохранили силы.
Работы было столько, что у старика не было возможности поговорить с Прентисом. Наконец он нашел его у реки и, сев рядом с ним в темноте, спросил:
— Может быть, как-нибудь поладим? Парень молча посмотрел на него.
Старик продолжал сидеть, и вскоре Прентис встал, чтобы уйти. Он повернулся и посмотрел на него.
— Дело не в вас. А во всем остальном.
И ушел.
Старик не мог этого понять, не мог приспособиться к его быстрой смене настроения. Он уже привык, что мальчик все время рядом. Теперь, без него, ему как будто чего-то не хватало.
Прентис прекрасно все понимал, собственно, старика не в чем было обвинить. Он весь день думал и сказал именно то, что считал нужным. Дело было не в старике. А во всем остальном. Во всей этой проклятой чертовщине. Он ненавидел ее, а старик являлся ее воплощением. Нельзя же обвинить старика в том, что он занимается единственным делом, которое знает. Для него все это было нормально. Но не для Прентиса. Ему было чуждо все то, что приходилось делать. Сражения, ружья, лишения. И это Богом забытое место. Он никогда прежде не понимал, что значит это выражение. А это как раз и была та самая местность. И эта экспедиция тоже — как будто на них лежало проклятие. Даже сейчас, у реки, под деревьями, ему было немного лучше только потому, что это напоминало ему север. Все-таки надо было ему сохранить ферму, остаться там, работать, следить за сменой времен года, ухаживать за посевами. Теперь ему не терпелось покончить со всем этим, вернуться домой, начать все сначала и постараться, чтобы земля хорошо плодоносила.
Он оглянулся на старика и понял, что нужно ему все объяснить. Но Прентис не мог себя заставить. Он поднял такую бучу, что теперь не мог переступить через свою гордость. И не только это. Внутри была какая-то пустота, которая не давала ему ничего делать. Он просто не мог себя заставить. Ему хотелось только дремать, откинувшись на седло, около этой реки или под тем деревом, и ждать, пока пройдет время и он сможет вернуться домой. Он говорил себе, что это просто реакция на сражение, что это естественное чувство, и оно пройдет, но знал, что это неправда. Он получил удовольствие. Потом чары рассеялись, и остались только головы, которые он прострелил, порезы на телах людей, которых пытал Календар, запах тел. И понимание. Теперь он не мог выносить себя самого, не мог выносить старика и всех остальных тоже, не мог выносить того, частью чего он сейчас был. И хотел, чтобы все побыстрее кончилось. Он пытался найти виновных, но не мог. Да, у них были свои цели; но ведь и у Вильи были свои. Свои цели были у старика. И у всех. Ему это казалось концентрическими кругами. Прентис хотел вырваться из них, убежать, отказаться от всего этого, но он знал, что никогда такого не сделает. И это его добило. Именно понимание, что он никогда не вырвется из круга, что, пока на свете живут люди, у них существуют цели; и ему хотелось одного: чтобы его оставили в покое. Он смотрел на старика и не чувствовал к нему ничего, кроме жалости, и точно знал, что об этом он ему никогда не скажет.
Итак, они ехали в Парраль. Утром они немного покормили лошадей, зная, что в городе будет овес. Они также дали им немного попить. Затем поели сами, оседлали лошадей и тронулись в путь, думая о хорошей еде, о ваннах, о холодном питье, и где-то к полудню горная цепь справа от них кончилась. Перед ними расстилалась равнина, поросшая в основном кактусом, там и тут встречались сушеница, кустарники, трава. Начался долгий и легкий подъем, и с вершины холма они увидели город — железную дорогу, бегущую с востока на запад, каменные стены, деревья, саманные дома, поблескивающие на солнце. Похоже, там было не меньше пяти тысяч зданий — город побольше Колумбуса, самый большой из всех, какие они видели после того, как въехали в Мексику. Город простирался во все стороны до самого горизонта, и на миг они испытали потрясение при виде его после пустыни; потом кавалеристы стряхнули пыль с одежды, заправили рубашки, поправили шляпы и застегнули кобуры, чтобы никто не подумал, что они прибыли с дурными намерениями.
Затем кавалеристы начали спускаться. По мере приближения к городу воздух становился теплее. Они вытирали рукавами потные лица, не сводя глаз с города, и подъезжали все ближе; как-никак, триста человек, и кто-то должен был бы их обязательно заметить, но никто не вышел их встречать, так что в сотне ярдов от города майор приказал остановиться. Потом он взял с собой сотню людей, и они направились вперед, остановившись у здания железнодорожной станции. На миг старика охватило чувство, будто он снова в Колумбусе. Потом из караулки возле здания вышел часовой и посмотрел на него, и старик понял, что все совсем не так, как хотелось бы.
