Помню, играла музыка, но не было никакой музыки, только шепот и дыхание, а фоном – гул какой-то гостиничной машинерии, чьи циклы приобрели сложность и глубины раги. Помню нежное белое свечение вокруг нас – должно быть, несуществующее, или я не знаю, откуда оно взялось, разве что, быть может, кожа наша пылала или отпотевала меланином. Что было, что возникало из нас, чем мы были тогда, я не вспомню. Создание любви живет вне памяти, в абсолюте. Я запомнил только его цвета.
Позже, днем, мы уснули, а проснувшись, я увидел, что зеленые сумерки не сменили оттенка. Я потянулся, зевнул и заметил, что ты лежишь на боку и разглядываешь меня. Я перевернулся и тебя поцеловал.
– Еще поспишь? – спросил я.
– Нет. Я…
– Что?
Ты покачала головой, словно то, что делаешь ты или чувствуешь, – невыразимо. В твоем лице поселилось счастье, но я знал – это лишь смена погоды. Я приподнялся на локте, пальцами пробежал по твоему телу, растопырил пальцы на бедре.
– О чем ты думаешь? – спросила ты.
– Мантру повторяю.
Ты потянулась будто бы меня ущипнуть:
– Скажи!
– Я думал, какое у тебя лицо, когда я в тебе.
– Какое?
– Словно ты пытаешься что-то расслышать. Голос. Музыку. Словно тебе плохо слышно.
Ты зажмурилась.
– Не вижу.
– Довольно глупо выглядишь.
– Вот это больше похоже на правду, – засмеялась ты. Моя рука скользнула меж твоих бедер – кожа влажная. Ты сжала ноги, поймав мои пальцы.
– Еще горишь? – спросил я.
– Не-а. – Ты расслабила ноги, сжала опять. – Как бы светится.
– Ну так и есть. Вижу луч. Там кто-то заперт. Ты игриво меня чмокнула.
– Может, они в опасности, – сказал я. – Надо проверить.
– Уже напроверялся. Ты теперь, наверное, знаешь все мои закоулки и трещинки.
– Училки так не говорят.
Мы задремали снова, улегшись ложечкой, и через час, когда я проснулся, не переменили позы. Я вновь отвердел, и в полусне ты разрешила войти в тебя – такое стерильное слово для столь чистого приятия. Я сам толком не проснулся, и оттого близость казалась примитивной, будто чресла мои направлялись не сознательным желанием, но законом природы. Вот мы – просто два инертных тела, что столкнулись и покачиваются на одной волне. Почти успокоительный секс. Наконец я перекатился на спину. Световые вспышки кололи тьму под веками. Остатки мысли несло в никуда.
Ты заерзала, повернулась на живот, ткнулась подбородком мне в бицепс.
– Ты не кончил.
– Не-а.
– Я хотела, чтоб ты кончил.
– Все нормально, – сказал я. – Ну, понимаешь. Духом крепок, но…
– Плоть слаба?
– Не слаба. У нее перерыв.
Ты поцеловала меня в лоб, в губы, а потом я почувствовал, как ты гладишь меня, возрождая эрекцию.
– Что-то я не вижу перерыва, – сказала ты.
– Ты чего хочешь?
– Поиграть. – Пальцы твои сжались. – Ничего?
– Ммм-мм.
– То есть да?
– Ага, я переживу.
– Я так и подумала.
Ты встала на четвереньки, груди твои раскачивались подле моего члена, и он терся о них, скользил меж них… голубиные ласки. А потом ты обхватила меня губами. Прежде за тобой не водилось такой храбрости. Я мимолетно подумал – может, другой мужчина изменил твои привычки, – и я позавидовал всем воображаемым любовникам, с которыми вместе населяю ныне твою сексуальную историю. Я потянулся к тебе, предупредил, что сейчас кончу, – я не знал, того ли ты хочешь. Ты перехватила мою руку, наши пальцы сплелись. Губы твои сжались, заскользили вдоль меня; язык обвивал меня, и настоятельность в паху сгустилась в насущность. Может, зависть и смута виноваты – вопль мой прозвучал неестественно хрипло и уродливо, точно одинокая голодающая тварь восхваляла великую добычу, отрытую на бесплодном поле.
Я притянул тебя ближе, и мы лежали переплетясь в зеленоватом сумраке. Целуя тебя, я ощутил собственный теплый вкус на твоих губах. Минуты замедлились. Белая постель плыла. Мы лежали умиротворенные, и я снова таял в тебе. Куда ни глянешь, нет конца счастью или времени. Надежда и отчаяние – в идеальном равновесии. Крошечные тревоги копошились вокруг главной мысли, точно птицы кружат над островом: что за материя в нас не умирает без воздуха и света, вновь и вновь яростно живет, бестрепетно возрождаясь? Потом мысль улетела на юг. За окном взвизгнул ребенок. В коридоре бомкнул лифт. Мы спали в прохладном светящемся центре мироздания. Все страхи побеждены. Вся наша мучительная жизнь испарилась.
