— Они очень редко вступают в контакт с людьми из других слоев общества. Многие думают, что мы проводим время в праздности и развлечениях, что наша жизнь — сплошной праздник.
Он помолчал.
— Наши женщины одеваются у знаменитых парижских кутюрье, а мужчины заказывают костюмы исключительно от Савиль Ро.
Гизела усмехнулась.
— Наверное, это звучит забавно, но я пытаюсь набросать общую картину, Гизела. Я хочу, чтобы ты поняла, что Эстергази живут в атмосфере всего самого лучшего, что в состоянии предложить им их мир. И они не допускают туда пришельцев.
Он взглянул на Гизелу.
— Гизела, вы не поверите, но я весь день молился Богу, чтобы он дал мне возможность показать вам мои владения. Я знаю, вам бы очень понравился мой летний замок в Фетрёде.
Гизела слушала затаив дыхание. Она не перебивала его, и он продолжал:
— Тебе, несомненно, пришелся бы по душе тенистый парк с резными беседками и прохладными гротами. В замке мой отец создал кукольный театр и оперную сцену. Но больше всего тебе бы, наверное, понравился музыкальный зал. Она очень большой и превосходно оборудован. Эстергази всегда нанимали лучших музыкантов.
— У Эстергази есть свой оркестр? — изумилась девушка.
— Эстергази всегда были поклонниками искусства. Роспись в замках делалась известными художниками, многие из которых потом поселялись при дворе, мои предки любили слушать поэтов, сказочников и, конечно же, музыкантов.
Последнее слово Миклош произнес с особой интонацией, словно вкладывая в него скрытый смысл.
— Нашим оркестром, — продолжал он, — в свое время дирижировали Гайдн, Плейел и Гуммель. Эстергази всегда особое место в своей жизни отводили музыке.
Он замолчал, и Гизела сказала:
— Я слышала, что венгры… очень музыкальный народ.
— Да, — согласился Миклош. — И вам, наверное, известно, что венгерская музыка восходит к цыганской.
Гизела кивнула, и он продолжил:
— Цыгане веками волновали души моих соотечественников. В их песнях есть некое волшебство, которого нет в музыке ни одного другого народа.
— Я всегда мечтала увидеть цыган, послушать их песни, посмотреть их танцы!
— А я с удовольствием бы научил вас танцевать чардаш, — сказал Миклош, — этот замечательный танец. Раньше его исполняли на праздниках, он ведет начало от цыганских народных плясок и сохранил самобытную свежесть, волшебство и задор, страстность, граничащую с безумием, и цыганскую невыразимую тоску.
Его интонации становились все проникновеннее, и с величайшим отчаянием в голосе он произнес:
— Именно эти чувства я испытываю, когда думаю о тебе!
— Ну почему? Почему? — воскликнула Гизела. — Я… по-прежнему… ничего не понимаю!
— Если бы ты знала, как мучительно для меня говорить об этом! Но я уважаю тебя не меньше, чем преклоняюсь пред тобой, и не могу допустить, чтобы между нами пролегла тень обмана. Ты должна знать правду. Для нашей семьи музыка всегда связана с цыганами или наемными музыкантами, чьи услуги мы оплачиваем.
В его голосе слышалась боль и бесконечная тоска.
— Вы… вы… хотите сказать… — начала Гизела.
— Я хочу сказать, моя прекрасная нимфа, — произнес Миклош, — что моя семья никогда не примет тебя, потому что твой отец — музыкант!
Гизела остолбенела.
На мгновение ей показалось, что она ослышалась.
— Я бесконечно уважаю твоего отца, — продолжал Миклош. — Он великий скрипач, и я уверен, что после сегодняшнего выступления он займет почетное место в музыке вместе с Гайдном, Бетховеном, Листом и, конечно же, Брамсом. Но мои родственники… Я не могу позволить, чтобы ты оказалась в таком положении, когда тебя могут унизить, осмеять или даже оскорбить — а это может случиться, если ты станешь моей женой.
Гизела видела, какие муки испытывал Миклош, говоря ей эти слова, и когда они были произнесены, ей показалось, что между ними встала стена.
Сжав кулак так, что побелели костяшки, Миклош в отчаянии ударил по столу, и бокалы жалобно зазвенели.
— Тысячи раз я обдумывал это снова и снова, — воскликнул он, — в надежде отыскать хоть какое-то решение, но не отыскал!
Гизела сидела не шелохнувшись. Она лишилась дара речи.
Перед глазами все расплывалось от слез. Казалось, в мире не может существовать такой боли, которую она испытывала сейчас. Как ей хотелось, чтобы это был сон, ночной кошмар, наваждение! Но она знала, что это происходит наяву, и оттого страдала еще больше.
— Я не знаю, что делать, — упавшим голосом сказал Миклош. — У нас нет выбора, и счастливый конец невозможен. Если мы поженимся, ты всю жизнь будешь мучиться, моя нежная и ранимая нимфа, а я буду бессилен тебе помочь. Но если мы сейчас расстанемся, то ввергнем себя в пучину горьких страданий, которые будут еще сильнее оттого, что мы никогда не сможем забыть о тех минутах божественного счастья, которое нам довелось испытать.
— Это правда, — прошептала Гизела. — Быть рядом с вами… подобно райскому… наслаждению…
— Я пытался уехать, но любовь оказалась сильнее, — сказал Миклош.
— А… теперь?
— Теперь я должен сделать то, чего не сделал после того, как поцеловал тебя в Венском лесу.
Он тяжело вздохнул.
— Ты знаешь, что тогда я уехал, но на полпути домой решил, что должен вернуться и убедиться в том, что я ошибся и ты не можешь быть столь божественно прекрасной. Но, вернувшись, я понял, что погиб и пропал навеки.
— Вы… правда… любите меня?
— Если бы я не любил тебя с такой силой, я бы просто женился на тебе, — с горечью ответил Миклош. — Но именно потому, что я люблю тебя больше жизни, я не имею права стать причиной твоего несчастья.
— Но… как же я… смогу быть счастливой… без вас?
— Ты еще очень молода, ты забудешь меня, — произнес он.
— А вы… тоже… меня позабудете?
— Это разные вещи, — ответил он.
— Нет, — возразила Гизела, — я знаю, что у меня нет никакого опыта в отношениях с мужчинами, и может быть, я выгляжу наивно… Но мое чувство к вам настолько всепоглощающе, настолько чисто и непорочно, так совершенно и так велико, что я никогда не смогу забыть вас.
— Тебе кажется так сейчас, — сказал ей Миклош. — Милая, ты даже не подозреваешь, какими тяжелыми и разрушительными могут быть отношения между соперничающими женщинами и даже мужчинами, какие ядовитые стрелы способны они пускать друг другу в самое сердце и как долго кровоточат раны, нанесенные презрением и насмешкой. Ты слишком чиста и неискушенна, чтобы знать об этом!
— Я… понимаю, о чем вы… говорите… — сказала Гизела. — Мне кажется, я… могу допустить, что вы… поступаете… правильно.
— Это ложь! — с бессильной злостью воскликнул он. — Я люблю тебя и хочу быть с тобой! Это чувство останется со мной до самой моей смерти.
Справившись с собой, он посмотрел на нее и мягко проговорил:
— Мне никогда не забыть, как я держал тебя в объятиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31