Юрий ударил его по лицу тыльной стороной ладони, и Ваха послушно опрокинулся навзничь, приземлившись спиной на заплеванный мокрый асфальт.
"Что-то не то я делаю, – понял Юрий, продолжая молча сжимать и выкручивать запястье позеленевшего от боли Махмуда. – Не стоило мне сегодня сюда приезжать! Я, похоже, все испортил. Не скажет он мне ничего, сморчок этот мусульманский. Подохнет, а не скажет. Тоньше надо было, а я, как всегда, попер напролом”.
Его грубо схватили сзади за плечо, и он не глядя сунул назад локтем. Сзади охнули и прошипели длинное матерное ругательство, но плечо не выпустили, а, наоборот, схватили еще и за локти, с неожиданной силой заводя их за спину. Юрий со всего маху ударил насевшего с тыла противника затылком. Хватка на его локтях ослабла, он рывком высвободился, оттолкнул от себя чеченца и, обернувшись, прямо с разворота влепил тому, кто стоял у него за спиной. Таким ударом можно было свалить быка, и противник, конечно же, не устоял. Его фуражка отлетела в сторону, приземлилась на ребро и покатилась по асфальту, описывая широкую плавную дугу.
– Твою мать! – от души выругался Юрий и едва успел нырнуть под просвистевшую у самого уха милицейскую дубинку.
Он сбил с ног еще двоих милиционеров, прежде чем третий, подкравшись сзади, ткнул ему в шею электрошокером.
* * *
Георгиевский кавалер Аркадий Игнатьевич Самойлов выглядел неважно, что было вполне естественно, принимая во внимание тот факт, что часы на приборной панели его правительственного “ЗиЛа” показывали начало третьего ночи. Кожа его имела нездоровый землистый оттенок, под глазами набрякли темные мешки, но остатки седеющих волос над ушами и на затылке были аккуратнейшим образом причесаны и даже, кажется, смазаны каким-то гелем. От лауреата исходил смешанный запах дорогого одеколона, табака и алкоголя, из-под которого пробивался предательский, едва уловимый аромат марихуаны, которым кандидат в депутаты Государственной Думы пропитался, казалось, раз и навсегда. Правый лацкан его роскошного черного пальто с огромными накладными плечами был закапан какой-то беловатой дрянью, похожей на застывший жир, – видимо, господин литератор жрал чебуреки прямо за рулем своего роскошного лимузина, – а на жирной шее болтался небрежно повязанный белоснежный шарф с розовым следом губной помады под левым ухом. Весь вид Аркадия Игнатьевича красноречиво свидетельствовал о том, что у него был долгий, до предела насыщенный событиями день и что он давным-давно отправился бы в постель, если бы экстренные обстоятельства не заставили его посреди ночи тащиться к черту на рога. Впрочем, у Юрия были все основания полагать, что если Самойлов и покинул ради него постель, то, скорее всего, не свою собственную.
Положив на руль своего “ЗиЛа” какую-то казенного вида бумагу, Аркадий Игнатьевич целиком углубился в чтение, время от времени презрительно хмыкая, фыркая и иными доступными ему способами выражая свое недовольство. Не прерывая чтения, он сунул в рот сигарету, щелкнул дорогой зажигалкой и выпустил через нос две толстые струи густого серого дыма. Несколько мелких чешуек сигаретного пепла упали на бумагу, и Самойлов нетерпеливым жестом стряхнул их себе на колени. Юрий покопался согнутым пальцем в собственной пачке, гоняя оставшуюся там последнюю сигарету, наконец ухватил ее за фильтр и тоже закурил, нарочно не дав себе сосредоточиться на мысли о том, что, когда пачку у него изъяли при задержании, в ней оставалось не меньше пяти сигарет. Зато его одноразовой зажигалке пребывание на полке милицейского сейфа пошло на пользу: она зажглась со второго раза, чего с ней не случалось уже давно.
– М-да, – с отвращением сказал Самойлов, закончив чтение. – Обожаю наших ментов. Недаром их в народе “мусорами” называют. Образец высокого стиля. На, ознакомься.
Он протянул бумагу Юрию, изрядно ее при этом помяв.
– Что это? – спросил тот, расправляя на коленях линованный казенный бланк.
– Протокол о твоем задержании. Управление транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения, стоянка в неположенном месте, появление в общественных местах все в том же непотребном состоянии, скандал, драка, разжигание национальной розни, оказание сопротивления при задержании, повлекшее за собой нанесение телесных повреждений представителю органов охраны правопорядка, нецензурная брань – короче, полный букет. Не хватает разве что хранения оружия и наркоты.
– И что мне теперь с этим делать?
– Возьми в рамочку и повесь на стену, – язвительно посоветовал Самойлов. – А лучше порви или спали. Только не здесь. Терпеть не могу, когда воняет паленой бумагой. Сразу второй том “Мертвых душ” на ум приходит. Как он мог!..
