— Джун бессильно опускается на мокрую траву. — Такие маленькие, господи, такие слабенькие!
— Двести младенцев? — Сильный порыв ветра забивает слова обратно в горло. Боже милостивый, если ты действительно сын Мэри Дункан, то можешь считать себя счастливчиком. Ты выжил, а вполне мог оказаться на лугу вместе с...
С твоим близнецом: братом или сестрой! А что, если под этой травой покоится твой двойник?
— Двести невинных душ! — воешь ты раненым волком.
Сквозь шелест дождя слышится шум мотора: каждую секунду рискуя застрять в грязи, по холму поднимается полицейская машина. Ну надо же, шериф Китрик собственной персоной!
— Я велел вам оставить прошлое в покое!
Встаешь с колен и со всей силы бьешь его в наглое, самодовольное, лживое лицо. Не ожидавший нападения, Китрик падает на размякшую от дождя землю.
— Сукин сын! Ты знал, ты все знал!
Вытерев разбитые в кровь губы, шериф в бешенстве расстегивает кобуру.
— Давай, стреляй! — раскидывая руки, орешь ты. — Джун тоже придется убрать! Ерунда, правда? Подумаешь, двоих убить! Что это по сравнению с двумя сотнями убиенных младенцев?!
— Я тут ни при чем!
— Ты — нет, а вот твой папаша отметился!
— Он не убивал этих детей!
— Правда? Твой отец брал взятки и закрывал глаза на то, что творили Гантеры. Значит, он такой же убийца, как и они! Весь город в этом участвовал... — Поворачиваешься туда, где за плотной пеленой дождя притаился Редвуд-Пойнт. Города не видно, и, потрясая кулаками, ты кричишь в пустоту: — Сукины дети, вы знали, но пальцем не пошевелили, чтобы их остановить! Поэтому ваш город и умирает! Будьте прокляты, ублюдки!
Тут до тебя доходит горькая ирония собственных слов. Ублюдки? Да ведь ублюдками были все эти невинные малыши! «Прекрасные нестриженые волосы могил». Упав плашмя на мокрую землю, ты обнимаешь по-летнему сочную траву.
— Бедные вы, бедные!
— У тебя нет никаких доказательств! — надменно заявляет Китрик. — Так, пустые домыслы. За пятьдесят лет от детей ничего не осталось, они давно превратились...
— В траву! — рыдаешь ты. — В сочную траву!
— Доктор Адамс умер, Гантеры — мой отец не терял их из вида — тоже. Если станет легче, скажу: смерть обоих была мучительной. Орвала съел рак, Ева спилась.
— Теперь они горят в аду, — бормочет Джун.
— Но меня вырастили... Я еврей, — говоришь ты и моментально осознаешь важность собственного заявления. Вне зависимости от обстоятельств рождения, ты еврей — и в ад не веришь. А хотелось бы, видит бог, как бы мне хотелось!
— Твое единственное доказательство, — продолжает Китрик, — полоумная старуха, католичка, которая каждый день молится в заброшенной синагоге. Ты адвокат и должен понимать: ее показаниям ни один суд не поверит. Все кончено, Вайнберг, уже пятьдесят лет как кончено!
— Ничего подобного! Трава-то растет! — прижавшись к земле, пытаешься обнять своего брата или сестру и внезапно понимаешь: все эти дети — твои братья и сестры.
— Боже, смилуйся над ними!
* * *
"Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо.
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет.
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше".
... — Лучше? — Ты обнимаешь траву. — Лучше?
Из-под мокрой от дождя земли тебе слышатся плач и крики несчастных детей. Подняв лицо к затянутому тучами небу, ты читаешь каддиш, оплакивая Мэри Дункан, Саймона и Эстер Вайнберг, своего брата или сестру, всех этих детей...
И самого себя.
— Спаси нас от зла! — бормочет Джейн Энгл. — В час Страшного суда молись за нас, грешных.
Колумбарий
«The Shrine» 1992
Удивительно, как долго порой зреет замысел рассказа. В далеком 1970 году, вскоре после окончания аспирантуры в университете Пенсильвании, один из друзей пригласил меня в гости в Питтсбург. Теплым августовским днем мы поехали на дачу к кому-то из знакомых. Там был небольшой коттедж, искусственный пруд, яма для барбекю и... колумбарий, он до сих пор стоит у меня перед глазами. Его содержимое не давало покоя больше двадцати лет, пока не родился этот рассказ, впитавший горечь и отчаяние, которые я испытывал после смерти Мэта.
* * *
Грейди был в колумбарии, когда неожиданно запищал пейджер.
