Набрав авансов по журналам, газетам и у книгопродавцев на максимально возможную сумму, Этьен уже не знал, какие еще чернила превращать в золото. Азартные игры, так некстати запрещенные, уже не могли, как некогда, оплатить векселя, брошенные на зеленое поле безысходной нищетой. Словом, журналист дошел до такой крайности, что занял сто франков у самого бедного из своих друзей – у Бисиу, у которого никогда еще ничего не просил.
Больше всего удручал Лусто не долг в пять тысяч франков, а то, что он потеряет свей щегольской вид и обстановку, приобретенную ценой стольких лишений и приумноженную г-жой де ла Бодрэ. Наконец третьего апреля желтая афишка, сорванная швейцаром со стены, которую она некоторое время украшала, возвестила о продаже с молотка прекрасной обстановки в следующую субботу – день судебных аукционов.
Покуривая сигару, Лусто прогуливался в поисках идей; ибо идеи в Париже носятся в воздухе, улыбаются вам из-за угла улицы, вылетают из-под колес кабриолета вместе с брызгами грязи! Этот гуляка уже целый месяц искал идей для статьи и сюжета для рассказа, но встречал только приятелей, которые увлекали его за собой на обед или в театр и топили его горе в вине, приговаривая, что шампанское вдохновит его.
– Берегись, – сказал ему однажды вечером безжалостный Бисиу, который мог дать товарищу последние сто франков и в то же время пронзить ему сердце словом. – Пить – пей, да ума не пропей.
Накануне, в пятницу, несчастный Лусто, несмотря на привычку к нищете, был взволнован, как приговоренный к смерти. В былые времена он сказал бы себе: «Пустяки! Мебель у меня старая, куплю новую». Но теперь он чувствовал себя неспособным возобновить литературные подвиги. Издательство, разоряемое перепечатками их изданий, платило мало. Газеты скаредничали с опустившимися талантами, как директора театров с тенорами, спавшими с голоса. И вот Лусто брел куда глаза глядят, смотря на толпу и не видя ее, с сигарой во рту, заложив руки в карманы, с бурей в душе, но с деланной улыбкой на губах. Вдруг он увидел проезжавшую мимо г-жу де ла Бодрэ; свернув с улицы Шоссе-д'Антен на бульвар, ее коляска покатила к Булонскому лесу.
– Это одно, что мне осталось, – пробормотал он.
Он вернулся к себе принарядиться. Вечером, в семь часов, он подъехал в фиакре к особняку г-жи де ла Бодрэ и попросил швейцара передать графине записку такого содержания:
«Не будет ли графиня так добра принять господина Лусто на минуту и сию минуту?»
Записка эта была запечатана печаткой настоящего восточного сердолика, служившей когда-то обоим любовникам; на ней г-жа де ла Бодрэ велела выгравировать «Потому что!» – великие слова, слова женщины, слова, которые могут объяснить все, даже сотворение мира.
Графиня только что кончила одеваться, собираясь в Оперу, – пятница был день ее абонемента. Она побледнела, увидав печать.
– Пусть подождут! – сказала она, пряча записку за корсаж.
У нее хватило сил скрыть свое волнение, и она попросила мать уложить детей. Потом велела просить Лусто и приняла его в будуаре, смежном с большой гостиной, при открытых дверях. После спектакля она должна была ехать на бал, и на ней было прелестное платье золотистого шелка, в гладкую и сплошь затканную цветами полосу. Вышитые короткие перчатки с кисточками оттеняли белизну ее прекрасных рук. Она блистала кружевами и всеми украшениями, которых требовала мода. Прическа в стиле Севинье придавала изысканность ее внешности. Жемчужное ожерелье на ее груди походило на пузырьки воздуха в снегу.
– Что вам угодно, сударь? – сказала графиня, протягивая ножку из-под платья и нащупывая ею бархатную подушку. – Я думала, я надеялась, что вы меня совершенно забыли…
– Сказал бы вам никогда, но вы мне не поверите, – ответил Лусто; он разгуливал по комнате, покусывая цветы, которые срывал на ходу с жардиньерок, наполнявших будуар благоуханием.
На минуту воцарилось молчание. Г-жа де ла Бодрэ, оглядев Лусто, нашла, что он одет как самый требовательный к себе денди.
– Вы одна в целом мире можете меня спасти и протянуть мне руку помощи, потому что я тону и не раз уже захлебывался!.. – проговорил он, останавливаясь перед Диной и как бы делая над собой сверхъестественное усилие. – Если вы видите меня здесь, то только потому, что дела мои из рук вон плохи.
– Довольно! – сказала она. – Я вас понимаю.
