„помогите, доктор Хиндо…", только теперь горящие глаза мага встречают взгляд больной – смирение и свет, и, странно, Хиндо теряется (в первый раз за то время, что мы с ним), переступает с ноги на ногу, бормочет: „вам нужен настоящий доктор, не доктор по иллюзиям", и ныряет в автобус, но и там его дергают – озверевшие от желания увидеть чудеса, как голодные, мечтающие о куске хлеба, – только положил голову на плечо Кэт, и трели, соловьиные трели долетают с заднего сиденья (и соловьи звереют, как все), две молоденькие учительницы просят его предсказать им будущее (как будто с тобой, раз уж ты стал пассажиром этого медленного рейса, что-то еще может произойти), но магу все уже окончательно надоело, и, уткнувшись глубже в плечо Кэт, он отвечает им: „вы не нуждаетесь в предсказаниях, вы так молоды", почему ты обманул этого Вальдемара, – звучит голос Кэт, только сейчас, когда мы уже забыли, что вообще возможно его услышать, – в следующую пятницу мы будем в Оряхове, и прежде, чем черный мужчина окончательно уснет, бесплатно накормленный и напоенный, он изрекает откуда-то из переплетения их волос: „потому что он жалок… жалок, свихнувшийся слуга… вообразивший себя… пиколо бамбино"… ха, неужто задел его интерес Кэт… а автобус едет, покидает богом проклятое село – там Владко будет писать и расклеивать афиши, дрожа, будет продавать собственноручно изготовленные билеты, чтобы в конце концов все расселись на стульях и уставились на пустую сцену… куда никто не выйдет, и с ними ничего больше не случится.
23
– Прошу прощения и… добрый день, – сказал тихий голос, – только бы не побеспокоить вас…
Между железными прутьями веранды просунулось лицо Васила. Просунулось да так и осталось там, зажатое и стыдливое.
– Васко! – тетрадь упала на колени Матея. – Добро пожаловать…
„…жаловать" – его голос затих на этих звуках, он прошептал их. Мучительно вдавленное в скулы молодого человека железо удивило его: несостоятельная форма саморанения и самонаказания, решил он.
– Входи, – поспешил добавить режиссер, – входи с той стороны, дверь открыта. Хотя нет, давай через перила…
Его болтливость нарастала настойчиво:
– Я так рад, Васко, что ты здесь, осталось всего два-три дня, твой отец хочет, чтобы я съехал, то ли увидимся когда-нибудь, то ли нет…
– Я слышал.
Сын Стефана, наконец, подался назад, вызволил свое лицо, но не сделал попытки перебраться на веранду: красные отметины, ясно проступившие на его скулах, и в самом деле, уводили во времена самобичевания и стыда за самого себя – во времена черных капюшонов и костров. Матею стало неудобно, он встал и подошел к парапету.
– Я все слышал, – черешня, что стояла рядом с верандой, зашевелила листьями, чтобы переслать по воздуху в сторону Матея немощный шепот Васила. – Мне стыдно…
– Да нет, нечего тебе стыдиться.
– Мне стыдно, что они так поступили… Не кто-нибудь, мои собственные родители.
– Твои слова скрашивают мне эту неприятность, хотя ты и не причастен к решению…
– Нет, вы неправы, я чувствую себя виноватым… но не могу это объяснить…
– Сейчас спущусь. Не хочу разговаривать с веранды… Не хочу, как в тот раз, помнишь?
– Да что вы, прошу вас, не нужно!
Но Матей прошел через комнату, прихожую, обошел дом – быстрыми мелкими шагами, какими-то незавершенными, как и сам разговор, как смутное ощущение, что душу Васила мучает что-то еще кроме стыда.
– Не надо, не надо было… – кинулся ему навстречу сын Стефана, – вам же трудно с гипсом, все из-за меня…
– Не совсем так, я каждый день прохаживаюсь, – улыбнулся режиссер.
– Нашли себе квартиру? Это возмутительно, они поступили с вами безобразно, я уже сказал им…
– Я не хотел бы, чтобы ваши семейные отношения портились из-за меня. И до каких пор на „вы"? Называй меня Матеем или бате Матеем, как тебе удобно.
