Он чего-то ждал от нас, я это явно ощущал. Замолви мы слово за Зорге – и казнь бы на следующий день, скорее всего, не состоялась. Но кто нас уполномачивал? А ведь варианты имелись. В Советском Союзе было арестовано несколько японских шпионов… Да и японская сторона, похоже, этого желала и ждала: два с лишним года она не приводила в исполнение смертный приговор, вынесенный Рихарду еще в 1942 году. Но НКИД СССР и посольство в Токио отмалчивались…
Сигэмицу озадаченно потоптался и раскланялся с нами. На другой день – в 10 часов утра 7 ноября 1944 года – Зорге был казнен…»
Трудно сказать, чего ждал от советского посла министр иностранных дел Японии – может быть, и чего-то иного, а не просьбы о помиловании советского разведчика. Но, в самом деле – почему Зорге не обменяли? Неужели он не заслужил этого?
«Он погиб, поскольку мы не поставили вопрос о его выдаче или обмене, – считает генерал Павел Судоплатов. – Такая практика вообще была. И, как правило, мы выручали своих людей, например, Федичкина в Польше в 1934 году, Вольвебера, будущего министра госбезопасности ГДР, в 1938 году в Швеции. Я помню, что Фитин… писал запрос в Коминтерн о Зорге в 1941 году. Но Зорге нарушил правила, он начал давать показания, рассказывать о своей работе на СССР».
Да, это правило соблюдалось непреложно – арестованный разведчик должен был молчать. Правда, Зорге не получил инструкций на случай провала – но кого это интересовало?
Но тут опять же есть один нюанс, который почему-то всегда опускается. Говорят, что Сталин не захотел обменять Зорге. Должно быть, видится это так: на каком-нибудь из заседаний он должен был вынуть изо рта трубку и сказать: «А не обменять ли нам этого немца из Токио на какого-нибудь японца?» Но, чтобы захотеть, он для начала должен был знать, что японцы предлагают такой обмен. Кто-то должен был доложить ему, попросить за Рихарда – мол, человек столько сделал для Советского Союза, вы сами говорили, что он стоил целой армии, он заслужил жизнь… Вопрос только: кто конкретно должен был это сделать? Зорге относился к Разведупру, а значит, и выйти с этим ходатайством следовало начальнику Разведупра.
Наверное, будь на этом месте Берзин, он бы так и поступил. И, должно быть, так же поступил бы боевой летчик Проскуров. Да и танковый генерал Голиков тоже, может быть, не оплошал. Но ни того, ни другого, ни третьего к тому времени уже не было в разведуправлении. Первые два – расстреляны, последний командовал фронтом и давно забыл обо всех на свете агентах и резидентах. После Голикова многострадальный Разведупр принял еще один танкист – генерал-майор Панфилов, через девять месяцев тоже убывший на фронт. А управлять разведкой пришел генерал-майор Ильичев, профессиональный политрук, за ним – генерал-лейтенант Кузнецов, тоже политрук. «Комиссарское» начальство прославилось тем, что безропотно сдавало своих разведчиков госбезопасности, едва оное ведомство проявит к ним интерес, даже не пытаясь их отстоять. Сколько надо выпить, чтобы предполагать, что это руководство поставит вопрос об обмене «политически сомнительного» провалившегося разведчика, да еще признавшегося в работе на СССР?
…Ходзуми Одзаки перед казнью повел себя совершенно иначе. О его предсмертных записках не пишут в советской печати. Он тоже написал историю своего сотрудничества с советской разведкой, но совсем в другом ключе – как историю падения. «Сейчас я ожидаю окончательного приговора. Я достаточно хорошо осведомлен о важности законов, которые я нарушил… Выйти на улицу, жить среди друзей, даже после того, как пройдет много лет, уже невозможно и с точки зрения моей совести, и с точки зрения моих возможностей и сил… Я счастлив при мысли, что родился и умру в этой, моей стране…»
Зорге остался в тюрьме таким же, каким был – или, по крайней мере, ничем не выдал происходивших в нем перемен. Одзаки же изменил свои приоритеты. В тюрьме он по-новому оценил то, что имел в жизни. За время заключения он написал 250 писем жене и дочери. 73 письма были потом изданы и составили книгу, которая вышла под названием: «Любовь подобна падающей звезде».
«Моя любовь к семье проявила себя, как неожиданно мощная сила… поначалу читать письма жены было для меня так болезненно, что я не мог взглянуть на фотографию моего ребенка. Иногда я рыдал, иногда обида переполняла меня, и я думал, насколько все было бы проще, не будь у меня семьи… Профессиональные революционеры не должны иметь семьи…»
А еще он написал: «Я не трус, и я не боюсь смерти».
