И с этой точки зрения триста спартанцев — горстка против неодолимой силы — символ куда более яркий, нежели трехтысячный сводный отряд. Конечно, еще и грозных лакедемонян дразнить не хотелось: раз уж считают, что одни воевали и приносили жертвы на алтарь победы, пусть их… Впрочем, последнее соображение было сугубо побочным, а не определяющим.
Зато Эфиальту — тому фессалийцу, что показал персам горную тропу в обход Фермопил, — недобрая слава досталась благодаря этому нравственному подходу совершенно облыжно. Историки, начиная с Плутарха, дружно клеймят его предателем и перебежчиком. Оно и понятно: нравственная правда в Греко-персидских войнах была за эллинами, отстаивавшими свои земли от вторгшихся полчищ Дария и Ксеркса, а раз так — всякий, все кто персам споспешествовал, суть изменники и предатели. Замечу, через полтора с небольшим столетия эта шкала ценностей дивным образом вывернулась наизнанку — когда уже не персы пришли в Грецию, а греки под командованием Александра Македонского отправились крушить Персию и покорять мир. Увы, исторически сложилось так, что о греко-персидских войнах мы знаем только с одной, эллинской стороны: персидских текстов до нас не дошло. А дошли бы — подозреваю, взгляд с другой стороны показался бы не менее убедительным, и мы сегодня сочувствовали бы Дарию и Ксерксу не меньше, нежели Александру, чья слава не увядает по сей день и разошлась куда шире пределов некогда завоеванной им ойкумены и основанной на ее просторах эфемерной империи, рухнувшей сразу вслед за смертью своего творца.
Но вернемся к нашему Эфиальту. Предательство, замечу, применительно к военной ситуации может пониматься лишь как измена присяге. Эфиальт же в этом никоим образом не повинен. Персы потому и не встретили в Фессалии никакого сопротивления, что тамошние греческие города-государства держали в конфликте сторону Ксеркса. И значит, фессалиец Эфиальт, принадлежа к числу проперсидски настроенных греков, не перебегал к противнику, а изначально принадлежал к его стану. Это, согласитесь, совсем иное дело. Весь мировой опыт феодальных и гражданских войн гласит, что в них речь идет в первую очередь не о предательстве, а о расколе, ведущем к братоубийству. Так что, выходит, все обвинения в адрес Эфиальта несправедливы.
Впрочем, так случается всякий раз, когда из каких-то высших (и даже воистину благородных) соображений история подменяется мифом. Миф обладает живучестью, о какой не может и помыслить знание, интересуют же его лишь идеи и судьбы народов, тогда как людские с легкостью приносятся им в жертву нравственному уроку. И сколько бы ни покушались на миф те, в чьи сердца стучит пепел Клааса, их усилиям никогда не изменить ни единой строчки учебника истории. Да что там учебники — они по определению отличаются (и должны отличаться) завидным консерватизмом! Но ведь и художественная литература идет след в след. И кинематограф. Вот, например, в 1962 году режиссером Рудольфом Мэйтом был поставлен один из лучших голливудских исторических фильмов с Ричардом Игеном, Ральфом Ричардсоном, Дианой Бейкер и Барри Коу в ролях, подводящий своеобразный итог эпохе исторических сверхпроектов в американском кино. Назывался он без лишних изысков: «Триста спартанцев». И что же? В очередной раз зрителям была впечатляюще явлена все та же каноническая легенда о Леониде, не более.
Пожалуй, лишь упоминавшийся выше Страбон нашел в себе достаточно объективности, чтобы сказать, уклоняясь от всяких оценок: «Говорят, Эфиальт, показав персам горную тропинку в Фермопильских теснинах, отдал в руки персам отряд Леонида и провел варваров внутрь Греции». Прошу при этом заметить, что слово «варвары» в данном контексте начисто лишено свойственного ему в нашем восприятии негативного оттенка: так греки именовали всех неэллинов, и только. Однако за этим счастливым исключением едва ли не все историки на протяжении двадцати пяти веков прикладывали руку к сотворению мифа.
Но разве это повод, чтобы молчать?
Глава 15.
Щит Европы?
И в том, что сломалась мотыга,
и в том, что распалась телега,
и что на печи — холодрыга,
а двор не видать из-под снега,
виновны варяги, Расстрига,
хазары, наплыв печенега,
татаро-монгольское иго,
татаро-монгольское эго.
