А если покровителя найдет и в сильненькие пробьется — берегись, за все унижения свои отомстит!
А другой — на него не то что наступить, пальцем тронуть — сто раз подумаешь. Всего в нем с избытком — и мускулов и энергии, ему и приспосабливаться не надо — с боем возьмет от жизни что положено. И никому в голову не приходит, что этот несокрушимый с виду богатырь уязвимее хлюпика, потому что душа у него болезненно чувствительная, как уши слона, которые от слабого укола обливаются кровью. Несокрушимость такого человека обманчива: любая несправедливость может вывести его из строя. Приспосабливаться, чувств своих он скрывать не умеет. На дружбу он отвечает преданностью, за доброе отношение платит сторицей и никогда не прощает предательства. Такие люди обычно не делают карьеры, ибо на компромиссы и зигзаги не способны, а по прямой линии далеко не уйдешь — упрешься в стенку. Редко случается, что их понимают и ценят, куда чаще бывает — шарахаются и стараются поскорее избавиться, слишком много в них и от них беспокойства.
Таким человеком был Филатов.
Наверное, в жизни каждого есть эпизод, сыгравший большую и иной раз решающую роль в формировании его характера. Иногда это происходит в раннем детстве, и столь далекая дистанция покрывает тот эпизод дымкой, из-за которой трудно что-либо различить; но чаще бывает так, что он случается позже и запоминается навсегда.
Филатов запомнил. В разное время он был в той или иной степени с кем-то дружен, к кому-то привязан, но любил лишь двоих: свою покойную мать и Сашу Бармина. Но мать умерла, когда Веня еще не ходил в школу, Бармин вошел в его жизнь только через пятнадцать лет. и все эти годы он страдал от сознания того, что ему некого любить. Мачеху он ненавидел, отца презирал за то, что позволил этой женщине лечь в еще не остывшую постель и носить материнские платья. Ненависть была взаимной, рано или поздно должен был произойти взрыв; мачеха долго искала, пока не нащупала у звереныша больное место: посмеялась, сорвала со стены святыню — материнскую фотографию. В ответ звереныш искромсал ножом мачехину шубу и, жестоко избитый отцом, удрал из дому. Было ему тогда двенадцать лет. Год прожил с бабушкой, после ее смерти перебрался к брату матери; нежеланный, ненужный, ушел бродяжничать, мотался по вокзалам и поездам, стал воровать и попал в детскую колонию; раза два приезжал отец, привозил яблоки и конфеты — отказался выйти к нему, вычеркнул из жизни. Ожесточился, никому не верил и не видел просвета, пока не пришел в мастерскую дед-механик, человек удивительной судьбы. Он тоже был когда-то зверенышем, бежал из дому, плавал на кораблях и погибал в штормах, видел весь мир и тонул на «Марине Расковой», потопленной в Карском море немецкой подлодкой. Ему Филатов поверил и решил стать механиком, чтобы прожить такую же интересную жизнь. Обучился у старика его искусству, сдал на механика-дизелиста, плавал на речном буксире, отслужил по специальности в армии, вернулся, бездомный, в Ленинград искать счастья и, едва сойдя с поезда, отбил у пьяных хулиганов молодую женщину. Проводил домой и познакомился с ее мужем, врачом-хирургом Александром Барминым. А дальше была работа в мастерских института, испытания новичка, дрейф на Льдине и станция Восток.
Долго жизнь швыряла его, как щенка, от одной двери к другой, пока щенок этот не вырос настолько, что дорогу себе уже выбирал сам. В свои двадцать три года познал меру добра и зла, внутренним зрением, несоразмерным с возрастом, научился угадывать в человеке суть и, оставаясь веселым и разбитным малым, зорко присматривался к людям. От соприкосновения с изнанкой жизни сохранил лишь слепую ненависть к несправедливости и подлости в любых их формах, мгновенную реакцию сильного зверя на опасность, веру в себя и стремление к самоутверждению. Отца простил — не душой, словами, посылал ему деньги и поздравлял с праздником, но любил до готовности на все одного лишь Сашу Бармина, в котором увидел всю жизнь не хватавшего ему старшего брата. Необузданный и вспыльчивый, он за два года этой дружбы привык сдерживаться, заставлял мысль опережать действие, чтобы успеть спросить самого себя: а что скажет, подумает Саша? Дружелюбно высмеет (одному только доку и разрешалось как угодно смеяться над Филатовым), просто кивнет или неодобрительно смолчит, чтобы потом, оставшись наедине, изругать, на чем свет стоит?
Желудок давно был пустой, и Филатова вырвало желчью. Прислонившись к столбу, вытер помороженное, мокрое от слез лицо заиндевевшим подшлемником, и взгляд его упал на стрелку-указатель: «Ленинград 16 128 км».