Последовала новая пауза, во время которой Лусто отвернулся, вынул платок и, казалось, вытер слезу.
– Что вам нужно, Этьен? – спросила она с материнской нежностью в голосе. – Сейчас мы с вами старые товарищи, говорите со мной, как вы говорили бы… с Бисиу…
– Чтобы не дать моей обстановке перекочевать завтра в аукционный зал, – тысячу восемьсот франков! Чтобы вернуть долги друзьям, – столько же! Домовладельцу, которого вы знаете, – за три срока… «Тетка» требует пятьсот франков…
– А вам, на жизнь?
– О, на это у меня есть перо!..
– Оно так тяжело ворочается, хоть это и не заметно, когда вас читаешь… – сказала она, тонко улыбнувшись. – У меня нет нужной вам суммы… Приходите завтра в восемь часов, пристав подождет и до девяти, особенно, если вы приведете его сюда за деньгами.
Она понимала необходимость выпроводить Лусто, который делал вид, будто он не в силах на нее смотреть; но в то же время чувствовала такое сострадание, что готова была рассечь все гордиевы узлы, завязанные обществом.
– Спасибо! – сказала она, поднимаясь и протягивая руку Лусто. – Ваше доверие мне так дорого… О! Давно уже у меня не было так отрадно на сердце.
Лусто взял ее руку и нежно прижал к груди.
– Капля воды в пустыне и… от руки ангела!.. Господь все устраивает на благо!
Сказано это было полушутливым, полурастроганным тоном; но, можете поверить, – это было так же прекрасно, как игра на театре, как игра Тальма в его великолепной роли Лейстера,69 где все держится на нюансах такого рода. Сквозь плотное сукно рука Дины чувствовала, как бьется сердце Лусто; оно билось от радости, ибо журналист ускользал от ястребиных когтей правосудия, но оно билось также и от весьма понятного волнения, вызванного в нем Диной, которой богатство, казалось, возвратило молодость и свежесть. Г-жа де ла Бодрэ, украдкой разглядывая Этьена, заметила вдруг в его лице отсвет всех радостей любви, воскресших для нее в этом трепещущем сердце; она попыталась, один только раз, глубоко заглянуть в глаза того, кого так любила, но жаркая кровь хлынула по ее жилам и бросилась ей в голову. И снова, как на набережной Кона, двое любовников обменялись тем жгучим взглядом, который когда-то дал смелость Лусто измять кисейное платье. Журналист привлек к себе Дину за талию, она подалась, и две щеки соприкоснулись.
– Спрячься, мать идет! – вскричала испуганная Дина и побежала навстречу г-же Пьедефер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Больше всего удручал Лусто не долг в пять тысяч франков, а то, что он потеряет свей щегольской вид и обстановку, приобретенную ценой стольких лишений и приумноженную г-жой де ла Бодрэ. Наконец третьего апреля желтая афишка, сорванная швейцаром со стены, которую она некоторое время украшала, возвестила о продаже с молотка прекрасной обстановки в следующую субботу – день судебных аукционов.
Покуривая сигару, Лусто прогуливался в поисках идей; ибо идеи в Париже носятся в воздухе, улыбаются вам из-за угла улицы, вылетают из-под колес кабриолета вместе с брызгами грязи! Этот гуляка уже целый месяц искал идей для статьи и сюжета для рассказа, но встречал только приятелей, которые увлекали его за собой на обед или в театр и топили его горе в вине, приговаривая, что шампанское вдохновит его.
– Берегись, – сказал ему однажды вечером безжалостный Бисиу, который мог дать товарищу последние сто франков и в то же время пронзить ему сердце словом. – Пить – пей, да ума не пропей.
Накануне, в пятницу, несчастный Лусто, несмотря на привычку к нищете, был взволнован, как приговоренный к смерти. В былые времена он сказал бы себе: «Пустяки! Мебель у меня старая, куплю новую». Но теперь он чувствовал себя неспособным возобновить литературные подвиги. Издательство, разоряемое перепечатками их изданий, платило мало. Газеты скаредничали с опустившимися талантами, как директора театров с тенорами, спавшими с голоса. И вот Лусто брел куда глаза глядят, смотря на толпу и не видя ее, с сигарой во рту, заложив руки в карманы, с бурей в душе, но с деланной улыбкой на губах. Вдруг он увидел проезжавшую мимо г-жу де ла Бодрэ; свернув с улицы Шоссе-д'Антен на бульвар, ее коляска покатила к Булонскому лесу.
– Это одно, что мне осталось, – пробормотал он.
Он вернулся к себе принарядиться. Вечером, в семь часов, он подъехал в фиакре к особняку г-жи де ла Бодрэ и попросил швейцара передать графине записку такого содержания:
«Не будет ли графиня так добра принять господина Лусто на минуту и сию минуту?»
