Ужасается разум, и сердце трепещет, и слово молчит, похваляя твое великодушие.
Огненными слезами плакал Марко. Не в обычай ему были слезы. Но эти мужественные слезы усладили нашу горькую печаль…
…Утолила Марья свои причитанья и говорит:
– Коли Ивану так было годно, то и мне любо. Сердцу-то жалко, а умом-то я рада. Марко, вези меня в свою гошпиталь полы мыть.
Он отвечает:
– Будешь ты моей маменькой.
Офонина бабушка
Наша Корела от всея Руси болотами отгородилась. А достаток от всея Руси берем. Мужики на все лето в Русь, к морским пристаням, убежат.
В гражданскую войну мы на рубеже привелись, одна нога на полдень, в красной половине, друга – на полночь, в белой. Мы со всей волостью в красну тянули. В красну рекрута ушли, в красну промысел сдали. Бела обиделась, пала на грабежи. Разговор стал такой: «Там-то бела хлеб отняла, там-то мужиков увела, деревню сожгла».
Ждем напасти, а житье править надо С покрова белка побелела, мужики в леса побежали. Внук мой Офонасей промышленник не из последних Бывало, шуточкой срядится, а тут оружье за плечами, собака у ноги, три раза круг дому обошел, постоял, головой покачал:
– Не идти не можно и идти тошно. Баба, карауль пуще, этта вся сила складена…
…Я молода овдовела, дочь Офоньку родила – умерла, зять у сплава утонул. Внучек Офоня смала как мужик заработал; добытчик вырос: зверя бил, птицу, рыбу добывал. С германской войны воротился, листов, книг навез, стал про Ленина внушать. Народ внялись, рассудили красной власти держаться…
…Неделя прошла ли, летят наши промышленники обратно, а Офони нету.
– Бела идет! Побегайте в волость!
– Мужики, где мой Офоня?
– Они троима в волость погонили за помощью. Там красна часть.
Мужики коней запрягают, женки причитают. Надо бежать. А с собой, кроме одежды да хлеба подорожного, ничего не возьмешь. До морозов на Русь дорог нет, только тропы зверины. Я говорю:
– Бабы, есть у нас на бору девять берез, десята сосна виловата. То наши кладовые.
По беличьим дуплам всю одежду мужску и женску, хлеб, у кого сколько запасу, посуду медну, оловянну упрятали, кожано да железно по сенным зародам распихали. А снег падат, следы замолаживат. Мышам не найти.
– Теперь, бабка, бежать!…
– Как хотите, мужики, мне от деревни не оторваться. Этта сорока кашу варила. Это гнездо мой дедушко свил. Я в каждом доме всяк сучок знаю, я всем прабаба, – мои это дома.
– Офонасей наказывал тебе от народу не оставаться.
– Велика ему радость будет: «Офоня, я все бросила, к тебе гола прибежала». Бежите, а мне без хозяйского догляду нельзя деревню оставить. Офоня с Красной Армией воротится, кто их стретит?
– Убьет тебя бела.
– Паду, да под своим потолком!… У меня в Заозерье Егору шесть шаек банных заказано, ужели все бросить!
Ушли. Одна я осталась барыня на всю деревню. Двое сутки ждала белу-то кость, перепрятывала кое-что.
С Митревой субботы в ночь на воскресенье налетело их, как ворон. По-русски говорят и не по-нашему лекочут. Иностранцы-ти высоки, под полати не входят, морды бреты.
Выпалили раз десяток для опыта, с обыском пошли.
Ко мне какой-то полковник Каськов на постой стал. Тако начальниченко бедово, с нерусскими – малина, со своими – собака ядовита. Я принялась полы мыть: увидит, что хозяйка, не сожгет дом-от, А он меня под допрос:
– Где народ?
– Разошлись по своим делам, кому куда ближе…
– Народ ушел к красным. По которой речке, в котором чертовом болоте красный штаб?
