Иногда убить его хочется, говорит. А тот перед ним теории свои развивает, нахал такой, о добре, представляешь?.. Как мы только пустили его в дом, глядишь, и обокрадет нас…"
„Обокрадет" – это было последнее слово, услышанное Матеем. Наиболее смутно воспринятое. Голос Любы терял постепенно свою реальность (она стояла к нему спиной, он не видел ее губ, их движения); звуки, произносимые ею, все меньше походили на человеческие, и сам факт, что он осознает их смысл, казался все более странным… Случайно проникающий в его сознание монолог… Не доходил ли он откуда-то издалека, откуда-то… Откуда? Да, из пространства более мрачного, чем земное.
Пошел назад, но не к дому, а к лесу. Потрясен был до глубины души. Ощущение, которое он постоянно подавлял в себе, оказалось верным, уже не мог избежать его, как ни плутал в своем смятении: его ненавидели.
Не понимал причин, истинных причин, они оставались недосказанными. Разве он не вел себя с Любой и Стефаном внимательно и доверчиво, без высокомерия, не пугая их мудреными фразами?! Значит, дело в чем-то другом, не поддающемся его контролю и их объяснениям: в разнице чувствительности и мышления, которая отражалась прежде всего в его взгляде, на его лице.
Может быть, сосны сами пришли к нему, обступили его, может быть, ему только казалось, что он идет к лесу сам… Странно, успокоение не приходило. Люба, ее ветхое платье, торба, сетчатый забор и вторая женщина – он перенес их сюда. (Сосны расступились, пропустили их, сосны пришли, но не уберегли его.) Его охватил страх за себя, но и за них тоже – поразительное чувство взаимосвязи, – он расправил плечи… Почему он остается в доме, почему унижает себя? Почему продолжает иметь дело с этими людьми? Разве его не ждет привычный круг – клубы, съемочные павильоны, ласковые, хоть и фальшивые голоса, вполне понятная профессиональная неприязнь? Но и эта мысль показалась ему чужой, да и что общего имела она с охватившей лес смутой? И почему он не успокаивается в тени сосен – в этом пропитанном тишиной пространстве? В бессилии большого видна необходимость малого. Только скромное живое существо, только оно может вернуть ему равновесие… (Белая собачка.) Это открытие не было новым, только смысл его стал шире: его милый и непритязательный сосед в Софии, одинокий пенсионер, – если Матею случалось выпить с ним стакан пива вечером, после дневных нервотрепок и терзаний, – спал как ребенок в люльке. Нужно было живое существо-вожак, способное забывать обиды и пинки и оставаться всегда невинным, чтобы можно было сравнить свое состояние с его состоянием, осудить его.
Собачка, да, но она пряталась, значит, что-то важное не в порядке; что-то в нем самом. Поднялся ветер, похолодало. Он инстинктивно посмотрел вверх… Солнце уже не пыталось пробиться между соснами, оно утонуло в облаке. (Единственное облако в сияющей голубизне.) Вдруг ему показалось, что мутное образование в небе нарастает с каждой новой мыслью о Любе или Стефане, будто она, мысль, улетала с большой скоростью, чтобы влить в облако еще немного злобы. Нет, его желание не осуществится, пока он не преодолеет свои недобрые чувства; его маленький друг не средство для утешения, он должен явиться как награда.
Поторапливаясь, насколько мог, он шел по тропинке. Продолжая тащить Любу и всю сцену на спине, как битком набитый мешок. Но вскоре дорогу ему непреодолимо преградило упавшее дерево. (Ни перепрыгнуть из-за гипса, ни обойти – с двух сторон крутые склоны.) Присел на ствол, обтер разгоряченный лоб. Садясь, он уменьшился, приблизился к земле: бороздки, еле заметные дырочки… Она могла впитать в себя все безвозвратно, и наши мелкие страсти. Он придаст все плохое земле, пусть наверху все будет чисто. Круг тишины и самопожертвование этой земли – ничто другое не постоянно. Только постоянное – носитель земных значений. Истина не откликается, она ждет, чтобы ее заметили. Вины вне тебя нет (никто не ответствен за его встречу с неразвитыми душами этих людей, за его неустойчивость и слабость). Вина – это привилегия человека – путь к постоянному.
Поможет ли он Любе и Стефану, если позволит, чтобы их злые чувства овладели им самим? Нет, разумеется. Он не покинет дом, останется. Примет несправедливость спокойно, и в один прекрасный день вина проснется и в них. Матей поднялся очень медленно, все еще охваченный страхом… Где Люба, сетчатый забор, та вторая женщина?.. Картина исчезла. Наконец-то. Теперь постоянное казалось единственно реальным. Слышал ли он, на самом деле, те слова? Прятался ли за кустом? Случаются ли в действительности такие вещи? Вся сцена выглядела искусственной, просто нарочитой. (Злая сила словно отправила его сознание в какой-то мнимый мир, заставляя принять фантазии за правду!)