Клаузена после суда продолжали содержать в тюрьме Сугамо. В то время американцы уже бомбили Токио. Японские тюремщики мстили европейцу по-своему: во время бомбежек камеры заключенных-японцев отпирали, чтобы те могли укрыться во дворе тюрьмы, а на Макса это правило не распространялось. «Во время одного из налетов я чуть было не погиб. При этом в моей камере в три часа дня было темно, как ночью… С неба градом сыпались тысячи зажигательных бомб. Едкий дым проникал в мою камеру. Сквозь решетку в окне беспрестанно влетали горящие и тлеющие куски дерева, должно быть, обломки некогда стоявших поблизости домов. Я едва успевал тушить то и дело загоравшиеся циновки на полу…» Потом Макса перевели в каторжную тюрьму на острове Хондо, в каменную одиночку под землей, где не было даже соломенных циновок. Раз в день давали по чашке риса и два раза в неделю – по кусочку хлеба. Раз в месяц – баня, всяческое общение с кем бы то ни было запрещено. Долго в таких тюрьмах не живут, особенно европейцы – но война уже близилась к концу, и Макс выжил. Из тюрьмы его освободили американцы. Он был в ужасающем состоянии, страдал от авитаминоза и фурункулеза, не говоря уже о том, что он и вообще был болен – но живой. В четвертый раз ему удалось обмануть смерть. Первое, о чем спросил Макс, – это о судьбе жены. Ему ответили, что тюрьму, где содержалась Анна, разбомбили. Но она тоже выжила.
…Женская тюрьма постепенно пустела – заключенных-японок эвакуировали. Наконец, Анна осталась одна во всем блоке. Ей стали приносить все меньше еды, а в довершение всего соседнюю камеру превратили в морг, как будто в пустой тюрьме не было другого места. Но она не жаловалась, понимая, что именно жалоб от нее и ждут. Однажды бомба упала совсем рядом, потолок частично обрушился, дверь завалило. Трое суток Анна провела в разрушенной камере, пока ее не откопали. Когда они с Максом встретились, то не узнали друг друга. Но, несмотря на все болезни и невзгоды, именно им повезло – после войны Макс и Анна Клаузены, у которых в очередной раз отняли их фамилии, под именем Кристиансенов до старости прожили в Германии.
Бранко Вукелича отправили в концлагерь Абасири на острове Хоккайдо – самое холодное место Японских островов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Сигэмицу озадаченно потоптался и раскланялся с нами. На другой день – в 10 часов утра 7 ноября 1944 года – Зорге был казнен…»
Трудно сказать, чего ждал от советского посла министр иностранных дел Японии – может быть, и чего-то иного, а не просьбы о помиловании советского разведчика. Но, в самом деле – почему Зорге не обменяли? Неужели он не заслужил этого?
«Он погиб, поскольку мы не поставили вопрос о его выдаче или обмене, – считает генерал Павел Судоплатов. – Такая практика вообще была. И, как правило, мы выручали своих людей, например, Федичкина в Польше в 1934 году, Вольвебера, будущего министра госбезопасности ГДР, в 1938 году в Швеции. Я помню, что Фитин… писал запрос в Коминтерн о Зорге в 1941 году. Но Зорге нарушил правила, он начал давать показания, рассказывать о своей работе на СССР».
Да, это правило соблюдалось непреложно – арестованный разведчик должен был молчать. Правда, Зорге не получил инструкций на случай провала – но кого это интересовало?
Но тут опять же есть один нюанс, который почему-то всегда опускается. Говорят, что Сталин не захотел обменять Зорге. Должно быть, видится это так: на каком-нибудь из заседаний он должен был вынуть изо рта трубку и сказать: «А не обменять ли нам этого немца из Токио на какого-нибудь японца?» Но, чтобы захотеть, он для начала должен был знать, что японцы предлагают такой обмен. Кто-то должен был доложить ему, попросить за Рихарда – мол, человек столько сделал для Советского Союза, вы сами говорили, что он стоил целой армии, он заслужил жизнь… Вопрос только: кто конкретно должен был это сделать? Зорге относился к Разведупру, а значит, и выйти с этим ходатайством следовало начальнику Разведупра.