Записка эта была запечатана печаткой настоящего восточного сердолика, служившей когда-то обоим любовникам; на ней г-жа де ла Бодрэ велела выгравировать «Потому что!» – великие слова, слова женщины, слова, которые могут объяснить все, даже сотворение мира.
Графиня только что кончила одеваться, собираясь в Оперу, – пятница был день ее абонемента. Она побледнела, увидав печать.
– Пусть подождут! – сказала она, пряча записку за корсаж.
У нее хватило сил скрыть свое волнение, и она попросила мать уложить детей. Потом велела просить Лусто и приняла его в будуаре, смежном с большой гостиной, при открытых дверях. После спектакля она должна была ехать на бал, и на ней было прелестное платье золотистого шелка, в гладкую и сплошь затканную цветами полосу. Вышитые короткие перчатки с кисточками оттеняли белизну ее прекрасных рук. Она блистала кружевами и всеми украшениями, которых требовала мода. Прическа в стиле Севинье придавала изысканность ее внешности. Жемчужное ожерелье на ее груди походило на пузырьки воздуха в снегу.
– Что вам угодно, сударь? – сказала графиня, протягивая ножку из-под платья и нащупывая ею бархатную подушку. – Я думала, я надеялась, что вы меня совершенно забыли…
– Сказал бы вам никогда, но вы мне не поверите, – ответил Лусто; он разгуливал по комнате, покусывая цветы, которые срывал на ходу с жардиньерок, наполнявших будуар благоуханием.
На минуту воцарилось молчание. Г-жа де ла Бодрэ, оглядев Лусто, нашла, что он одет как самый требовательный к себе денди.
– Вы одна в целом мире можете меня спасти и протянуть мне руку помощи, потому что я тону и не раз уже захлебывался!.. – проговорил он, останавливаясь перед Диной и как бы делая над собой сверхъестественное усилие. – Если вы видите меня здесь, то только потому, что дела мои из рук вон плохи.
– Довольно! – сказала она. – Я вас понимаю.
Последовала новая пауза, во время которой Лусто отвернулся, вынул платок и, казалось, вытер слезу.
– Что вам нужно, Этьен? – спросила она с материнской нежностью в голосе. – Сейчас мы с вами старые товарищи, говорите со мной, как вы говорили бы… с Бисиу…
– Чтобы не дать моей обстановке перекочевать завтра в аукционный зал, – тысячу восемьсот франков! Чтобы вернуть долги друзьям, – столько же! Домовладельцу, которого вы знаете, – за три срока… «Тетка» требует пятьсот франков…
– А вам, на жизнь?
– О, на это у меня есть перо!..
– Оно так тяжело ворочается, хоть это и не заметно, когда вас читаешь… – сказала она, тонко улыбнувшись. – У меня нет нужной вам суммы… Приходите завтра в восемь часов, пристав подождет и до девяти, особенно, если вы приведете его сюда за деньгами.
Она понимала необходимость выпроводить Лусто, который делал вид, будто он не в силах на нее смотреть; но в то же время чувствовала такое сострадание, что готова была рассечь все гордиевы узлы, завязанные обществом.
– Спасибо! – сказала она, поднимаясь и протягивая руку Лусто. – Ваше доверие мне так дорого… О! Давно уже у меня не было так отрадно на сердце.
Лусто взял ее руку и нежно прижал к груди.
– Капля воды в пустыне и… от руки ангела!.. Господь все устраивает на благо!
Сказано это было полушутливым, полурастроганным тоном; но, можете поверить, – это было так же прекрасно, как игра на театре, как игра Тальма в его великолепной роли Лейстера,69 где все держится на нюансах такого рода. Сквозь плотное сукно рука Дины чувствовала, как бьется сердце Лусто; оно билось от радости, ибо журналист ускользал от ястребиных когтей правосудия, но оно билось также и от весьма понятного волнения, вызванного в нем Диной, которой богатство, казалось, возвратило молодость и свежесть. Г-жа де ла Бодрэ, украдкой разглядывая Этьена, заметила вдруг в его лице отсвет всех радостей любви, воскресших для нее в этом трепещущем сердце; она попыталась, один только раз, глубоко заглянуть в глаза того, кого так любила, но жаркая кровь хлынула по ее жилам и бросилась ей в голову. И снова, как на набережной Кона, двое любовников обменялись тем жгучим взглядом, который когда-то дал смелость Лусто измять кисейное платье. Журналист привлек к себе Дину за талию, она подалась, и две щеки соприкоснулись.
– Спрячься, мать идет! – вскричала испуганная Дина и побежала навстречу г-же Пьедефер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53