И глядит на Томина испытующе и сурово.
– Ну, смотри. Иначе ты – не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству – подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.
– Кому?
– Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.
Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нечего. Надо из этого выжимать максимум.
– Вы зятю сумму назвали?
– Само собой.
– Удивился?
– Вроде бы и нет, – женщина озадачена.
– Обрадовался?
– Тоже вроде не очень…
– Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?
– Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.
– У вас сохранился корешок перевода?
Женщина отворачивает накидку на комоде – под накидкой разные памятные бумажки и среди них – почтовый бланк.
– Бери… Навел ты на меня сомнение.
– Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. – Он вырывает листок из блокнота. – Мой телефон. Если хоть соринка новая – немедленно звоните!
Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.
– Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?
– А ничем, – печально отвечает Прасковья Андреевна. – Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…
– Неуловимых?
– Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.
– Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?
– С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.

* * *
Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.
– Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне. – Тут Холин замечает Знаменского. – О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.
– Вижу.
– И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!
Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.
– Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило – Павел Павлович тоже тебя встречает!
«Как мило, как мило, как мило…» – звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…
В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый – таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.
– Имеются две психологические загадки, – говорит Знаменский на ходу. – Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.
Тобольцев молчит.
– Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.
– Отпустили?
– Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.
– Злитесь вы нынче.
– Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника – и вы и Холин – дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. – Он мимоходом включает диктофон: – В магазине на Таганке было много народу?
– Обыкновенно.
– Пиво было?
– Не знаю, при мне не спрашивали.
– Никто не спрашивал пива?!
– Откуда оно вечером, Пал Палыч?
– Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.
Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.
– Прошу поближе. Который из них Киреев?
– Не вспомню… – мается Тобольцев.
– Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!
– Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, – произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.
«Почему?!» – просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.
– Мать Холина нанесла мне визит, – сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.
Тобольцев живо оглядывается.
– Да?
– Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.
– А!.. – отмахивается Тобольцев.
– Подарила копию трогательного письма: «Глубоко раскаиваюсь в своем ужасном поступке… не сплю ночей… обещаю загладить перед вами…» Слеза прошибает.
– Считал долгом попросить прощения.
– Логичней бы у семьи Киреева, не находите?
Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.
– Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков… Как вы переслали письмо, минуя администрацию?
– Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем… А какая она – мать Холина?
– Его мать? – Знаменский удивлен.
– Ну да. Любит его?
– До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят.
– Ага, это хорошо.
– Хорошо?!
– А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех…
Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:
– Что за история со складчиной в их пользу?
– Теща проболталась? – дрогнув, картавит Тобольцев.
– Поскольку идет допрос, ваша функция – отвечать.
– Понял, куда клоните… Кто же я есть в ваших глазах? Что я, по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужен. Какие деньги отца заменят?.. Да если б возможность вырваться… какие тут деньги… да я бы… я бы стены разнес! Но судьба заставляет… Надо.
– Тот же старый добрый вариант: «заела совесть»?
– Заела совесть.
– И гложет раскаяние?
– Гложет, – упрямо повторяет Тобольцев.
– И убитый Киреев в глазах стоит?
– И стоит!
Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.

* * *
К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицейский микроавтобус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10