Старушкины поцелуи были главным предметом шуток на обратном пути, и Володька, чтобы сохранить репутацию, поклялся сегодня же взять реванш — по-новому разыграть свою постоянную жертву, Ивана Ивановича Потапенко по прозвищу Нефертити.
Володьку-Уленшпигеля ребята любили и побаивались: любили за весёлый нрав и надёжность в деле, а побаивались за острый, как бритва, язык и необыкновенную изобретательность в розыгрышах. С того времени, как три года назад он пришёл в караул, не проходило дня, чтобы Уленшпигель из кого-нибудь не сделал всеобщее посмешище. Сначала особенно доставалось старослужащим, людям семейным и положительным: им Володька клеил на каски переводные картинки из «Ну, погоди!», на спины фотографии кинозвёзд в бикини, преступно сочинял поддельные приказы о награждении их персональным ломом, а Нестерова-старшего однажды «наградил» именными часами с городского вокзала. После того как Володька на капустнике приклеил ему прозвище Карьерист, Нестеров-старший нашёл поразительно простой способ борьбы с Уленшпигелем: в ответ на каждую проделку хватал его в медвежьи объятья и с головой окунал в бочку с водой; пришлось Карьериста оставить в покое и всю свою изобретательность перенести на Потапенко. Легендарно грузный, могучий, как слон, но добродушный водитель Потапенко был превосходной мишенью: его можно было от имени начальника УПО награждать подставкой для живота, списанными за ненадобностью именными штанами, годными для подростка, и поощрять за хорошую работу внеочередным двухнедельным отпуском, в который обрадованный Потапенко чуть было не ушёл. А Нефертити его прозвали потому, что, как он бдительно ни следил, у него на сапогах, на одежде, в кабинете ежедневно появлялся нарисованный мелом профиль красавицы египтянки, а однажды сей профиль, сделанный фломастером во время сна, Потапенко весь день проносил на пухлой щеке — пока не догадался заглянуть в зеркало.
А свою клятву Володька осуществил таким образом. Нестеров и Потапенко, как и все семейные старослужащие, после суточного дежурства с разрешения начальства подрабатывали на стороне — были отменными столярами, восстанавливали любую мебель. Для себя же Потапенко в комнате отдыха поставил самолично сработанное гигантское кресло, в которое и помещал в часы затишья свою семипудовую тушу. И когда после обеда, вычистив до блеска машину, он улучил минутку и вздремнул, Володька подкрался к нему, как мышь, аккуратно примотал шпагатом его ноги к ножкам кресла и диким голосом заорал: «Здравия желаю, товарищ полковник!» Потапенко вскочил, вернее, попытался вскочить, упал, опрокинув на себя кресло, взвыл спросонья — словом, хорошо разогрел публику; освободившись, он решил, что с Уленшпигелем пора кончать, разыскал его и по примеру друга Карьериста потащил обидчика к бочке, но тут Гулин объявил построение и долго отчитывал совершенно сбитого с толку Потапенко за пренебрежительное отношение к форме. Видя, что и начальник, и все остальные давятся от смеха, Потапенко рванулся к зеркалу: на одном погоне у него красовалась вырезанная из жести Нефертити, а на другом — мопс с разинутой пастью.
И тут прозвучала тревога.
Как опытный хирург лёгким ударом ставит на место вывихнутый сустав, так резкий сигнал тревоги в мгновенье концентрирует все мысли и чувства пожарного: как можно быстрее привести себя в порядок и занять своё место в машине. Все, что было до сигнала тревоги, — суета суёт; тревога — точка отсчёта, с которой пожарный начинает борьбу за секунды: не секунды спринтера, приносящие ему лавровый венок, а мгновенья, каждое из которых оценивается в человеческую жизнь. Чья она, эта жизнь — неизвестно: может, безымянного человека, которого пожарный вынесет из огня, а может — самого пожарного.
Поэтому с момента сигнала тревоги — шутки в сторону. Отныне, до самого возвращения с пожара, улыбок больше не будет — если, конечно, тревога не учебная…
Учебную пожарный нюхом чувствует, это была боевая.
Командовать во время тревоги не надо, каждый обязан знать, что ему делать. Кто стоял ближе к люку, скользнул по шесту вниз, другие затопали со второго этажа по лестнице. Раз — каска на голове, два — боевка надета, три
— пояс с карабином вокруг талии — и по машинам. Распахнулись створки ворот, машины выползли во двор и рванулись одна за другой на улицу.