– Попробую… Что касается наших семейных отношений, они не больно хороши, уже давно, а в последнее время – особенно…
Учтивость, недоговоренность, прощупывание. Настоящий диалог киногероев. Не эти фразы, а торопливость, с какой он поспешил к парню через дом, была настоящим словом утешения, но оно не достигло сердца Васила. „Утешение – искусство, которым я не овладел". (Счастливая вспышка малины в кустах неподалеку как тонкая насмешка.)
– Квартиру я не нашел, Васко, и не искал. Твой отец знал, что для меня почти невозможно выбраться в город, чтобы подать объявление. Да и преодолей я эти муки, должен был бы найти человека, согласившегося отвечать на телефонные звонки, ходить по адресам и так далее… Легко сказать – устраивайся, даю тебе неделю и больше ничего знать не хочу. Стефан на это и рассчитывал, чтобы я из последних сил ковылял до остановки, чтобы, как ненормальный, рыскал по Софии – где спать, что делать…
Покраснев, перебивая свою речь извинениями; Васил предложил свои услуги; насчет попытки его родителей мучить Матея морально и физически, а это не подлежит сомнению, он уверен: отец только орудие и исполнитель, зловещая идея пришла в голову матери (ведь когда Васко был маленьким, она прятала гребенки и карандаши, чтобы потом обвинить его, будто он потерял, чтобы заставить его искать впустую..)
– Спасибо, – ответил Матей, – но я думал эти дни и решил в город не возвращаться.
– Как?! Ведь отец…
– Да разве твой отец может мне что-нибудь сделать, Васко? Наверно, судьбе угодно, чтобы я остался… Мне именно такой дом нужен, другого, как этот, я не найду.
– Вы не знаете отца!
– Мы? – Матей комически оглянулся, тараща глаза. Васил робко улыбнулся.
– Ты не знаешь его. Он отравил несколько бездомных собак, чтобы не топтали грядки… Здесь так бывает: тайком, ночью срубят дерево у соседа, чтобы не бросало тень на твой двор. Я сам видел, как моя собственная мать воровала землю, из-под чужого забора руками гребла!
– Но разве доберешься к хорошему, не пройдя через плохое? – вставил Матей, охваченный серьезным беспокойством за молодого человека.
– Плохого, кажется, стало слишком много… Ты сейчас проявляешь… легкомыслие, вынуждаешь меня рассказать… отец ходил на киностудию, в отдел кадров и прочее, расспрашивал, что ты за человек, что он там наговорил, можешь себе представить, раз убеждал меня, что ты верующий, думаешь неправильно и так далее… И бывшую твою жену разыскивал, и одноклассника твоего, которого ты в своей квартире поселил… Разнюхивал, есть ли у тебя сберкнижка и деньги, ведь мать работает в сберкассе…
– И зачем им все это понадобилось? – Великолепное, но внушающее беспокойство безразличие этого вопроса не обидело разгоряченного Васила.
(Безразличие шло не только от ощущения, что речь о другом Матее, оставшемся в прошлом – в пространстве службы и города… Он знал одного известного скрипача – человека-ребенка, проведшего всю жизнь со смычком в руке, вдали от всего плохого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
23
– Прошу прощения и… добрый день, – сказал тихий голос, – только бы не побеспокоить вас…
Между железными прутьями веранды просунулось лицо Васила. Просунулось да так и осталось там, зажатое и стыдливое.
– Васко! – тетрадь упала на колени Матея. – Добро пожаловать…
„…жаловать" – его голос затих на этих звуках, он прошептал их. Мучительно вдавленное в скулы молодого человека железо удивило его: несостоятельная форма саморанения и самонаказания, решил он.
– Входи, – поспешил добавить режиссер, – входи с той стороны, дверь открыта. Хотя нет, давай через перила…
Его болтливость нарастала настойчиво:
– Я так рад, Васко, что ты здесь, осталось всего два-три дня, твой отец хочет, чтобы я съехал, то ли увидимся когда-нибудь, то ли нет…
– Я слышал.
Сын Стефана, наконец, подался назад, вызволил свое лицо, но не сделал попытки перебраться на веранду: красные отметины, ясно проступившие на его скулах, и в самом деле, уводили во времена самобичевания и стыда за самого себя – во времена черных капюшонов и костров. Матею стало неудобно, он встал и подошел к парапету.
– Я все слышал, – черешня, что стояла рядом с верандой, зашевелила листьями, чтобы переслать по воздуху в сторону Матея немощный шепот Васила. – Мне стыдно…
– Да нет, нечего тебе стыдиться.