Следующие два дня и две ночи мы редко покидали безымянную комнатку с запертыми окнами и мертвым холодным воздухом. Мы украсили ее сброшенной одеждой и пакетами из-под бутербродов, но комнатка так и не приобрела ни живости, ни обаяния. Разве что ей хватало норой пристойности исчезать, не становиться нам тюрьмой. Мы нуждались в уединении – чтобы заниматься любовью, но еще – чтобы вновь знакомиться и говорить. Мы предавались воспоминаниям, мы рассказывали, чем занимаемся. Но в основном – шутили, заигрывали. Наша панацея. Размягчались шрамы там, где нас оторвало друг от друга, я чувствовал, как растекается новая ткань, как она взрослеет, укрепляются новые нити между нами.
– Помнишь фотографии – ты присылала, когда у меня болела спина? – Я лежал на животе, моя рука – на твоей груди. – Ты прислала такую… ты на ней в красном топе. Один топ. Ты в кухне, улыбаешься и выставляешь ноги.
– Угу, – блаженно ответила ты. – Тебе же понравилось.
– У меня стоял неделю.
– Наверное, я того и добивалась. Хотя не думала в клинической терминологии.
– Может, думала, но не сознавала. – Я перевернулся и положил голову тебе на плечо. – А трусы ты надевала под топ?
Ты покосилась лукаво:
– Не скажу ни за что.
– Я так и думал.
– Почему?
– Ты так улыбалась… на снимке. Ты, пожалуй, нарочно сфотографировалась, чтоб я спросил.
– Мо-ожет быть! – Ты пропела это на двух нотах.
– Я думаю, нет.
– Что нет?
– Не надевала. Ты смущалась… немножко. Будто впервые снималась в мягком порно. По-моему, ты не настолько замечательная актриса – ты бы так не притворилась.
Ты изобразила ужас:
– Ты не ценишь мой талант?
– Детка, – хрипло сказал я, изо всех сил изображая Тома Уэйтса, – талант бывает у всех. Не это важно.
– А что важно?
– Что сейчас ты без трусов.
– У меня больше нету! – Ты глянула так серьезно, будто сейчас возьмешь с меня клятву. – Нам придется стирать.
– Что – прямо сейчас? – удивился я.
Ты потянулась – ленивым котенком свернулась в клубок и одновременно коснулась пальцами моей щеки, словно игрушечной мышки: нравится, только устала бегать.
– Не-е, – сказала ты. – Потом когда-нибудь.
Пока ты спала, я пережил нежданный разлом мироздания – из тех, что дают постичь суть. Я будто смотрел вдоль коридора твоей жизни – мимо карьеры-брака-любви, мимо легенды о юности в келье и детстве сказочной принцессы, мимо мгновений с витражами в окнах и других мгновений с заколоченными дверями, мимо вечерних платьев, мини-юбок, университетских мантий, мимо тика и норова, ерундовых неполадок, мимо бессмысленных поступков, что пытаются нас прояснить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Позже, днем, мы уснули, а проснувшись, я увидел, что зеленые сумерки не сменили оттенка. Я потянулся, зевнул и заметил, что ты лежишь на боку и разглядываешь меня. Я перевернулся и тебя поцеловал.
– Еще поспишь? – спросил я.
– Нет. Я…
– Что?
Ты покачала головой, словно то, что делаешь ты или чувствуешь, – невыразимо. В твоем лице поселилось счастье, но я знал – это лишь смена погоды. Я приподнялся на локте, пальцами пробежал по твоему телу, растопырил пальцы на бедре.
– О чем ты думаешь? – спросила ты.
– Мантру повторяю.
Ты потянулась будто бы меня ущипнуть:
– Скажи!
– Я думал, какое у тебя лицо, когда я в тебе.
– Какое?
– Словно ты пытаешься что-то расслышать. Голос. Музыку. Словно тебе плохо слышно.
Ты зажмурилась.
– Не вижу.
– Довольно глупо выглядишь.
– Вот это больше похоже на правду, – засмеялась ты. Моя рука скользнула меж твоих бедер – кожа влажная. Ты сжала ноги, поймав мои пальцы.
– Еще горишь? – спросил я.
– Не-а. – Ты расслабила ноги, сжала опять. – Как бы светится.
– Ну так и есть. Вижу луч. Там кто-то заперт. Ты игриво меня чмокнула.
– Может, они в опасности, – сказал я. – Надо проверить.
– Уже напроверялся. Ты теперь, наверное, знаешь все мои закоулки и трещинки.
– Училки так не говорят.
Мы задремали снова, улегшись ложечкой, и через час, когда я проснулся, не переменили позы. Я вновь отвердел, и в полусне ты разрешила войти в тебя – такое стерильное слово для столь чистого приятия. Я сам толком не проснулся, и оттого близость казалась примитивной, будто чресла мои направлялись не сознательным желанием, но законом природы. Вот мы – просто два инертных тела, что столкнулись и покачиваются на одной волне. Почти успокоительный секс. Наконец я перекатился на спину. Световые вспышки кололи тьму под веками. Остатки мысли несло в никуда.
Ты заерзала, повернулась на живот, ткнулась подбородком мне в бицепс.
– Ты не кончил.
– Не-а.
– Я хотела, чтоб ты кончил.