С момента сигнала тревоги до выезда — сорок четырв секунды, привычно отметил Гулин. Его рекорд был тридцать пять, но и сорок четыре тоже совсем не плохо. Жаль, что люди, которые острят и анекдоты сочиняют, не видят, как пожарные выезжают по тревоге… Через три, три с половиной минуты будем на месте, и за эти минуты нужно привести себя в боевую готовность.
Четыре красные машины, весь боевой расчёт караула, мчались по расчшценной от снега главной магистрали города, рёвом сирен предупреждая водителей всех видов транспорта и пешеходов: «Будьте осторожны! Дайте дорогу!» Впереди автоцистерна (две с половиной тонны воды), в кабине — водитель, Гулин, связной Гриша Локтев и в задней кабине четверо; за цистерной автонасос, насосно-рукавный автомобиль, и в нем девять человек; автомобиль газодымозащитной службы — газовка, и в ней отделение газодымозащитников, тоже девять человек, и замыкала колонну автолестница, ведомая Потапенко, рядом с которым сидели двое — им лестницу устанавливать и выдвигать. Итого двадцать пять человек — полный боевой расчёт, ибо в этот день никто не болел и не был в отпуске.
Только что ржали до слез, думал Гулин, а теперь небось молчат — не к тёще на блины едут, а на пожар, и не куда-нибудь, а на высотку. Сам Гулин в дороге всегда молчал, чтобы в короткие минуты пути отключиться от всего ненужного, перестроить свою психику. По опыту знал, что эти минуты самые волнующие, потому что ничто другое так не воздействует на нервную систему пожарного, как неизвестность. Конечно, опасность тоже влияет, но неизвестность куда сильнее. Как в книгах про фронтовиков — пока не увидишь врага. Увидишь, вступишь в бой — в бою думать о собственной судьбе некогда, там тобою овладевают совсем иные чувства, и только, когда бой заканчивается, позволяешь себе подумать: ну, пронесло на этот раз, и спасибо. А в дороге нужно молчать, накапливать в себе силу и злость, готовность увидеть самое худшее, доложить о прибытии, получить от штаба приказ и пойти в атаку.
— Вот шмякну тебя… — выругался водитель, обгоняя заюливший «Запорожец» и грозя ему кулаком.
— 13-я, полный боевой расчёт на Некрасова, 21, — слышалось по радиосвязи. — …Некрасова, 21…
На пожар высылались все новые подразделения, и Гулин вдруг весь напрягся, даже похолодел: ведь он — ближе всех, он — первый! Первый!
С того смехотворного случая, с мансардой, прошло лет восемь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Володьку-Уленшпигеля ребята любили и побаивались: любили за весёлый нрав и надёжность в деле, а побаивались за острый, как бритва, язык и необыкновенную изобретательность в розыгрышах. С того времени, как три года назад он пришёл в караул, не проходило дня, чтобы Уленшпигель из кого-нибудь не сделал всеобщее посмешище. Сначала особенно доставалось старослужащим, людям семейным и положительным: им Володька клеил на каски переводные картинки из «Ну, погоди!», на спины фотографии кинозвёзд в бикини, преступно сочинял поддельные приказы о награждении их персональным ломом, а Нестерова-старшего однажды «наградил» именными часами с городского вокзала. После того как Володька на капустнике приклеил ему прозвище Карьерист, Нестеров-старший нашёл поразительно простой способ борьбы с Уленшпигелем: в ответ на каждую проделку хватал его в медвежьи объятья и с головой окунал в бочку с водой; пришлось Карьериста оставить в покое и всю свою изобретательность перенести на Потапенко. Легендарно грузный, могучий, как слон, но добродушный водитель Потапенко был превосходной мишенью: его можно было от имени начальника УПО награждать подставкой для живота, списанными за ненадобностью именными штанами, годными для подростка, и поощрять за хорошую работу внеочередным двухнедельным отпуском, в который обрадованный Потапенко чуть было не ушёл. А Нефертити его прозвали потому, что, как он бдительно ни следил, у него на сапогах, на одежде, в кабинете ежедневно появлялся нарисованный мелом профиль красавицы египтянки, а однажды сей профиль, сделанный фломастером во время сна, Потапенко весь день проносил на пухлой щеке — пока не догадался заглянуть в зеркало.