Колумбарий просторный и светлый, за блестящими мраморными плитами скрываются ниши, куда укладывают гробы. В дальней стене небольшие оконца, сквозь которые видны бронзовые урны. Под каждым из таких оконец выбито имя и годы жизни усопшего. Здесь нашли вечный покой два самых дорогих для Грейди человека, их он и оплакивал, прижимаясь к холодному стеклу щекой.
Он решил кремировать тела жены и десятилетнего сына, во-первых, потому что они и так сгорели в машине по вине пьяного водителя. А еще Грейди претила мысль, что его любимые будут разлагаться в мраморной нише колумбария или, еще хуже, гнить на кладбище. Нет, его жена и сын достойны лучшей участи...
«Им все равно», — подсказывал холодный рассудок. Зато самому Грейди не было все равно, тем более что каждый понедельник ровно в полдень он приезжал в колумбарий, усаживался на скамейку, с которой были видны урны, и рассказывал Хелен и Джону о том, что произошло за неделю.
Трудно поверить, что со дня их гибели прошел целый год! Сердце Грейди болело не меньше, чем в день, когда ему сообщили о непоправимом. Друзья поначалу проявляли понимание, однако по прошествии трех месяцев стали вежливо намекать, что пора бы справиться со своим горем и вернуться к полноценной жизни. Грейди кивал, делая вид, что прислушивается к мудрым советам. Разве тот, кто не страдал, поймет, что страшную утрату ни за три месяца, ни за три года не восполнишь?
Еженедельные визиты в колумбарий Грейди держал в секрете, находя благовидные предлоги для получасового отсутствия. Летом он приносил Хелен с Джоном цветы, на День всех святых — тыкву, душистые еловые лапы — зимой и молодые кленовые листья — весной. На этот раз Грейди привез флаг в честь недавно прошедшего Дня независимости. Срывающимся от волнения голосом он рассказывал Хелен с Джоном о фейерверке, который накануне видел. А ведь совсем недавно они все втроем смотрели на расцвеченное огнями небо, сидя на деревянной скамейке центрального парка.
— Жаль, вы не видели те ракеты! — чуть слышно шептал Грейди. — На небе будто незабудки распустились... Цвет такой... Такой...
Сбивчивый рассказ прервал настойчивый писк пристегнутого к кобуре пейджера.
Пейджеры — одно из многочисленных нововведений во вверенном Грейди полицейском участке. В конце концов, офицеры хоть изредка, но отлучаются из патрульных машин, а с пейджерами даже во время обеденных перерывов будут на связи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Двести младенцев? — Сильный порыв ветра забивает слова обратно в горло. Боже милостивый, если ты действительно сын Мэри Дункан, то можешь считать себя счастливчиком. Ты выжил, а вполне мог оказаться на лугу вместе с...
С твоим близнецом: братом или сестрой! А что, если под этой травой покоится твой двойник?
— Двести невинных душ! — воешь ты раненым волком.
Сквозь шелест дождя слышится шум мотора: каждую секунду рискуя застрять в грязи, по холму поднимается полицейская машина. Ну надо же, шериф Китрик собственной персоной!
— Я велел вам оставить прошлое в покое!
Встаешь с колен и со всей силы бьешь его в наглое, самодовольное, лживое лицо. Не ожидавший нападения, Китрик падает на размякшую от дождя землю.
— Сукин сын! Ты знал, ты все знал!
Вытерев разбитые в кровь губы, шериф в бешенстве расстегивает кобуру.
— Давай, стреляй! — раскидывая руки, орешь ты. — Джун тоже придется убрать! Ерунда, правда? Подумаешь, двоих убить! Что это по сравнению с двумя сотнями убиенных младенцев?!
— Я тут ни при чем!
— Ты — нет, а вот твой папаша отметился!
— Он не убивал этих детей!
— Правда? Твой отец брал взятки и закрывал глаза на то, что творили Гантеры. Значит, он такой же убийца, как и они! Весь город в этом участвовал... — Поворачиваешься туда, где за плотной пеленой дождя притаился Редвуд-Пойнт. Города не видно, и, потрясая кулаками, ты кричишь в пустоту: — Сукины дети, вы знали, но пальцем не пошевелили, чтобы их остановить! Поэтому ваш город и умирает! Будьте прокляты, ублюдки!
Тут до тебя доходит горькая ирония собственных слов. Ублюдки? Да ведь ублюдками были все эти невинные малыши! «Прекрасные нестриженые волосы могил». Упав плашмя на мокрую землю, ты обнимаешь по-летнему сочную траву.
— Бедные вы, бедные!
— У тебя нет никаких доказательств! — надменно заявляет Китрик. — Так, пустые домыслы. За пятьдесят лет от детей ничего не осталось, они давно превратились...
— В траву! — рыдаешь ты. — В сочную траву!