Наверное, будь на этом месте Берзин, он бы так и поступил. И, должно быть, так же поступил бы боевой летчик Проскуров. Да и танковый генерал Голиков тоже, может быть, не оплошал. Но ни того, ни другого, ни третьего к тому времени уже не было в разведуправлении. Первые два – расстреляны, последний командовал фронтом и давно забыл обо всех на свете агентах и резидентах. После Голикова многострадальный Разведупр принял еще один танкист – генерал-майор Панфилов, через девять месяцев тоже убывший на фронт. А управлять разведкой пришел генерал-майор Ильичев, профессиональный политрук, за ним – генерал-лейтенант Кузнецов, тоже политрук. «Комиссарское» начальство прославилось тем, что безропотно сдавало своих разведчиков госбезопасности, едва оное ведомство проявит к ним интерес, даже не пытаясь их отстоять. Сколько надо выпить, чтобы предполагать, что это руководство поставит вопрос об обмене «политически сомнительного» провалившегося разведчика, да еще признавшегося в работе на СССР?
…Ходзуми Одзаки перед казнью повел себя совершенно иначе. О его предсмертных записках не пишут в советской печати. Он тоже написал историю своего сотрудничества с советской разведкой, но совсем в другом ключе – как историю падения. «Сейчас я ожидаю окончательного приговора. Я достаточно хорошо осведомлен о важности законов, которые я нарушил… Выйти на улицу, жить среди друзей, даже после того, как пройдет много лет, уже невозможно и с точки зрения моей совести, и с точки зрения моих возможностей и сил… Я счастлив при мысли, что родился и умру в этой, моей стране…»
Зорге остался в тюрьме таким же, каким был – или, по крайней мере, ничем не выдал происходивших в нем перемен. Одзаки же изменил свои приоритеты. В тюрьме он по-новому оценил то, что имел в жизни. За время заключения он написал 250 писем жене и дочери. 73 письма были потом изданы и составили книгу, которая вышла под названием: «Любовь подобна падающей звезде».
«Моя любовь к семье проявила себя, как неожиданно мощная сила… поначалу читать письма жены было для меня так болезненно, что я не мог взглянуть на фотографию моего ребенка. Иногда я рыдал, иногда обида переполняла меня, и я думал, насколько все было бы проще, не будь у меня семьи… Профессиональные революционеры не должны иметь семьи…»
А еще он написал: «Я не трус, и я не боюсь смерти».
Клаузена после суда продолжали содержать в тюрьме Сугамо. В то время американцы уже бомбили Токио. Японские тюремщики мстили европейцу по-своему: во время бомбежек камеры заключенных-японцев отпирали, чтобы те могли укрыться во дворе тюрьмы, а на Макса это правило не распространялось. «Во время одного из налетов я чуть было не погиб. При этом в моей камере в три часа дня было темно, как ночью… С неба градом сыпались тысячи зажигательных бомб. Едкий дым проникал в мою камеру. Сквозь решетку в окне беспрестанно влетали горящие и тлеющие куски дерева, должно быть, обломки некогда стоявших поблизости домов. Я едва успевал тушить то и дело загоравшиеся циновки на полу…» Потом Макса перевели в каторжную тюрьму на острове Хондо, в каменную одиночку под землей, где не было даже соломенных циновок. Раз в день давали по чашке риса и два раза в неделю – по кусочку хлеба. Раз в месяц – баня, всяческое общение с кем бы то ни было запрещено. Долго в таких тюрьмах не живут, особенно европейцы – но война уже близилась к концу, и Макс выжил. Из тюрьмы его освободили американцы. Он был в ужасающем состоянии, страдал от авитаминоза и фурункулеза, не говоря уже о том, что он и вообще был болен – но живой. В четвертый раз ему удалось обмануть смерть. Первое, о чем спросил Макс, – это о судьбе жены. Ему ответили, что тюрьму, где содержалась Анна, разбомбили. Но она тоже выжила.
…Женская тюрьма постепенно пустела – заключенных-японок эвакуировали. Наконец, Анна осталась одна во всем блоке. Ей стали приносить все меньше еды, а в довершение всего соседнюю камеру превратили в морг, как будто в пустой тюрьме не было другого места. Но она не жаловалась, понимая, что именно жалоб от нее и ждут. Однажды бомба упала совсем рядом, потолок частично обрушился, дверь завалило. Трое суток Анна провела в разрушенной камере, пока ее не откопали. Когда они с Максом встретились, то не узнали друг друга. Но, несмотря на все болезни и невзгоды, именно им повезло – после войны Макс и Анна Клаузены, у которых в очередной раз отняли их фамилии, под именем Кристиансенов до старости прожили в Германии.
Бранко Вукелича отправили в концлагерь Абасири на острове Хоккайдо – самое холодное место Японских островов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53