– Послушайте, вы там – входите же!
Это был луч радости среди мрака!
Я вошла к нему со свечой и застала его в постели, он был очень оживлен и встретил меня с полной непринужденностью.
– Ну, что это вы затеяли? – спросил он так дружелюбно, что, если бы миссис Гроуз была здесь, подумалось мне, она тщетно стала бы искать доказательств того, что между нами «все разладилось».
Я стояла над ним со свечой.
– Как ты узнал, что я здесь?
– Ну само собой, я вас услышал. А вы вообразили, будто совсем не шумите? Похоже было на кавалерийский полк! – И он чудесно засмеялся.
– Значит, ты не спал?
– Да так как-то, не очень! Я лежал и думал.
Я нарочно поставила мою свечу поближе к нему и, когда он по-старому дружески протянул мне руку, села на край его кровати.
– О чем же это ты думаешь? – спросила я.
– О чем же еще, как не о вас, дорогая?
– Хоть я и горжусь таким вниманием, но не скажу, чтобы я это поощряла.
Куда лучше было бы, чтобы ты спал.
– Так вот, знаете, я еще думаю об этих наших странных делах.
Его маленькая твердая рука была прохладная.
– О каких «странных делах», Майлс?
– Да вот о том, как вы меня воспитываете. И обо всем прочем!
На секунду у меня перехватило дыхание, и даже слабого мерцающего света свечи было достаточно, чтобы я увидела, как он улыбается мне со своей подушки.
– А что же это такое «все прочее»?
– О, вы знаете, знаете!
С минуту я не могла выговорить ни слова, хотя чувствовала, держа его за руку и по-прежнему глядя ему в глаза, что мое молчание как бы подтверждает его слова и что в действительности в целом мире сейчас, может быть, нет ничего более невообразимого, чем наши подлинные взаимоотношения.
– Конечно, ты опять отправишься в школу, – сказала я, – если только это тебя беспокоит. Но не в прежнюю – мы найдем другую, получше. Откуда мне было знать, что тебя это беспокоит, ты же мне ничего не говорил, ни разу даже и не заикнулся об этом?
Его ясное, внимательное лицо, обрамленное белизной подушки, показалось мне в эту минуту таким трогательным, как если бы передо мной был больной ребенок, истосковавшийся в детской больнице; и это сходство так поразило меня, что я поистине готова была отдать все на свете, чтобы быть сиделкой или сестрой милосердия и помочь ему исцелиться. Но даже и теперь вот так, как оно есть, может быть, я могу помочь ему!
– А знаешь, ведь ты никогда не говорил мне ни слова о твоей школе – я хочу сказать, о старой твоей школе; никогда даже и не вспоминал о ней?
Он как будто был удивлен; он улыбнулся все так же подкупающе. Но он явно старался выиграть время; он тянул, он ждал, чтобы ему подсказали.
– Не вспоминал?
Не от меня он ждал подсказки, нет, от той твари, с которой я встретилась!
Что-то в его тоне и в выражении лица заставило меня почувствовать это, – сердце мое сжалось такой мукой, какой я еще никогда не испытывала; так невыразимо больно было видеть, как он напрягает весь свой детский ум и как пускает в ход все свои детские увертки, пытаясь разыгрывать навязанную ему каким-то колдовством роль невинности и спокойствия.
– Да, ни разу, с того времени как ты вернулся. Ты никогда не говорил ни о ком из твоих учителей или товарищей, ни хотя бы о чем-нибудь самом пустяковом, что могло с тобой случиться в школе. Ни разу, мой маленький Майлс, ты даже не обмолвился ни словом, ни разу хотя бы намеком не дал мне понять, что там могло случиться. Поэтому, ты можешь представить себе, я просто впотьмах. До тех пор пока ты сам не открылся мне сегодня утром, ты с того дня, когда я тебя первый раз увидела, никогда ни о чем не вспоминал из твоей прежней жизни. Ты как будто совсем сжился с теперешней.
Удивительно, как моя глубокая убежденность в его тайном преждевременном развитии, или как бы там ни назвать эту отраву страшного воздействия, которое я не решаюсь именовать, позволяла мне, несмотря на еле прорывающуюся у него тайную тревогу, обращаться с ним как со взрослым, говорить с ним как с равным по уму.
– Я думала, что тебе так вот и хочется жить, как ты живешь.
Меня поразило, что мои слова заставили его только чуть-чуть покраснеть. Но все же, как выздоравливающий и немножко уставший человек, он медленно покачал головой.
– Нет, не хочу, не хочу. Я хочу уехать отсюда.
– Тебе надоел Блай?
– О нет, я люблю Блай.
– Тогда что же тебе?…
– Ах, вы сами знаете, что нужно мальчику!
Я чувствовала, что вряд ли я знаю это так хорошо, как Майлс, и временно прибегла к увертке.
– Ты хочешь поехать к дяде?
И тут опять его головка с кротко-ироническим личиком слегка шевельнулась на подушке.
– Нет, этим вы не сможете отделаться!
Я помолчала немного и на этот раз, кажется, покраснела сама.
– Дорогой мой, я вовсе не собираюсь отделываться.
– Не сможете, даже если и хотели бы. Не сможете, не сможете! – Он лежал, глядя на меня своими прекрасными глазами. – Мой дядюшка должен сам приехать, вы с ним все окончательно должны уладить.
– Если мы это сделаем, – возразила я довольно внушительно, – ты можешь быть уверен, что это поведет к тому, что тебя навсегда увезут отсюда.
– Так неужели вы не понимаете, что как раз этого я и добиваюсь? Вам придется рассказать ему, как вы все запустили. Вам придется столько всего рассказать ему!
Ликующий тон, каким он это произнес, помог мне ответить ему еще внушительнее:
– А сколько тебе, Майлс, придется рассказать дядюшке? Многое есть, о чем он тебя будет расспрашивать. Он задумался.
– Очень возможно. Но о чем собственно?
– О том, о чем ты никогда мне не говорил. Чтобы он мог принять решение, что с тобой делать. Он не может вернуть тебя в ту школу.
– А я и не хочу туда возвращаться, – прервал он меня. – Мне нужно совсем новую колею.
Он сказал это с удивительной безмятежностью, с какой-то не допускающей сомнения, явной шутливостью, и вот этот его тон сильнее всего дал мне почувствовать всю горечь и противоестественность этой трагедии ребенка, который, по всей вероятности, вернется через три месяца обратно, все с той же бравадой и с еще большим позором. Меня охватило мучительное чувство, что я не смогу этого перенести, – и я не выдержала. Я бросилась к нему и с мучительной нежностью прижала его к себе.
– Дорогой мой маленький Майлс, маленький дорогой Майлс…
Я прильнула лицом к его лицу, и он принимал мои поцелуи просто, с каким-то снисходительным добродушием.
– Ну что, старушка?
– Неужели тебе ничего, ничего не хочется мне сказать?
Он повернулся лицом к стене, поднял руку и стал разглядывать ее, как делают больные дети.
– Я уже сказал вам, – сказал сегодня утром.
О, как мне было его жаль!
– Что ты просто хочешь, чтобы я тебя не донимала?
Он опять повернулся и глянул теперь на меня, как бы подтверждая, что я поняла его правильно, потом сказал очень тихо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35