Евгений Лукин
Утешительный миф
Суть мифа, о котором нам предстоит говорить в этой главе, с предельным лаконизмом сформулирована Пушкиным: «России определено было великое предназначение: ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы, варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной Россией». Эти слова — или, по крайней мере, сам стоящий за ними тезис — заучивали поколения российских гимназистов и советских школьников, а потом всю жизнь исполнялись сознанием жертвенной исторической миссии наших соотечественников по спасению Европы. Очень, надо сказать, утешительное в неустроении нашем ощущение!
Не знала об этом только Европа, в полной мере ощутившая на себе монгольскую мощь во время Великого западного похода 1241—1242 годов, во главе которого стоял многоопытный военачальник и ближайший сподвижник Чингисхана Субэдэй-багатур.
Великий западный поход
Позволю себе напомнить основные вехи этой кампании.
Оставив тридцатитысячную армию охранять пути сообщения на покоренных русских и половецких землях, Субэдэй с остальными имевшимися в его распоряжении ста двадцатью тысячами человек вторгся в Центральную Европу. Он прекрасно понимал, что и Венгрия, и Польша, и Богемия, и Силезия — каждая из этих стран способна выставить армию многочисленнее монгольской. Не менее четко он осознавал, что нападение на любую из них незамедлительно приведет к конфликту с тремя остальными, а также со Священной Римской империей. Но Субэдэй достаточно хорошо ориентировался в хитросплетениях европейской политики — политическая разведка у монголов была налажена отменно, их агенты действовали чуть ли не во всех странах, — и потому был уверен, что успеет закрепиться в Центральной Европе, прежде чем враждующие друг с другом папа римский и германский император, а также английский и французский короли поймут, что происходит, и попытаются вмешаться. А затем можно будет поочередно разобраться и с ними.
Субэдэй разделил свою армию на четыре орды по три тумена в каждой. Первая — командовал ею хан Кайду, внук Угедея — должна была прикрывать северный фланг. Прикрывать южный — вторгшись с юга в Венгрию, через Трансильванию и долину Дуная, — должен был хан Кадан, сын Угедея. Две остальные орды — под командованием Батыя и самого Субэдэя — должны были параллельными, судя по всему, маршрутами наступать через Центральные Карпаты и встретиться уже в Венгрии — на восточном берегу Дуная, перед городом Пешт, напротив столицы, Буды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Зато Эфиальту — тому фессалийцу, что показал персам горную тропу в обход Фермопил, — недобрая слава досталась благодаря этому нравственному подходу совершенно облыжно. Историки, начиная с Плутарха, дружно клеймят его предателем и перебежчиком. Оно и понятно: нравственная правда в Греко-персидских войнах была за эллинами, отстаивавшими свои земли от вторгшихся полчищ Дария и Ксеркса, а раз так — всякий, все кто персам споспешествовал, суть изменники и предатели. Замечу, через полтора с небольшим столетия эта шкала ценностей дивным образом вывернулась наизнанку — когда уже не персы пришли в Грецию, а греки под командованием Александра Македонского отправились крушить Персию и покорять мир. Увы, исторически сложилось так, что о греко-персидских войнах мы знаем только с одной, эллинской стороны: персидских текстов до нас не дошло. А дошли бы — подозреваю, взгляд с другой стороны показался бы не менее убедительным, и мы сегодня сочувствовали бы Дарию и Ксерксу не меньше, нежели Александру, чья слава не увядает по сей день и разошлась куда шире пределов некогда завоеванной им ойкумены и основанной на ее просторах эфемерной империи, рухнувшей сразу вслед за смертью своего творца.
Но вернемся к нашему Эфиальту. Предательство, замечу, применительно к военной ситуации может пониматься лишь как измена присяге. Эфиальт же в этом никоим образом не повинен. Персы потому и не встретили в Фессалии никакого сопротивления, что тамошние греческие города-государства держали в конфликте сторону Ксеркса. И значит, фессалиец Эфиальт, принадлежа к числу проперсидски настроенных греков, не перебегал к противнику, а изначально принадлежал к его стану. Это, согласитесь, совсем иное дело. Весь мировой опыт феодальных и гражданских войн гласит, что в них речь идет в первую очередь не о предательстве, а о расколе, ведущем к братоубийству. Так что, выходит, все обвинения в адрес Эфиальта несправедливы.