– Ты почто эко-то спрашиваешь стару старуху?
– Ах, ты по старости осталась! Мы, дураки, думали – шпионить…
– Осталась – радею своему месту.
– Пушной товар красным сдан или спрятан?
…Скажу, что красным сдан, -деревню спалит; скажу, что спрятан, – скажет: веди, показывай…
– Сдано купцам проезжающим. Откуда приехали, куда увезли, – адресу нам не оставили.
– Одежда где?
– Ваша – не знаю где, моя на мне: пестрядинник да рубаха. Еще маменькино полукапотье в коробейке – зад стоячий, перед шумячий…
– Хлеб в лесу или в поле заборонен?
– У нас этой моды нет – прятать.
– Ну, а я тебя спрячу под замок на мороз…
Свели меня в подполье. Холодно, темно, окошечко -кошкам ползать. На крыльце часовой русской, на повети – иноземец. Вот как я! У меня стража изо всех держав! А перекусить нечего, забыли бросить кусочек.
На утренней лазори в понедельник повели печи топить. Начальниченко мимо прошел, я не поздоровалась: пропал бы ты кверху ногами! Под мой потолок зашел да, как воровку, под полом и морозишь… А меня и к допросу. Их людно сидит, стратилатов. Каськов говорит:
– Мужик из лесу нам все рассказал, где штаб, где хлеб и прочее. И тебе нет пользы запираться. У нас записано…
Я говорю:
– Записано, дак вы читайте. Я неграмотна.
Сгрубила им эту грубость, неруской в медалях и подходит:
– Ваш муж сбежаль. Его гардероб где?
– Наш муж уж двадцать годов эво куда, на мертву горку, сбежал. И гардеробу на нем -деревянный тулуп о шести досках.
Командиришко полтуши ко мне и поворотил, у его глазки сделались кровавы:
– Копайте себе могилу рядом.
Покосился мне вслед:
– Храбрый, не плачит.
Я вышла, не сморщилась:
– Поплачу, да не при вас…
Возле мужа, под приметным вересовым кустышком, снег разгребла – три аршина вдоль, полтора поперек – и моху вершка на два сняла. Мое вечно место обозначилось. Тут заплакала:
Стойте, резвы ноги,
Подо мной не подгибайтесь.
Машитесь, могутные руки,
Заступа не выпущайте.
Всем могила надо,
Никто сам себе не роет.
Я сама себе яму копаю.
Себе похоронну припеваю.
Глаза страшатся, руки делают. По колено выкопала. Суморок пал, домой свели под пол. Смилостивился неруской солдатик, хлебца подал и половик окутаться. А то бы до смерти ознобило.
Во вторник Каськов опять про хлеб, про куньи меха нажимал. Сам с похмелья, исподлобья выглядывает:
– Ты понимаешь, Немирова, что против царя идешь?
– Царска власть из России, как вода из утлой посудины, вытекла.
– Это тебе не Ленин ли сказал?
– Хоть бы и Ленин. Ленина слово по всем рекам розвезли.
– Кто же именно разносит?
– Что лесну тетерю спрашивать. Суди, как знаешь.
– Таким, как ты, суда нет. Сострелим -да в яму. Копай иди!
Я досель не вникала в Ленина-то, а тут под горячий час за Ленина стала. Раскуражилась, дверью хлопнула, пошла.
Этот день еще по вот чему помню. С иностранным человеком прилежно поговорила. Я ширюсь в могиле-то, ругаю их, обменов заморских, а заморский солдатик и сует мне четыре галеты. Говорит:
– Болшевик добра.
– Есть добра, – отвечаю, – Ленин!
Он опять карточку показывает, кто-то снят молоденькой:
– Ми братер, слать земля Архангель.