— Куда поперся, дурак!..
Жизнь захотел повидать, заморские страны, край света? Любуйся! Одного Северного полюса тебе мало — подыхай на Южном!
Никогда еще Филатову не было так плохо. Голова раскалывалась от боли, которую не могли унять никакие таблетки, дрожащие ноги не держали свинцовое тело, и вопила, стонала униженная, оплеванная душа.
Сколько лет характер свой, гордость свою берег, а тут за два дня вся растерял! Кто струсил? Филатов. Кому за истерику морду били? Филатову. Из-за кого аккумулятор потек и товарищи кровью харкают? Из-за Филатова.
В два дня опозорили, растоптали, оплевали…
Замер от нехорошей мысли. Саша на Льдине рассказывал про одного чудака, тоже за честью и славой па Восток рвался, добился — взяли, а в полярную ночь перестал с людьми разговаривать и однажды выскочил, раздетый, на мороз
— хлебнуть ртом воздуха. Догнали, скрутили, спасли слабака… Не очень тогда верил Саше, думал — цену себе и своему Востоку набивает… А что, если вот так?
Скрипнул зубами, застонал и прильнул к столбу — снова спазмы… Подлая мыслишка! По-всякому люди относились к Филатову: и в отпетые его записывали и в передовики выдвигали, гнали в шею и зазывали, носом вертели и в объятия бросались, но подонком не считал никто, А друзьям-товарищам, Саше Бармину свой труп подкинуть — на такое только подонок и способен. Так и скажут: трус был, истерик и лгун!
Представил себе убитое лицо Бармина, услышал наяву: «Прости, Николаич, это мы с Андреем Иванычем договорились— Филатова тебе подсунуть… Ошибся я в нем, Николаич…»
От злости на самого себя, придумавшего ту подлую мыслишку, кровь вскипела, в голову хлынула, заполнила изголодавшиеся сосуды. Расхныкался… тряпка!
И вдруг с огромной, нежданно пришедшей ясностью понял, что никак не раньше, а именно сейчас жизнь устроила для него главную проверку. И от ее результатов будет зависеть все: и Сашина дружба, и улыбка Гаранина, и взгляд Семенова. И вот этот жидкий воздух, которым не надышишься, и чужое свинцовое тело, и кровь изо всех пор, и дизель — все ото специально подстроено, чтобы он, Филатов, встал перед людьми как голенький, а уж люди посмотрят и решат, какой он есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
А другой — на него не то что наступить, пальцем тронуть — сто раз подумаешь. Всего в нем с избытком — и мускулов и энергии, ему и приспосабливаться не надо — с боем возьмет от жизни что положено. И никому в голову не приходит, что этот несокрушимый с виду богатырь уязвимее хлюпика, потому что душа у него болезненно чувствительная, как уши слона, которые от слабого укола обливаются кровью. Несокрушимость такого человека обманчива: любая несправедливость может вывести его из строя. Приспосабливаться, чувств своих он скрывать не умеет. На дружбу он отвечает преданностью, за доброе отношение платит сторицей и никогда не прощает предательства. Такие люди обычно не делают карьеры, ибо на компромиссы и зигзаги не способны, а по прямой линии далеко не уйдешь — упрешься в стенку. Редко случается, что их понимают и ценят, куда чаще бывает — шарахаются и стараются поскорее избавиться, слишком много в них и от них беспокойства.
Таким человеком был Филатов.
Наверное, в жизни каждого есть эпизод, сыгравший большую и иной раз решающую роль в формировании его характера. Иногда это происходит в раннем детстве, и столь далекая дистанция покрывает тот эпизод дымкой, из-за которой трудно что-либо различить; но чаще бывает так, что он случается позже и запоминается навсегда.
Филатов запомнил. В разное время он был в той или иной степени с кем-то дружен, к кому-то привязан, но любил лишь двоих: свою покойную мать и Сашу Бармина. Но мать умерла, когда Веня еще не ходил в школу, Бармин вошел в его жизнь только через пятнадцать лет. и все эти годы он страдал от сознания того, что ему некого любить. Мачеху он ненавидел, отца презирал за то, что позволил этой женщине лечь в еще не остывшую постель и носить материнские платья. Ненависть была взаимной, рано или поздно должен был произойти взрыв; мачеха долго искала, пока не нащупала у звереныша больное место: посмеялась, сорвала со стены святыню — материнскую фотографию. В ответ звереныш искромсал ножом мачехину шубу и, жестоко избитый отцом, удрал из дому. Было ему тогда двенадцать лет. Год прожил с бабушкой, после ее смерти перебрался к брату матери; нежеланный, ненужный, ушел бродяжничать, мотался по вокзалам и поездам, стал воровать и попал в детскую колонию; раза два приезжал отец, привозил яблоки и конфеты — отказался выйти к нему, вычеркнул из жизни. Ожесточился, никому не верил и не видел просвета, пока не пришел в мастерскую дед-механик, человек удивительной судьбы. Он тоже был когда-то зверенышем, бежал из дому, плавал на кораблях и погибал в штормах, видел весь мир и тонул на «Марине Расковой», потопленной в Карском море немецкой подлодкой. Ему Филатов поверил и решил стать механиком, чтобы прожить такую же интересную жизнь. Обучился у старика его искусству, сдал на механика-дизелиста, плавал на речном буксире, отслужил по специальности в армии, вернулся, бездомный, в Ленинград искать счастья и, едва сойдя с поезда, отбил у пьяных хулиганов молодую женщину. Проводил домой и познакомился с ее мужем, врачом-хирургом Александром Барминым. А дальше была работа в мастерских института, испытания новичка, дрейф на Льдине и станция Восток.