– Мне стыдно, что они так поступили… Не кто-нибудь, мои собственные родители.
– Твои слова скрашивают мне эту неприятность, хотя ты и не причастен к решению…
– Нет, вы неправы, я чувствую себя виноватым… но не могу это объяснить…
– Сейчас спущусь. Не хочу разговаривать с веранды… Не хочу, как в тот раз, помнишь?
– Да что вы, прошу вас, не нужно!
Но Матей прошел через комнату, прихожую, обошел дом – быстрыми мелкими шагами, какими-то незавершенными, как и сам разговор, как смутное ощущение, что душу Васила мучает что-то еще кроме стыда.
– Не надо, не надо было… – кинулся ему навстречу сын Стефана, – вам же трудно с гипсом, все из-за меня…
– Не совсем так, я каждый день прохаживаюсь, – улыбнулся режиссер.
– Нашли себе квартиру? Это возмутительно, они поступили с вами безобразно, я уже сказал им…
– Я не хотел бы, чтобы ваши семейные отношения портились из-за меня. И до каких пор на „вы"? Называй меня Матеем или бате Матеем, как тебе удобно.
– Попробую… Что касается наших семейных отношений, они не больно хороши, уже давно, а в последнее время – особенно…
Учтивость, недоговоренность, прощупывание. Настоящий диалог киногероев. Не эти фразы, а торопливость, с какой он поспешил к парню через дом, была настоящим словом утешения, но оно не достигло сердца Васила. „Утешение – искусство, которым я не овладел". (Счастливая вспышка малины в кустах неподалеку как тонкая насмешка.)
– Квартиру я не нашел, Васко, и не искал. Твой отец знал, что для меня почти невозможно выбраться в город, чтобы подать объявление. Да и преодолей я эти муки, должен был бы найти человека, согласившегося отвечать на телефонные звонки, ходить по адресам и так далее… Легко сказать – устраивайся, даю тебе неделю и больше ничего знать не хочу. Стефан на это и рассчитывал, чтобы я из последних сил ковылял до остановки, чтобы, как ненормальный, рыскал по Софии – где спать, что делать…
Покраснев, перебивая свою речь извинениями; Васил предложил свои услуги; насчет попытки его родителей мучить Матея морально и физически, а это не подлежит сомнению, он уверен: отец только орудие и исполнитель, зловещая идея пришла в голову матери (ведь когда Васко был маленьким, она прятала гребенки и карандаши, чтобы потом обвинить его, будто он потерял, чтобы заставить его искать впустую..)
– Спасибо, – ответил Матей, – но я думал эти дни и решил в город не возвращаться.
– Как?! Ведь отец…
– Да разве твой отец может мне что-нибудь сделать, Васко? Наверно, судьбе угодно, чтобы я остался… Мне именно такой дом нужен, другого, как этот, я не найду.
– Вы не знаете отца!
– Мы? – Матей комически оглянулся, тараща глаза. Васил робко улыбнулся.
– Ты не знаешь его. Он отравил несколько бездомных собак, чтобы не топтали грядки… Здесь так бывает: тайком, ночью срубят дерево у соседа, чтобы не бросало тень на твой двор. Я сам видел, как моя собственная мать воровала землю, из-под чужого забора руками гребла!
– Но разве доберешься к хорошему, не пройдя через плохое? – вставил Матей, охваченный серьезным беспокойством за молодого человека.
– Плохого, кажется, стало слишком много… Ты сейчас проявляешь… легкомыслие, вынуждаешь меня рассказать… отец ходил на киностудию, в отдел кадров и прочее, расспрашивал, что ты за человек, что он там наговорил, можешь себе представить, раз убеждал меня, что ты верующий, думаешь неправильно и так далее… И бывшую твою жену разыскивал, и одноклассника твоего, которого ты в своей квартире поселил… Разнюхивал, есть ли у тебя сберкнижка и деньги, ведь мать работает в сберкассе…
– И зачем им все это понадобилось? – Великолепное, но внушающее беспокойство безразличие этого вопроса не обидело разгоряченного Васила.
(Безразличие шло не только от ощущения, что речь о другом Матее, оставшемся в прошлом – в пространстве службы и города… Он знал одного известного скрипача – человека-ребенка, проведшего всю жизнь со смычком в руке, вдали от всего плохого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31