У меня сердце отдало, как из-под снегу трава выскочила:
– О, верно, верно! Бесчисленно на войны пало молодых да именитых, а мне, старой гагары, что не помереть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Огненными слезами плакал Марко. Не в обычай ему были слезы. Но эти мужественные слезы усладили нашу горькую печаль…
…Утолила Марья свои причитанья и говорит:
– Коли Ивану так было годно, то и мне любо. Сердцу-то жалко, а умом-то я рада. Марко, вези меня в свою гошпиталь полы мыть.
Он отвечает:
– Будешь ты моей маменькой.
Офонина бабушка
Наша Корела от всея Руси болотами отгородилась. А достаток от всея Руси берем. Мужики на все лето в Русь, к морским пристаням, убежат.
В гражданскую войну мы на рубеже привелись, одна нога на полдень, в красной половине, друга – на полночь, в белой. Мы со всей волостью в красну тянули. В красну рекрута ушли, в красну промысел сдали. Бела обиделась, пала на грабежи. Разговор стал такой: «Там-то бела хлеб отняла, там-то мужиков увела, деревню сожгла».
Ждем напасти, а житье править надо С покрова белка побелела, мужики в леса побежали. Внук мой Офонасей промышленник не из последних Бывало, шуточкой срядится, а тут оружье за плечами, собака у ноги, три раза круг дому обошел, постоял, головой покачал:
– Не идти не можно и идти тошно. Баба, карауль пуще, этта вся сила складена…
…Я молода овдовела, дочь Офоньку родила – умерла, зять у сплава утонул. Внучек Офоня смала как мужик заработал; добытчик вырос: зверя бил, птицу, рыбу добывал. С германской войны воротился, листов, книг навез, стал про Ленина внушать. Народ внялись, рассудили красной власти держаться…
…Неделя прошла ли, летят наши промышленники обратно, а Офони нету.
– Бела идет! Побегайте в волость!
– Мужики, где мой Офоня?
– Они троима в волость погонили за помощью. Там красна часть.
Мужики коней запрягают, женки причитают. Надо бежать. А с собой, кроме одежды да хлеба подорожного, ничего не возьмешь. До морозов на Русь дорог нет, только тропы зверины. Я говорю:
– Бабы, есть у нас на бору девять берез, десята сосна виловата. То наши кладовые.
По беличьим дуплам всю одежду мужску и женску, хлеб, у кого сколько запасу, посуду медну, оловянну упрятали, кожано да железно по сенным зародам распихали. А снег падат, следы замолаживат. Мышам не найти.
– Теперь, бабка, бежать!…
– Как хотите, мужики, мне от деревни не оторваться. Этта сорока кашу варила. Это гнездо мой дедушко свил. Я в каждом доме всяк сучок знаю, я всем прабаба, – мои это дома.
– Офонасей наказывал тебе от народу не оставаться.
– Велика ему радость будет: «Офоня, я все бросила, к тебе гола прибежала». Бежите, а мне без хозяйского догляду нельзя деревню оставить. Офоня с Красной Армией воротится, кто их стретит?
– Убьет тебя бела.
– Паду, да под своим потолком!… У меня в Заозерье Егору шесть шаек банных заказано, ужели все бросить!
Ушли. Одна я осталась барыня на всю деревню. Двое сутки ждала белу-то кость, перепрятывала кое-что.
С Митревой субботы в ночь на воскресенье налетело их, как ворон. По-русски говорят и не по-нашему лекочут. Иностранцы-ти высоки, под полати не входят, морды бреты.
Выпалили раз десяток для опыта, с обыском пошли.
Ко мне какой-то полковник Каськов на постой стал. Тако начальниченко бедово, с нерусскими – малина, со своими – собака ядовита. Я принялась полы мыть: увидит, что хозяйка, не сожгет дом-от, А он меня под допрос:
– Где народ?
– Разошлись по своим делам, кому куда ближе…
– Народ ушел к красным. По которой речке, в котором чертовом болоте красный штаб?