Долго жизнь швыряла его, как щенка, от одной двери к другой, пока щенок этот не вырос настолько, что дорогу себе уже выбирал сам. В свои двадцать три года познал меру добра и зла, внутренним зрением, несоразмерным с возрастом, научился угадывать в человеке суть и, оставаясь веселым и разбитным малым, зорко присматривался к людям. От соприкосновения с изнанкой жизни сохранил лишь слепую ненависть к несправедливости и подлости в любых их формах, мгновенную реакцию сильного зверя на опасность, веру в себя и стремление к самоутверждению. Отца простил — не душой, словами, посылал ему деньги и поздравлял с праздником, но любил до готовности на все одного лишь Сашу Бармина, в котором увидел всю жизнь не хватавшего ему старшего брата. Необузданный и вспыльчивый, он за два года этой дружбы привык сдерживаться, заставлял мысль опережать действие, чтобы успеть спросить самого себя: а что скажет, подумает Саша? Дружелюбно высмеет (одному только доку и разрешалось как угодно смеяться над Филатовым), просто кивнет или неодобрительно смолчит, чтобы потом, оставшись наедине, изругать, на чем свет стоит?
Желудок давно был пустой, и Филатова вырвало желчью. Прислонившись к столбу, вытер помороженное, мокрое от слез лицо заиндевевшим подшлемником, и взгляд его упал на стрелку-указатель: «Ленинград 16 128 км».
— Куда поперся, дурак!..
Жизнь захотел повидать, заморские страны, край света? Любуйся! Одного Северного полюса тебе мало — подыхай на Южном!
Никогда еще Филатову не было так плохо. Голова раскалывалась от боли, которую не могли унять никакие таблетки, дрожащие ноги не держали свинцовое тело, и вопила, стонала униженная, оплеванная душа.
Сколько лет характер свой, гордость свою берег, а тут за два дня вся растерял! Кто струсил? Филатов. Кому за истерику морду били? Филатову. Из-за кого аккумулятор потек и товарищи кровью харкают? Из-за Филатова.
В два дня опозорили, растоптали, оплевали…
Замер от нехорошей мысли. Саша на Льдине рассказывал про одного чудака, тоже за честью и славой па Восток рвался, добился — взяли, а в полярную ночь перестал с людьми разговаривать и однажды выскочил, раздетый, на мороз
— хлебнуть ртом воздуха. Догнали, скрутили, спасли слабака… Не очень тогда верил Саше, думал — цену себе и своему Востоку набивает… А что, если вот так?
Скрипнул зубами, застонал и прильнул к столбу — снова спазмы… Подлая мыслишка! По-всякому люди относились к Филатову: и в отпетые его записывали и в передовики выдвигали, гнали в шею и зазывали, носом вертели и в объятия бросались, но подонком не считал никто, А друзьям-товарищам, Саше Бармину свой труп подкинуть — на такое только подонок и способен. Так и скажут: трус был, истерик и лгун!
Представил себе убитое лицо Бармина, услышал наяву: «Прости, Николаич, это мы с Андреем Иванычем договорились— Филатова тебе подсунуть… Ошибся я в нем, Николаич…»
От злости на самого себя, придумавшего ту подлую мыслишку, кровь вскипела, в голову хлынула, заполнила изголодавшиеся сосуды. Расхныкался… тряпка!
И вдруг с огромной, нежданно пришедшей ясностью понял, что никак не раньше, а именно сейчас жизнь устроила для него главную проверку. И от ее результатов будет зависеть все: и Сашина дружба, и улыбка Гаранина, и взгляд Семенова. И вот этот жидкий воздух, которым не надышишься, и чужое свинцовое тело, и кровь изо всех пор, и дизель — все ото специально подстроено, чтобы он, Филатов, встал перед людьми как голенький, а уж люди посмотрят и решат, какой он есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34