Нереальнее всего было его поведение. Не прятаться, а, услышав только несколько слов, спросить немедленно: „почему вы так думаете, что я вам сделал?".. – вот что было бы естественно. „Вот тогда это соответствовало бы моим теперешним чувствам." Наверное, только то, что естественно, – настоящее.
Когда вернулся домой, нашел на кухонном столе хлеб и два кулька с продуктами.
21
Чудесная погода, несколько дней ни облачка на небе.
С тех пор, как земля вобрала в себя его недобрые мысли, мост между тишиной и остальным видимым миром снова пролег через сердце Матея. И когда однажды, возвращаясь с прогулки, увидал хозяина, испытал безграничное дружелюбие.
– О!.. – Стефан почему-то удивился, – у тебя хороший вид…На пользу тебе жизнь в моем доме.
– Это верно. Чувствую себя превосходно.
(Взял это обобщающее, широкое слово из романов, чтобы вытащить Стефана из кошмара поисков извести и кирпича.)
– Хорошо тебе, правда? Ты будешь жить сто лет. Не то что мы, все хлопочем о стройматериалах, о мастерах, о деньгах… Наверх даже не поднимешься, чтобы комнату посмотреть, не интересуешься. Хоть из уважения ко мне заглянул бы, ведь я строил… И к деньгам, что даешь мне. Дай бог, не обманываешь нас. А то, может, прикидываешься беззаботным, чтобы подразнить нас?
– Нет, хозяин, я, и в правду, беззаботный, – сказал режиссер, несколько заупрямившись.
– Откуда мне знать? У вас, артистов, кажись, все наоборот… Другие прикидываются, что денег нет, а забот много, чтобы люди жалели и не завидовали, а ты и твои всегда хвалитесь. Вызов бросаете… Я с тобой совсем запутался, но, что верно, то верно, выглядишь неплохо: цвет лица изменился, глаза – как у героя с памятника…
– Нервы у меня здесь окрепли – вот и все. Дело не в лице и глазах, вокруг меня биополе – оно прояснилось и воздействует на тебя.
– Ну воот… Опять начал болтать…
– Аура, не слышал, что это такое? Ее даже сфотографировали русские, семья Кирлиан. Человек в гневе – аура красная, заболеет – черная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
„Обокрадет" – это было последнее слово, услышанное Матеем. Наиболее смутно воспринятое. Голос Любы терял постепенно свою реальность (она стояла к нему спиной, он не видел ее губ, их движения); звуки, произносимые ею, все меньше походили на человеческие, и сам факт, что он осознает их смысл, казался все более странным… Случайно проникающий в его сознание монолог… Не доходил ли он откуда-то издалека, откуда-то… Откуда? Да, из пространства более мрачного, чем земное.
Пошел назад, но не к дому, а к лесу. Потрясен был до глубины души. Ощущение, которое он постоянно подавлял в себе, оказалось верным, уже не мог избежать его, как ни плутал в своем смятении: его ненавидели.
Не понимал причин, истинных причин, они оставались недосказанными. Разве он не вел себя с Любой и Стефаном внимательно и доверчиво, без высокомерия, не пугая их мудреными фразами?! Значит, дело в чем-то другом, не поддающемся его контролю и их объяснениям: в разнице чувствительности и мышления, которая отражалась прежде всего в его взгляде, на его лице.
Может быть, сосны сами пришли к нему, обступили его, может быть, ему только казалось, что он идет к лесу сам… Странно, успокоение не приходило. Люба, ее ветхое платье, торба, сетчатый забор и вторая женщина – он перенес их сюда. (Сосны расступились, пропустили их, сосны пришли, но не уберегли его.) Его охватил страх за себя, но и за них тоже – поразительное чувство взаимосвязи, – он расправил плечи… Почему он остается в доме, почему унижает себя? Почему продолжает иметь дело с этими людьми? Разве его не ждет привычный круг – клубы, съемочные павильоны, ласковые, хоть и фальшивые голоса, вполне понятная профессиональная неприязнь? Но и эта мысль показалась ему чужой, да и что общего имела она с охватившей лес смутой? И почему он не успокаивается в тени сосен – в этом пропитанном тишиной пространстве? В бессилии большого видна необходимость малого. Только скромное живое существо, только оно может вернуть ему равновесие… (Белая собачка.) Это открытие не было новым, только смысл его стал шире: его милый и непритязательный сосед в Софии, одинокий пенсионер, – если Матею случалось выпить с ним стакан пива вечером, после дневных нервотрепок и терзаний, – спал как ребенок в люльке. Нужно было живое существо-вожак, способное забывать обиды и пинки и оставаться всегда невинным, чтобы можно было сравнить свое состояние с его состоянием, осудить его.