– Ты почто эко-то спрашиваешь стару старуху?
– Ах, ты по старости осталась! Мы, дураки, думали – шпионить…
– Осталась – радею своему месту.
– Пушной товар красным сдан или спрятан?
…Скажу, что красным сдан, -деревню спалит; скажу, что спрятан, – скажет: веди, показывай…
– Сдано купцам проезжающим. Откуда приехали, куда увезли, – адресу нам не оставили.
– Одежда где?
– Ваша – не знаю где, моя на мне: пестрядинник да рубаха. Еще маменькино полукапотье в коробейке – зад стоячий, перед шумячий…
– Хлеб в лесу или в поле заборонен?
– У нас этой моды нет – прятать.
– Ну, а я тебя спрячу под замок на мороз…
Свели меня в подполье. Холодно, темно, окошечко -кошкам ползать. На крыльце часовой русской, на повети – иноземец. Вот как я! У меня стража изо всех держав! А перекусить нечего, забыли бросить кусочек.
На утренней лазори в понедельник повели печи топить. Начальниченко мимо прошел, я не поздоровалась: пропал бы ты кверху ногами! Под мой потолок зашел да, как воровку, под полом и морозишь… А меня и к допросу. Их людно сидит, стратилатов. Каськов говорит:
– Мужик из лесу нам все рассказал, где штаб, где хлеб и прочее. И тебе нет пользы запираться. У нас записано…
Я говорю:
– Записано, дак вы читайте. Я неграмотна.
Сгрубила им эту грубость, неруской в медалях и подходит:
– Ваш муж сбежаль. Его гардероб где?
– Наш муж уж двадцать годов эво куда, на мертву горку, сбежал. И гардеробу на нем -деревянный тулуп о шести досках.
Командиришко полтуши ко мне и поворотил, у его глазки сделались кровавы:
– Копайте себе могилу рядом.
Покосился мне вслед:
– Храбрый, не плачит.
Я вышла, не сморщилась:
– Поплачу, да не при вас…
Возле мужа, под приметным вересовым кустышком, снег разгребла – три аршина вдоль, полтора поперек – и моху вершка на два сняла. Мое вечно место обозначилось. Тут заплакала:
Стойте, резвы ноги,
Подо мной не подгибайтесь.
Машитесь, могутные руки,
Заступа не выпущайте.
Всем могила надо,
Никто сам себе не роет.
Я сама себе яму копаю.
Себе похоронну припеваю.
Глаза страшатся, руки делают. По колено выкопала. Суморок пал, домой свели под пол. Смилостивился неруской солдатик, хлебца подал и половик окутаться. А то бы до смерти ознобило.
Во вторник Каськов опять про хлеб, про куньи меха нажимал. Сам с похмелья, исподлобья выглядывает:
– Ты понимаешь, Немирова, что против царя идешь?
– Царска власть из России, как вода из утлой посудины, вытекла.
– Это тебе не Ленин ли сказал?
– Хоть бы и Ленин. Ленина слово по всем рекам розвезли.
– Кто же именно разносит?
– Что лесну тетерю спрашивать. Суди, как знаешь.
– Таким, как ты, суда нет. Сострелим -да в яму. Копай иди!
Я досель не вникала в Ленина-то, а тут под горячий час за Ленина стала. Раскуражилась, дверью хлопнула, пошла.
Этот день еще по вот чему помню. С иностранным человеком прилежно поговорила. Я ширюсь в могиле-то, ругаю их, обменов заморских, а заморский солдатик и сует мне четыре галеты. Говорит:
– Болшевик добра.
– Есть добра, – отвечаю, – Ленин!
Он опять карточку показывает, кто-то снят молоденькой:
– Ми братер, слать земля Архангель.
У меня сердце отдало, как из-под снегу трава выскочила:
– О, верно, верно! Бесчисленно на войны пало молодых да именитых, а мне, старой гагары, что не помереть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133