А свою клятву Володька осуществил таким образом. Нестеров и Потапенко, как и все семейные старослужащие, после суточного дежурства с разрешения начальства подрабатывали на стороне — были отменными столярами, восстанавливали любую мебель. Для себя же Потапенко в комнате отдыха поставил самолично сработанное гигантское кресло, в которое и помещал в часы затишья свою семипудовую тушу. И когда после обеда, вычистив до блеска машину, он улучил минутку и вздремнул, Володька подкрался к нему, как мышь, аккуратно примотал шпагатом его ноги к ножкам кресла и диким голосом заорал: «Здравия желаю, товарищ полковник!» Потапенко вскочил, вернее, попытался вскочить, упал, опрокинув на себя кресло, взвыл спросонья — словом, хорошо разогрел публику; освободившись, он решил, что с Уленшпигелем пора кончать, разыскал его и по примеру друга Карьериста потащил обидчика к бочке, но тут Гулин объявил построение и долго отчитывал совершенно сбитого с толку Потапенко за пренебрежительное отношение к форме. Видя, что и начальник, и все остальные давятся от смеха, Потапенко рванулся к зеркалу: на одном погоне у него красовалась вырезанная из жести Нефертити, а на другом — мопс с разинутой пастью.
И тут прозвучала тревога.
Как опытный хирург лёгким ударом ставит на место вывихнутый сустав, так резкий сигнал тревоги в мгновенье концентрирует все мысли и чувства пожарного: как можно быстрее привести себя в порядок и занять своё место в машине. Все, что было до сигнала тревоги, — суета суёт; тревога — точка отсчёта, с которой пожарный начинает борьбу за секунды: не секунды спринтера, приносящие ему лавровый венок, а мгновенья, каждое из которых оценивается в человеческую жизнь. Чья она, эта жизнь — неизвестно: может, безымянного человека, которого пожарный вынесет из огня, а может — самого пожарного.
Поэтому с момента сигнала тревоги — шутки в сторону. Отныне, до самого возвращения с пожара, улыбок больше не будет — если, конечно, тревога не учебная…
Учебную пожарный нюхом чувствует, это была боевая.
Командовать во время тревоги не надо, каждый обязан знать, что ему делать. Кто стоял ближе к люку, скользнул по шесту вниз, другие затопали со второго этажа по лестнице. Раз — каска на голове, два — боевка надета, три
— пояс с карабином вокруг талии — и по машинам. Распахнулись створки ворот, машины выползли во двор и рванулись одна за другой на улицу.
С момента сигнала тревоги до выезда — сорок четырв секунды, привычно отметил Гулин. Его рекорд был тридцать пять, но и сорок четыре тоже совсем не плохо. Жаль, что люди, которые острят и анекдоты сочиняют, не видят, как пожарные выезжают по тревоге… Через три, три с половиной минуты будем на месте, и за эти минуты нужно привести себя в боевую готовность.
Четыре красные машины, весь боевой расчёт караула, мчались по расчшценной от снега главной магистрали города, рёвом сирен предупреждая водителей всех видов транспорта и пешеходов: «Будьте осторожны! Дайте дорогу!» Впереди автоцистерна (две с половиной тонны воды), в кабине — водитель, Гулин, связной Гриша Локтев и в задней кабине четверо; за цистерной автонасос, насосно-рукавный автомобиль, и в нем девять человек; автомобиль газодымозащитной службы — газовка, и в ней отделение газодымозащитников, тоже девять человек, и замыкала колонну автолестница, ведомая Потапенко, рядом с которым сидели двое — им лестницу устанавливать и выдвигать. Итого двадцать пять человек — полный боевой расчёт, ибо в этот день никто не болел и не был в отпуске.
Только что ржали до слез, думал Гулин, а теперь небось молчат — не к тёще на блины едут, а на пожар, и не куда-нибудь, а на высотку. Сам Гулин в дороге всегда молчал, чтобы в короткие минуты пути отключиться от всего ненужного, перестроить свою психику. По опыту знал, что эти минуты самые волнующие, потому что ничто другое так не воздействует на нервную систему пожарного, как неизвестность. Конечно, опасность тоже влияет, но неизвестность куда сильнее. Как в книгах про фронтовиков — пока не увидишь врага. Увидишь, вступишь в бой — в бою думать о собственной судьбе некогда, там тобою овладевают совсем иные чувства, и только, когда бой заканчивается, позволяешь себе подумать: ну, пронесло на этот раз, и спасибо. А в дороге нужно молчать, накапливать в себе силу и злость, готовность увидеть самое худшее, доложить о прибытии, получить от штаба приказ и пойти в атаку.
— Вот шмякну тебя… — выругался водитель, обгоняя заюливший «Запорожец» и грозя ему кулаком.
— 13-я, полный боевой расчёт на Некрасова, 21, — слышалось по радиосвязи. — …Некрасова, 21…
На пожар высылались все новые подразделения, и Гулин вдруг весь напрягся, даже похолодел: ведь он — ближе всех, он — первый! Первый!
С того смехотворного случая, с мансардой, прошло лет восемь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82