Майор сказал, что хочет видеть командующего. Часовой продолжал смотреть на него; потом он повернулся и ушел, затем вернулся, и выражение лица его стало еще хуже, если такое только возможно. Старик огляделся. Ему не нравилось здесь. Им позволили войти в город, как сказал часовой, к это тоже не понравилось старику. Ему не понравилась и тишина, стоявшая в городе; проезжая вдоль железнодорожного, пути и по главной улице, он видел пустоту вокруг, лица, украдкой выглядывающие из дверей, детей, бросавшихся врассыпную, и ему казалось, что он в том самом городе, где был, впервые покидая Мексику: тогда тоже единственным звуком был топот лошадиных копыт по твердой грунтовой дороге, и ему было так же не по себе, как тогда. А может быть, это просто воспоминание. Тогда ведь ему не казалось, что в городе что-то не так. Просто на старое наложились события, которые произошли потом, а на самом деле, может быть, там было неплохо. А может быть, и нет. Он не знал точно. Да и какая разница.
Теперь он здесь, и у него нет выбора, надо двигаться дальше.
На площади хватило места для всех. Майор выстроил кавалеристов в пять линий. Потом он взял с собой старика и еще пятерых и направился к гарнизонному штабу. Дом был точно таким, как все другие дома, двухэтажный, с саманными стенами, но немного шире и из крыши торчали стропила. Они подождали, пока охранник впустит их. Ждать пришлось долго. Потом майор прошел мимо него, а старик и остальные последовали за ним.
Человек за конторкой ошеломленно уставился на них. Он слыхом не слыхал ни про какого Месу, не мог понять, какого дьявола они остановились здесь, и посоветовал им убираться к чертовой матери.
У старика внутри все перевернулось. Слишком поздно он понял, что их обманули. Меса был человеком Вильи.
Потом, выглянув в окно, он увидел, что к площади направляются люди, сначала выходят из домов справа от него, потом из переулков слева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Работы было столько, что у старика не было возможности поговорить с Прентисом. Наконец он нашел его у реки и, сев рядом с ним в темноте, спросил:
— Может быть, как-нибудь поладим? Парень молча посмотрел на него.
Старик продолжал сидеть, и вскоре Прентис встал, чтобы уйти. Он повернулся и посмотрел на него.
— Дело не в вас. А во всем остальном.
И ушел.
Старик не мог этого понять, не мог приспособиться к его быстрой смене настроения. Он уже привык, что мальчик все время рядом. Теперь, без него, ему как будто чего-то не хватало.
Прентис прекрасно все понимал, собственно, старика не в чем было обвинить. Он весь день думал и сказал именно то, что считал нужным. Дело было не в старике. А во всем остальном. Во всей этой проклятой чертовщине. Он ненавидел ее, а старик являлся ее воплощением. Нельзя же обвинить старика в том, что он занимается единственным делом, которое знает. Для него все это было нормально. Но не для Прентиса. Ему было чуждо все то, что приходилось делать. Сражения, ружья, лишения. И это Богом забытое место. Он никогда прежде не понимал, что значит это выражение. А это как раз и была та самая местность. И эта экспедиция тоже — как будто на них лежало проклятие. Даже сейчас, у реки, под деревьями, ему было немного лучше только потому, что это напоминало ему север. Все-таки надо было ему сохранить ферму, остаться там, работать, следить за сменой времен года, ухаживать за посевами. Теперь ему не терпелось покончить со всем этим, вернуться домой, начать все сначала и постараться, чтобы земля хорошо плодоносила.
