И важно добавлял:
– Дух часового.
Мой старый дядюшка Стож всю юность провел на посту, отпугивая своими носками сначала нацистскую гидру, потом сталинского людоеда, здесь, совсем рядом, за балканскими воротами, в то время, когда меня еще не было и в проекте.
– Часовой, достойный этого почетного звания, никогда не вешает нос.
О, этот голос Стожила, такой теплый, насыщенный и низкий, что кажется, он поднимается из глубин вашего же нутра.
– Ну что, насажаем дров?
На его языке это означало поиграть в шахматы. Из всех партий, которые нам довелось с ним сыграть, ни одна не ускользнула у меня из памяти, несмотря на беспрестанные взрывы взбесившегося телевизора.
– D5, мой мальчик. Если ты пойдешь слоном на d5, то я пойду ферзем на сЗ, а если ты вздумаешь выбраться, схапав моего ферзя, мой черный слон поставит тебе мат на аЗ. Мат, который поставил Боден Шульдеру, в 1860-м, классика. Я же тебе говорил: осторожнее на диагоналях! Ты сегодня что-то совсем не в форме.
Сколько раз он обыгрывал меня в полумраке Магазина, ночной сторож Стожилкович? Днем взрывались бомбы. Ночью Стожил подрывал мою защиту.
А от бомб я оглох.
Фосиньи упустил это из виду.
Я оглох от взрывов.
Фосиньи, бомбы лишают меня слуха! Делайте громче, сколько хотите, я уже не слышу вашего телика!
Тот же феномен, что и тогда в Магазине: стрекотание в геодезическом центре моего мозга. Адская боль, сверлом жужжащая у меня в голове, прорывается вдруг наружу через уши. На несколько секунд я зависаю посреди камеры на раскаленном добела стальном проводе, проходящем через мой череп.
Потом боль утихает.
Я глух.
Извини, Фосиньи, от холодного оружия меня пробирает понос, от огнестрельного меня рвет, а от бомб я глохну. Убеждай, не убеждай, когда организм не принимает, он не принимает.
Весьма существенная деталь: эти приступы глухоты пробуждают во мне на редкость прозорливого шахматиста.
– Слон на d5, и тебе шах, Стожил, и, если ты берешь его конем, я хожу ферзем на f8, и тебе опять шах. Конечно, твой король может поиметь моего ферзя, но тогда я подпираю тебя ладьей на с8. Шах и мат! Я же тебе говорил: осторожнее на горизонталях.
– Не осмелюсь утверждать, что ты играешь хорошо, но прогресс есть, и немалый…
49
МОИ ПОСЕТИТЕЛИ
Самозащита? Дух противоречия? Стоит мне выйти из камеры, как тишина коридоров вновь возвращает мне слух. Мигрень остается, но уши открываются, и я слышу бряцание наручников, щелканье замков и ритмичный звук шагов в вечном молчании камней.
– Она стала есть, Бен! Мама опять стала есть! Это одна из хороших новостей, которые Жереми приносит мне в подвал, служащий в Шампронской тюрьме приемной. Они навещают меня, каждый по очереди: Жереми, Клара, Тереза, Лауна, Малыш… Но чаще всего вместо Лауны, которая слишком занята в клинике, вместо Терезы, которая слишком поглощена своими звездами, вместо Клары, слишком опечаленной, и вместо Малыша, который еще слишком мал, приходит Жереми.
Словом, я вижусь только с Жереми.
– Мама снова стала есть. Нельзя сказать, чтобы она наедалась от пуза, но все-таки… И еще она говорит.
– Что же она говорит?
– Трудно разобрать, она говорит сама с собой. Упрется подбородком в грудь и что-то бормочет, будто укачивает кого на руках, понимаешь? Прямо себе в декольте, между… в общем, понятно. А когда кто-то входит, она замолкает.
– Ты сказал Марти?
– Не нужно, она не больна, пойми! Если не считать этого, она вполне нормальная. Ты же знаешь маму. Встает в одиннадцать, чистит перышки до полудня, потом выходит из своей комнаты, красивая, как и прежде, помогает Кларе, на кухне все у нее горит, все портится – это же мама, говорю тебе. Счастливая такая ходит, будто снова влюбилась. И с тех пор, как она стала есть, ей и в Клару удается запихнуть хоть кусочек. Все путем, Бен. Жизнь продолжается. И Джулиус поправился. Все еще клацает зубами каждые три минуты, но уже выздоровел. Да! Тут еще Жервеза… Жервеза теперь заняла место Тяня в сердце Верден. Преемственность поколений, как говорится…
Пауза.
– А как ты, Бен?
Приемная Шампрона – бывшая исповедальня для прокаженных. Крестовые своды разделяют на четыре части просторный, с высокими потолками, подвал белого песчаника. Встаешь в один из четырех углов, служитель с дубинкой запирает за тобой черную железную решетку, и ты обращаешься к стене, повернувшись спиной к собеседнику. Так и пошло, начиная с XVII века: откровения одного по диагонали свода доходят до другого такими же внятными, как если бы их прошептали прямо на ухо. Да, достаточно прошептать. Это успокаивает. Как обещание отпущения грехов…
– Клемана бы сюда, ему бы здесь понравилось! – воскликнул Жереми при первом своем посещении. – У Феллини в «Сладкой жизни», точно такая же штуковина. Помнишь, когда Марчелло признается в любви Анук Эме, а ее в это время целует другой, блондинчик.
Жереми всегда находит, о чем поболтать. Он не из тех посетителей, которых иссушает привычка. Слова льются из него нескончаемым потоком, стоит ему только порог переступить, а когда раздается звонок, возвещающий о том, что время вышло, охраннику приходится этот поток прерывать.
– У меня хорошая подготовка, Бен. Помнишь, как тогда, в больнице, я говорил с тобой, а ты не мог мне ответить. Нужно было говорить за двоих…
Он входит, становится в свой угол, и тут же, с места в карьер:
– Привет, это опять я, но ты можешь представить, что я – это Клара, твоя любимая сестренка.
И он выкладывает мне хронику событий в семье с точки зрения добродушной Клары.
Или, например:
– Здравствуй, Бенжамен, это Тереза.
И это правда говорит Тереза.
– Жервеза уже заметно округлилась, Бенжамен. Я знаю, что УЗИ тебя не впечатляет, но мои весы не врут: будет мальчик.
– Так и не выяснили, кто отец?
– Она ведет себя очень мудро и не жаждет узнать, кто он. Хороший астрологический прогноз лучше плохого отца.
Но чаще Жереми приходит все же от своего имени. Он мне читает. С тех пор, как погиб Клеман, «Зебру» отобрали и сдали под разные конторы, он решительно отвернулся от театра. Он переделал свою пьесу в роман. Он задался целью в деталях описать все приключения козла отпущения – своего брата. Он вбил себе в голову, что лучшей защитительной речи в мою пользу и не придумаешь. Он проводит эти месяцы, вывязывая свою апологию, которая будет согревать меня до конца моего пожизненного заключения.
– Всего будет четыре книжки. Одна – про бомбы в Магазине, еще одна – про наших бельвильских дедушек-наркоманов, третья – про твою кому и последняя – про то, что с тобой происходит сейчас. Я пишу их не одну за другой, а все вместе, как на душу ляжет. Примерно как фильм, понимаешь? Снимают в той последовательности, как сами захотят, соотносясь с прогнозами погоды или с выкрутасами приглашенной звезды, а потом, когда монтируют, расставляют все по порядку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113