Собачка, да, но она пряталась, значит, что-то важное не в порядке; что-то в нем самом. Поднялся ветер, похолодало. Он инстинктивно посмотрел вверх… Солнце уже не пыталось пробиться между соснами, оно утонуло в облаке. (Единственное облако в сияющей голубизне.) Вдруг ему показалось, что мутное образование в небе нарастает с каждой новой мыслью о Любе или Стефане, будто она, мысль, улетала с большой скоростью, чтобы влить в облако еще немного злобы. Нет, его желание не осуществится, пока он не преодолеет свои недобрые чувства; его маленький друг не средство для утешения, он должен явиться как награда.
Поторапливаясь, насколько мог, он шел по тропинке. Продолжая тащить Любу и всю сцену на спине, как битком набитый мешок. Но вскоре дорогу ему непреодолимо преградило упавшее дерево. (Ни перепрыгнуть из-за гипса, ни обойти – с двух сторон крутые склоны.) Присел на ствол, обтер разгоряченный лоб. Садясь, он уменьшился, приблизился к земле: бороздки, еле заметные дырочки… Она могла впитать в себя все безвозвратно, и наши мелкие страсти. Он придаст все плохое земле, пусть наверху все будет чисто. Круг тишины и самопожертвование этой земли – ничто другое не постоянно. Только постоянное – носитель земных значений. Истина не откликается, она ждет, чтобы ее заметили. Вины вне тебя нет (никто не ответствен за его встречу с неразвитыми душами этих людей, за его неустойчивость и слабость). Вина – это привилегия человека – путь к постоянному.
Поможет ли он Любе и Стефану, если позволит, чтобы их злые чувства овладели им самим? Нет, разумеется. Он не покинет дом, останется. Примет несправедливость спокойно, и в один прекрасный день вина проснется и в них. Матей поднялся очень медленно, все еще охваченный страхом… Где Люба, сетчатый забор, та вторая женщина?.. Картина исчезла. Наконец-то. Теперь постоянное казалось единственно реальным. Слышал ли он, на самом деле, те слова? Прятался ли за кустом? Случаются ли в действительности такие вещи? Вся сцена выглядела искусственной, просто нарочитой. (Злая сила словно отправила его сознание в какой-то мнимый мир, заставляя принять фантазии за правду!)
Нереальнее всего было его поведение. Не прятаться, а, услышав только несколько слов, спросить немедленно: „почему вы так думаете, что я вам сделал?".. – вот что было бы естественно. „Вот тогда это соответствовало бы моим теперешним чувствам." Наверное, только то, что естественно, – настоящее.
Когда вернулся домой, нашел на кухонном столе хлеб и два кулька с продуктами.
21
Чудесная погода, несколько дней ни облачка на небе.
С тех пор, как земля вобрала в себя его недобрые мысли, мост между тишиной и остальным видимым миром снова пролег через сердце Матея. И когда однажды, возвращаясь с прогулки, увидал хозяина, испытал безграничное дружелюбие.
– О!.. – Стефан почему-то удивился, – у тебя хороший вид…На пользу тебе жизнь в моем доме.
– Это верно. Чувствую себя превосходно.
(Взял это обобщающее, широкое слово из романов, чтобы вытащить Стефана из кошмара поисков извести и кирпича.)
– Хорошо тебе, правда? Ты будешь жить сто лет. Не то что мы, все хлопочем о стройматериалах, о мастерах, о деньгах… Наверх даже не поднимешься, чтобы комнату посмотреть, не интересуешься. Хоть из уважения ко мне заглянул бы, ведь я строил… И к деньгам, что даешь мне. Дай бог, не обманываешь нас. А то, может, прикидываешься беззаботным, чтобы подразнить нас?
– Нет, хозяин, я, и в правду, беззаботный, – сказал режиссер, несколько заупрямившись.
– Откуда мне знать? У вас, артистов, кажись, все наоборот… Другие прикидываются, что денег нет, а забот много, чтобы люди жалели и не завидовали, а ты и твои всегда хвалитесь. Вызов бросаете… Я с тобой совсем запутался, но, что верно, то верно, выглядишь неплохо: цвет лица изменился, глаза – как у героя с памятника…
– Нервы у меня здесь окрепли – вот и все. Дело не в лице и глазах, вокруг меня биополе – оно прояснилось и воздействует на тебя.
– Ну воот… Опять начал болтать…
– Аура, не слышал, что это такое? Ее даже сфотографировали русские, семья Кирлиан. Человек в гневе – аура красная, заболеет – черная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31