– Все нормально, – сказал я. – Ну, понимаешь. Духом крепок, но…
– Плоть слаба?
– Не слаба. У нее перерыв.
Ты поцеловала меня в лоб, в губы, а потом я почувствовал, как ты гладишь меня, возрождая эрекцию.
– Что-то я не вижу перерыва, – сказала ты.
– Ты чего хочешь?
– Поиграть. – Пальцы твои сжались. – Ничего?
– Ммм-мм.
– То есть да?
– Ага, я переживу.
– Я так и подумала.
Ты встала на четвереньки, груди твои раскачивались подле моего члена, и он терся о них, скользил меж них… голубиные ласки. А потом ты обхватила меня губами. Прежде за тобой не водилось такой храбрости. Я мимолетно подумал – может, другой мужчина изменил твои привычки, – и я позавидовал всем воображаемым любовникам, с которыми вместе населяю ныне твою сексуальную историю. Я потянулся к тебе, предупредил, что сейчас кончу, – я не знал, того ли ты хочешь. Ты перехватила мою руку, наши пальцы сплелись. Губы твои сжались, заскользили вдоль меня; язык обвивал меня, и настоятельность в паху сгустилась в насущность. Может, зависть и смута виноваты – вопль мой прозвучал неестественно хрипло и уродливо, точно одинокая голодающая тварь восхваляла великую добычу, отрытую на бесплодном поле.
Я притянул тебя ближе, и мы лежали переплетясь в зеленоватом сумраке. Целуя тебя, я ощутил собственный теплый вкус на твоих губах. Минуты замедлились. Белая постель плыла. Мы лежали умиротворенные, и я снова таял в тебе. Куда ни глянешь, нет конца счастью или времени. Надежда и отчаяние – в идеальном равновесии. Крошечные тревоги копошились вокруг главной мысли, точно птицы кружат над островом: что за материя в нас не умирает без воздуха и света, вновь и вновь яростно живет, бестрепетно возрождаясь? Потом мысль улетела на юг. За окном взвизгнул ребенок. В коридоре бомкнул лифт. Мы спали в прохладном светящемся центре мироздания. Все страхи побеждены. Вся наша мучительная жизнь испарилась.
Следующие два дня и две ночи мы редко покидали безымянную комнатку с запертыми окнами и мертвым холодным воздухом. Мы украсили ее сброшенной одеждой и пакетами из-под бутербродов, но комнатка так и не приобрела ни живости, ни обаяния. Разве что ей хватало норой пристойности исчезать, не становиться нам тюрьмой. Мы нуждались в уединении – чтобы заниматься любовью, но еще – чтобы вновь знакомиться и говорить. Мы предавались воспоминаниям, мы рассказывали, чем занимаемся. Но в основном – шутили, заигрывали. Наша панацея. Размягчались шрамы там, где нас оторвало друг от друга, я чувствовал, как растекается новая ткань, как она взрослеет, укрепляются новые нити между нами.
– Помнишь фотографии – ты присылала, когда у меня болела спина? – Я лежал на животе, моя рука – на твоей груди. – Ты прислала такую… ты на ней в красном топе. Один топ. Ты в кухне, улыбаешься и выставляешь ноги.
– Угу, – блаженно ответила ты. – Тебе же понравилось.
– У меня стоял неделю.
– Наверное, я того и добивалась. Хотя не думала в клинической терминологии.
– Может, думала, но не сознавала. – Я перевернулся и положил голову тебе на плечо. – А трусы ты надевала под топ?
Ты покосилась лукаво:
– Не скажу ни за что.
– Я так и думал.
– Почему?
– Ты так улыбалась… на снимке. Ты, пожалуй, нарочно сфотографировалась, чтоб я спросил.
– Мо-ожет быть! – Ты пропела это на двух нотах.
– Я думаю, нет.
– Что нет?
– Не надевала. Ты смущалась… немножко. Будто впервые снималась в мягком порно. По-моему, ты не настолько замечательная актриса – ты бы так не притворилась.
Ты изобразила ужас:
– Ты не ценишь мой талант?
– Детка, – хрипло сказал я, изо всех сил изображая Тома Уэйтса, – талант бывает у всех. Не это важно.
– А что важно?
– Что сейчас ты без трусов.
– У меня больше нету! – Ты глянула так серьезно, будто сейчас возьмешь с меня клятву. – Нам придется стирать.
– Что – прямо сейчас? – удивился я.
Ты потянулась – ленивым котенком свернулась в клубок и одновременно коснулась пальцами моей щеки, словно игрушечной мышки: нравится, только устала бегать.
– Не-е, – сказала ты. – Потом когда-нибудь.
Пока ты спала, я пережил нежданный разлом мироздания – из тех, что дают постичь суть. Я будто смотрел вдоль коридора твоей жизни – мимо карьеры-брака-любви, мимо легенды о юности в келье и детстве сказочной принцессы, мимо мгновений с витражами в окнах и других мгновений с заколоченными дверями, мимо вечерних платьев, мини-юбок, университетских мантий, мимо тика и норова, ерундовых неполадок, мимо бессмысленных поступков, что пытаются нас прояснить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26