– Кто? – не понял Юрий.
– Да Гоголь же, – раздраженно ответил Самойлов и повернул ключ зажигания. Мотор с мягким, почти неслышным рокотом ожил, по бокам капота вспыхнули яркие, широко расставленные фары. – Николай Васильевич.
– Ах, Гоголь… А при чем здесь он?
Самойлов помедлил с ответом. Юрий заинтересованно взглянул в его сторону: похоже, Георгиевский кавалер слегка растерялся.
– Как это – при чем? – наконец осторожно возмутился он. – Он писатель, и я писатель… По-моему, связь налицо. – Он вдруг оживился и развернулся к Юрию всем телом. – Мистическая связь, я бы сказал! Гоголь сжег рукопись, а у меня аллергия на вонь паленой бумаги.
– Ага, – сказал Юрий, – понятно. Значит, вы рукописи не сжигаете?
Самойлов вперил в него острый взгляд своих воспаленных поросячьих глазок, осмотрел его с головы до ног, словно решая, не пристрелить ли ему наглеца сию же секунду из своего огромного гангстерского пистолета, и вдруг хрюкнул – тоже по-поросячьи, но вполне искренне.
– Вот наглец, – сказал он. – Ну и язычок… Нет, ты мне определенно нравишься! А вообще-то, жечь мне нечего. Я работаю на компьютере, так что… Сам понимаешь, нет ничего глупее, чем ради красивого жеста палить в ванне листы распечатки. Вот так и уходит из нашей жизни романтика – по капле, по песчинке… Гоголь сидел перед печкой, в темноте, в оранжевых отсветах, комкал бумагу, бросал в топку, перемешивал кочергой. Плакал, наверное… А мне достаточно нажать на клавишу, и готово: хочешь – повесть сгорела, а хочешь – роман в трех томах. Только ты прав: я не Гоголь, мне мазохизмом заниматься некогда. Что написано пером, не вырубишь топором. Пусть денежки платят, а тиражи – хоть на помойку, хоть в котельную на растопку… Осуждаешь?
– Не мое это дело, – равнодушно отозвался Юрий.
– О! – Самойлов значительно задрал кверху пухлый палец. – Золотые слова! До чего же ты парень симпатичный! Помнишь, я тебе говорил, что наши дорожки пересекутся?
– Помню, – сказал Юрий. – Только меня удивляет, как вы ухитрились меня запомнить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
"Что-то не то я делаю, – понял Юрий, продолжая молча сжимать и выкручивать запястье позеленевшего от боли Махмуда. – Не стоило мне сегодня сюда приезжать! Я, похоже, все испортил. Не скажет он мне ничего, сморчок этот мусульманский. Подохнет, а не скажет. Тоньше надо было, а я, как всегда, попер напролом”.
Его грубо схватили сзади за плечо, и он не глядя сунул назад локтем. Сзади охнули и прошипели длинное матерное ругательство, но плечо не выпустили, а, наоборот, схватили еще и за локти, с неожиданной силой заводя их за спину. Юрий со всего маху ударил насевшего с тыла противника затылком. Хватка на его локтях ослабла, он рывком высвободился, оттолкнул от себя чеченца и, обернувшись, прямо с разворота влепил тому, кто стоял у него за спиной. Таким ударом можно было свалить быка, и противник, конечно же, не устоял. Его фуражка отлетела в сторону, приземлилась на ребро и покатилась по асфальту, описывая широкую плавную дугу.
– Твою мать! – от души выругался Юрий и едва успел нырнуть под просвистевшую у самого уха милицейскую дубинку.
Он сбил с ног еще двоих милиционеров, прежде чем третий, подкравшись сзади, ткнул ему в шею электрошокером.
* * *
Георгиевский кавалер Аркадий Игнатьевич Самойлов выглядел неважно, что было вполне естественно, принимая во внимание тот факт, что часы на приборной панели его правительственного “ЗиЛа” показывали начало третьего ночи. Кожа его имела нездоровый землистый оттенок, под глазами набрякли темные мешки, но остатки седеющих волос над ушами и на затылке были аккуратнейшим образом причесаны и даже, кажется, смазаны каким-то гелем. От лауреата исходил смешанный запах дорогого одеколона, табака и алкоголя, из-под которого пробивался предательский, едва уловимый аромат марихуаны, которым кандидат в депутаты Государственной Думы пропитался, казалось, раз и навсегда. Правый лацкан его роскошного черного пальто с огромными накладными плечами был закапан какой-то беловатой дрянью, похожей на застывший жир, – видимо, господин литератор жрал чебуреки прямо за рулем своего роскошного лимузина, – а на жирной шее болтался небрежно повязанный белоснежный шарф с розовым следом губной помады под левым ухом. Весь вид Аркадия Игнатьевича красноречиво свидетельствовал о том, что у него был долгий, до предела насыщенный событиями день и что он давным-давно отправился бы в постель, если бы экстренные обстоятельства не заставили его посреди ночи тащиться к черту на рога. Впрочем, у Юрия были все основания полагать, что если Самойлов и покинул ради него постель, то, скорее всего, не свою собственную.