Впрочем, так случается всякий раз, когда из каких-то высших (и даже воистину благородных) соображений история подменяется мифом. Миф обладает живучестью, о какой не может и помыслить знание, интересуют же его лишь идеи и судьбы народов, тогда как людские с легкостью приносятся им в жертву нравственному уроку. И сколько бы ни покушались на миф те, в чьи сердца стучит пепел Клааса, их усилиям никогда не изменить ни единой строчки учебника истории. Да что там учебники — они по определению отличаются (и должны отличаться) завидным консерватизмом! Но ведь и художественная литература идет след в след. И кинематограф. Вот, например, в 1962 году режиссером Рудольфом Мэйтом был поставлен один из лучших голливудских исторических фильмов с Ричардом Игеном, Ральфом Ричардсоном, Дианой Бейкер и Барри Коу в ролях, подводящий своеобразный итог эпохе исторических сверхпроектов в американском кино. Назывался он без лишних изысков: «Триста спартанцев». И что же? В очередной раз зрителям была впечатляюще явлена все та же каноническая легенда о Леониде, не более.
Пожалуй, лишь упоминавшийся выше Страбон нашел в себе достаточно объективности, чтобы сказать, уклоняясь от всяких оценок: «Говорят, Эфиальт, показав персам горную тропинку в Фермопильских теснинах, отдал в руки персам отряд Леонида и провел варваров внутрь Греции». Прошу при этом заметить, что слово «варвары» в данном контексте начисто лишено свойственного ему в нашем восприятии негативного оттенка: так греки именовали всех неэллинов, и только. Однако за этим счастливым исключением едва ли не все историки на протяжении двадцати пяти веков прикладывали руку к сотворению мифа.
Но разве это повод, чтобы молчать?
Глава 15.
Щит Европы?
И в том, что сломалась мотыга,
и в том, что распалась телега,
и что на печи — холодрыга,
а двор не видать из-под снега,
виновны варяги, Расстрига,
хазары, наплыв печенега,
татаро-монгольское иго,
татаро-монгольское эго.
Евгений Лукин
Утешительный миф
Суть мифа, о котором нам предстоит говорить в этой главе, с предельным лаконизмом сформулирована Пушкиным: «России определено было великое предназначение: ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы, варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной Россией». Эти слова — или, по крайней мере, сам стоящий за ними тезис — заучивали поколения российских гимназистов и советских школьников, а потом всю жизнь исполнялись сознанием жертвенной исторической миссии наших соотечественников по спасению Европы. Очень, надо сказать, утешительное в неустроении нашем ощущение!
Не знала об этом только Европа, в полной мере ощутившая на себе монгольскую мощь во время Великого западного похода 1241—1242 годов, во главе которого стоял многоопытный военачальник и ближайший сподвижник Чингисхана Субэдэй-багатур.
Великий западный поход
Позволю себе напомнить основные вехи этой кампании.
Оставив тридцатитысячную армию охранять пути сообщения на покоренных русских и половецких землях, Субэдэй с остальными имевшимися в его распоряжении ста двадцатью тысячами человек вторгся в Центральную Европу. Он прекрасно понимал, что и Венгрия, и Польша, и Богемия, и Силезия — каждая из этих стран способна выставить армию многочисленнее монгольской. Не менее четко он осознавал, что нападение на любую из них незамедлительно приведет к конфликту с тремя остальными, а также со Священной Римской империей. Но Субэдэй достаточно хорошо ориентировался в хитросплетениях европейской политики — политическая разведка у монголов была налажена отменно, их агенты действовали чуть ли не во всех странах, — и потому был уверен, что успеет закрепиться в Центральной Европе, прежде чем враждующие друг с другом папа римский и германский император, а также английский и французский короли поймут, что происходит, и попытаются вмешаться. А затем можно будет поочередно разобраться и с ними.
Субэдэй разделил свою армию на четыре орды по три тумена в каждой. Первая — командовал ею хан Кайду, внук Угедея — должна была прикрывать северный фланг. Прикрывать южный — вторгшись с юга в Венгрию, через Трансильванию и долину Дуная, — должен был хан Кадан, сын Угедея. Две остальные орды — под командованием Батыя и самого Субэдэя — должны были параллельными, судя по всему, маршрутами наступать через Центральные Карпаты и встретиться уже в Венгрии — на восточном берегу Дуная, перед городом Пешт, напротив столицы, Буды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101