Он оглянулся на старика и понял, что нужно ему все объяснить. Но Прентис не мог себя заставить. Он поднял такую бучу, что теперь не мог переступить через свою гордость. И не только это. Внутри была какая-то пустота, которая не давала ему ничего делать. Он просто не мог себя заставить. Ему хотелось только дремать, откинувшись на седло, около этой реки или под тем деревом, и ждать, пока пройдет время и он сможет вернуться домой. Он говорил себе, что это просто реакция на сражение, что это естественное чувство, и оно пройдет, но знал, что это неправда. Он получил удовольствие. Потом чары рассеялись, и остались только головы, которые он прострелил, порезы на телах людей, которых пытал Календар, запах тел. И понимание. Теперь он не мог выносить себя самого, не мог выносить старика и всех остальных тоже, не мог выносить того, частью чего он сейчас был. И хотел, чтобы все побыстрее кончилось. Он пытался найти виновных, но не мог. Да, у них были свои цели; но ведь и у Вильи были свои. Свои цели были у старика. И у всех. Ему это казалось концентрическими кругами. Прентис хотел вырваться из них, убежать, отказаться от всего этого, но он знал, что никогда такого не сделает. И это его добило. Именно понимание, что он никогда не вырвется из круга, что, пока на свете живут люди, у них существуют цели; и ему хотелось одного: чтобы его оставили в покое. Он смотрел на старика и не чувствовал к нему ничего, кроме жалости, и точно знал, что об этом он ему никогда не скажет.
Итак, они ехали в Парраль. Утром они немного покормили лошадей, зная, что в городе будет овес. Они также дали им немного попить. Затем поели сами, оседлали лошадей и тронулись в путь, думая о хорошей еде, о ваннах, о холодном питье, и где-то к полудню горная цепь справа от них кончилась. Перед ними расстилалась равнина, поросшая в основном кактусом, там и тут встречались сушеница, кустарники, трава. Начался долгий и легкий подъем, и с вершины холма они увидели город — железную дорогу, бегущую с востока на запад, каменные стены, деревья, саманные дома, поблескивающие на солнце. Похоже, там было не меньше пяти тысяч зданий — город побольше Колумбуса, самый большой из всех, какие они видели после того, как въехали в Мексику. Город простирался во все стороны до самого горизонта, и на миг они испытали потрясение при виде его после пустыни; потом кавалеристы стряхнули пыль с одежды, заправили рубашки, поправили шляпы и застегнули кобуры, чтобы никто не подумал, что они прибыли с дурными намерениями.
Затем кавалеристы начали спускаться. По мере приближения к городу воздух становился теплее. Они вытирали рукавами потные лица, не сводя глаз с города, и подъезжали все ближе; как-никак, триста человек, и кто-то должен был бы их обязательно заметить, но никто не вышел их встречать, так что в сотне ярдов от города майор приказал остановиться. Потом он взял с собой сотню людей, и они направились вперед, остановившись у здания железнодорожной станции. На миг старика охватило чувство, будто он снова в Колумбусе. Потом из караулки возле здания вышел часовой и посмотрел на него, и старик понял, что все совсем не так, как хотелось бы.
Майор сказал, что хочет видеть командующего. Часовой продолжал смотреть на него; потом он повернулся и ушел, затем вернулся, и выражение лица его стало еще хуже, если такое только возможно. Старик огляделся. Ему не нравилось здесь. Им позволили войти в город, как сказал часовой, к это тоже не понравилось старику. Ему не понравилась и тишина, стоявшая в городе; проезжая вдоль железнодорожного, пути и по главной улице, он видел пустоту вокруг, лица, украдкой выглядывающие из дверей, детей, бросавшихся врассыпную, и ему казалось, что он в том самом городе, где был, впервые покидая Мексику: тогда тоже единственным звуком был топот лошадиных копыт по твердой грунтовой дороге, и ему было так же не по себе, как тогда. А может быть, это просто воспоминание. Тогда ведь ему не казалось, что в городе что-то не так. Просто на старое наложились события, которые произошли потом, а на самом деле, может быть, там было неплохо. А может быть, и нет. Он не знал точно. Да и какая разница.
Теперь он здесь, и у него нет выбора, надо двигаться дальше.
На площади хватило места для всех. Майор выстроил кавалеристов в пять линий. Потом он взял с собой старика и еще пятерых и направился к гарнизонному штабу. Дом был точно таким, как все другие дома, двухэтажный, с саманными стенами, но немного шире и из крыши торчали стропила. Они подождали, пока охранник впустит их. Ждать пришлось долго. Потом майор прошел мимо него, а старик и остальные последовали за ним.
Человек за конторкой ошеломленно уставился на них. Он слыхом не слыхал ни про какого Месу, не мог понять, какого дьявола они остановились здесь, и посоветовал им убираться к чертовой матери.
У старика внутри все перевернулось. Слишком поздно он понял, что их обманули. Меса был человеком Вильи.
Потом, выглянув в окно, он увидел, что к площади направляются люди, сначала выходят из домов справа от него, потом из переулков слева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52