Положив на руль своего “ЗиЛа” какую-то казенного вида бумагу, Аркадий Игнатьевич целиком углубился в чтение, время от времени презрительно хмыкая, фыркая и иными доступными ему способами выражая свое недовольство. Не прерывая чтения, он сунул в рот сигарету, щелкнул дорогой зажигалкой и выпустил через нос две толстые струи густого серого дыма. Несколько мелких чешуек сигаретного пепла упали на бумагу, и Самойлов нетерпеливым жестом стряхнул их себе на колени. Юрий покопался согнутым пальцем в собственной пачке, гоняя оставшуюся там последнюю сигарету, наконец ухватил ее за фильтр и тоже закурил, нарочно не дав себе сосредоточиться на мысли о том, что, когда пачку у него изъяли при задержании, в ней оставалось не меньше пяти сигарет. Зато его одноразовой зажигалке пребывание на полке милицейского сейфа пошло на пользу: она зажглась со второго раза, чего с ней не случалось уже давно.
– М-да, – с отвращением сказал Самойлов, закончив чтение. – Обожаю наших ментов. Недаром их в народе “мусорами” называют. Образец высокого стиля. На, ознакомься.
Он протянул бумагу Юрию, изрядно ее при этом помяв.
– Что это? – спросил тот, расправляя на коленях линованный казенный бланк.
– Протокол о твоем задержании. Управление транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения, стоянка в неположенном месте, появление в общественных местах все в том же непотребном состоянии, скандал, драка, разжигание национальной розни, оказание сопротивления при задержании, повлекшее за собой нанесение телесных повреждений представителю органов охраны правопорядка, нецензурная брань – короче, полный букет. Не хватает разве что хранения оружия и наркоты.
– И что мне теперь с этим делать?
– Возьми в рамочку и повесь на стену, – язвительно посоветовал Самойлов. – А лучше порви или спали. Только не здесь. Терпеть не могу, когда воняет паленой бумагой. Сразу второй том “Мертвых душ” на ум приходит. Как он мог!..
– Кто? – не понял Юрий.
– Да Гоголь же, – раздраженно ответил Самойлов и повернул ключ зажигания. Мотор с мягким, почти неслышным рокотом ожил, по бокам капота вспыхнули яркие, широко расставленные фары. – Николай Васильевич.
– Ах, Гоголь… А при чем здесь он?
Самойлов помедлил с ответом. Юрий заинтересованно взглянул в его сторону: похоже, Георгиевский кавалер слегка растерялся.
– Как это – при чем? – наконец осторожно возмутился он. – Он писатель, и я писатель… По-моему, связь налицо. – Он вдруг оживился и развернулся к Юрию всем телом. – Мистическая связь, я бы сказал! Гоголь сжег рукопись, а у меня аллергия на вонь паленой бумаги.
– Ага, – сказал Юрий, – понятно. Значит, вы рукописи не сжигаете?
Самойлов вперил в него острый взгляд своих воспаленных поросячьих глазок, осмотрел его с головы до ног, словно решая, не пристрелить ли ему наглеца сию же секунду из своего огромного гангстерского пистолета, и вдруг хрюкнул – тоже по-поросячьи, но вполне искренне.
– Вот наглец, – сказал он. – Ну и язычок… Нет, ты мне определенно нравишься! А вообще-то, жечь мне нечего. Я работаю на компьютере, так что… Сам понимаешь, нет ничего глупее, чем ради красивого жеста палить в ванне листы распечатки. Вот так и уходит из нашей жизни романтика – по капле, по песчинке… Гоголь сидел перед печкой, в темноте, в оранжевых отсветах, комкал бумагу, бросал в топку, перемешивал кочергой. Плакал, наверное… А мне достаточно нажать на клавишу, и готово: хочешь – повесть сгорела, а хочешь – роман в трех томах. Только ты прав: я не Гоголь, мне мазохизмом заниматься некогда. Что написано пером, не вырубишь топором. Пусть денежки платят, а тиражи – хоть на помойку, хоть в котельную на растопку… Осуждаешь?
– Не мое это дело, – равнодушно отозвался Юрий.
– О! – Самойлов значительно задрал кверху пухлый палец. – Золотые слова! До чего же ты парень симпатичный! Помнишь, я тебе говорил, что наши дорожки пересекутся?
– Помню, – сказал Юрий. – Только меня удивляет, как вы ухитрились меня запомнить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85