— Доктор Адамс умер, Гантеры — мой отец не терял их из вида — тоже. Если станет легче, скажу: смерть обоих была мучительной. Орвала съел рак, Ева спилась.
— Теперь они горят в аду, — бормочет Джун.
— Но меня вырастили... Я еврей, — говоришь ты и моментально осознаешь важность собственного заявления. Вне зависимости от обстоятельств рождения, ты еврей — и в ад не веришь. А хотелось бы, видит бог, как бы мне хотелось!
— Твое единственное доказательство, — продолжает Китрик, — полоумная старуха, католичка, которая каждый день молится в заброшенной синагоге. Ты адвокат и должен понимать: ее показаниям ни один суд не поверит. Все кончено, Вайнберг, уже пятьдесят лет как кончено!
— Ничего подобного! Трава-то растет! — прижавшись к земле, пытаешься обнять своего брата или сестру и внезапно понимаешь: все эти дети — твои братья и сестры.
— Боже, смилуйся над ними!
* * *
"Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо.
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет.
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше".
... — Лучше? — Ты обнимаешь траву. — Лучше?
Из-под мокрой от дождя земли тебе слышатся плач и крики несчастных детей. Подняв лицо к затянутому тучами небу, ты читаешь каддиш, оплакивая Мэри Дункан, Саймона и Эстер Вайнберг, своего брата или сестру, всех этих детей...
И самого себя.
— Спаси нас от зла! — бормочет Джейн Энгл. — В час Страшного суда молись за нас, грешных.
Колумбарий
«The Shrine» 1992
Удивительно, как долго порой зреет замысел рассказа. В далеком 1970 году, вскоре после окончания аспирантуры в университете Пенсильвании, один из друзей пригласил меня в гости в Питтсбург. Теплым августовским днем мы поехали на дачу к кому-то из знакомых. Там был небольшой коттедж, искусственный пруд, яма для барбекю и... колумбарий, он до сих пор стоит у меня перед глазами. Его содержимое не давало покоя больше двадцати лет, пока не родился этот рассказ, впитавший горечь и отчаяние, которые я испытывал после смерти Мэта.
* * *
Грейди был в колумбарии, когда неожиданно запищал пейджер.
Колумбарий просторный и светлый, за блестящими мраморными плитами скрываются ниши, куда укладывают гробы. В дальней стене небольшие оконца, сквозь которые видны бронзовые урны. Под каждым из таких оконец выбито имя и годы жизни усопшего. Здесь нашли вечный покой два самых дорогих для Грейди человека, их он и оплакивал, прижимаясь к холодному стеклу щекой.
Он решил кремировать тела жены и десятилетнего сына, во-первых, потому что они и так сгорели в машине по вине пьяного водителя. А еще Грейди претила мысль, что его любимые будут разлагаться в мраморной нише колумбария или, еще хуже, гнить на кладбище. Нет, его жена и сын достойны лучшей участи...
«Им все равно», — подсказывал холодный рассудок. Зато самому Грейди не было все равно, тем более что каждый понедельник ровно в полдень он приезжал в колумбарий, усаживался на скамейку, с которой были видны урны, и рассказывал Хелен и Джону о том, что произошло за неделю.
Трудно поверить, что со дня их гибели прошел целый год! Сердце Грейди болело не меньше, чем в день, когда ему сообщили о непоправимом. Друзья поначалу проявляли понимание, однако по прошествии трех месяцев стали вежливо намекать, что пора бы справиться со своим горем и вернуться к полноценной жизни. Грейди кивал, делая вид, что прислушивается к мудрым советам. Разве тот, кто не страдал, поймет, что страшную утрату ни за три месяца, ни за три года не восполнишь?
Еженедельные визиты в колумбарий Грейди держал в секрете, находя благовидные предлоги для получасового отсутствия. Летом он приносил Хелен с Джоном цветы, на День всех святых — тыкву, душистые еловые лапы — зимой и молодые кленовые листья — весной. На этот раз Грейди привез флаг в честь недавно прошедшего Дня независимости. Срывающимся от волнения голосом он рассказывал Хелен с Джоном о фейерверке, который накануне видел. А ведь совсем недавно они все втроем смотрели на расцвеченное огнями небо, сидя на деревянной скамейке центрального парка.
— Жаль, вы не видели те ракеты! — чуть слышно шептал Грейди. — На небе будто незабудки распустились... Цвет такой... Такой...
Сбивчивый рассказ прервал настойчивый писк пристегнутого к кобуре пейджера.
Пейджеры — одно из многочисленных нововведений во вверенном Грейди полицейском участке. В конце концов, офицеры хоть изредка, но отлучаются из патрульных машин, а с пейджерами даже во время обеденных перерывов будут на связи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77