Этти выдало виноватое выражение лица, но она тут же принялась оправдываться, утверждая, что никогда не говорила о «неподготовленности» и что отец сам сделал такой вывод.
Я вернулся в контору и поинтересовался у Маргарет, не получает ли она от моего отца письма с требованием еженедельных отчетов. Она смутилась, но утвердительно кивнула.
Когда я спросил в пятницу Томми Хойлэйка, как он собирается провести скачки, он ответил, чтобы я не беспокоился, так как мой отец позвонил ему и полностью проинструктировал.
— Каким образом? — спросил я, едва сдерживаясь.
— О... никаких резвых бросков, скакать ровно, постараться не прийти последним, если лошадь устанет.
— Гм-м... Если бы он вам не позвонил, что бы вы сделали?
— Послал бы лошадь резвым броском прямо со старта, — тут же ответил он. — Когда Гороховый Пудинг в хорошей форме, то любит скакать первым. За два фарлонга до финиша я бы ушел вперед, захватил лидерство и молился, чтобы меня никто не догнал.
— Так и сделайте, — сказал я. — Я поставил на него сотню фунтов, хотя почти никогда не играю на скачках. Томми даже рот открыл от изумления.
— Но ваш отец...
— Обещайте мне, что постараетесь победить, — очень любезно сказал я, — или мне придется заменить вас кем-нибудь другим.
Это было оскорблением. Никто и никогда не грозил заменить Томми Хойлэйка. Он неуверенно посмотрел на мое открытое лицо и пришел к выводу, что такое чудовищное заявление я сделал только по своей неопытности.
Он пожал плечами.
— Хорошо. Я попробую. Хотя что скажет ваш отец...
Если верить репортерам, мой отец и не думал помалкивать. Три газеты, вышедшие утром в день открытия скачек на приз Линкольна, цитировали его высказывание о том, что у Горохового Пудинга нет ни одного шанса на победу. «Как бы мне в результате не пришлось держать ответ перед распорядителями Жокей-клуба, — мрачно подумал я, — если лошадь хоть как-то себя покажет».
За время своей активной деятельности отец позвонил мне всего один раз. В голосе его отсутствовала былая снисходительная самоуверенность, он говорил раздраженно и сухо, и я понял, что наше «шампанское» перемирие закончилось, как только я вышел за дверь его палаты.
Отец позвонил мне в четверг вечером, когда я вернулся из Донкастера, и я тут же рассказал, как все его знакомые помогли мне советами.
— Гм-м... — буркнул он. — Я позвоню завтра администратору ипподрома и попрошу его присмотреть, чтобы все было в порядке.
— Ты навечно захватил тележку с телефоном? — спросил я.
— Тележку с телефоном? Мне никогда не удавалось пользоваться ею по-настоящему. Слишком много больных поминутно ее требуют. Нет, нет. Я сказал, что мне необходим личный аппарат прямо в палате, и после долгих разговоров мне его поставили, правда с задержкой. Естественно, я объяснил, что мне необходимо вести деловые переговоры. Пришлось настаивать.
— Теперь ты доволен?
— Конечно, — невозмутимо ответил он, и по собственному опыту я знал, что у яйца, попавшего под паровой каток, было больше шансов уцелеть, чем у больницы отказать отцу в его требовании.
— Наши лошади не так плохи, как ты думаешь, — сказал я. — Напрасно ты настроен так пессимистично.
— Ты ничего не понимаешь в лошадях, — категорически заявил отец и на следующий день высказал свое мнение о Гороховом Пудинге репортерам.
Майор Барнетт мрачно стоял в парадном круге, выражая презрение и жалость по поводу моей необдуманно высокой ставки.
— Ваш отец посоветовал мне не швырять денег на ветер, — сообщил он. — И я никак не могу понять, почему я поддался на ваши уговоры.
— Если хотите, могу взять вас в долю на половину, — предложил я с самыми благородными намерениями, но он воспринял это как попытку с моей стороны хоть частично возместить потери.
— Естественно, нет, — возмущенно ответил он.
Майор был невзрачным стареющим мужчиной среднего роста, но вспыхивал как порох, если считал, что задето его чувство собственного достоинства. «Верный признак того, что он — неудачник», — поставил я довольно злой диагноз и вспомнил старую тренерскую присказку: «Лошадей выезжать легче, чем владельцев».
Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших участие в скачках на приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры и владельцы небольшими группами стояли рядом. Сильный, холодный северный ветер разогнал облака, и солнце сверкало с ослепительно высокого неба. Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми цветами радуги, как детские игрушки.
Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам, широко улыбаясь, и его беспечность еще больше убедила майора Барнетта в том, что лошадь, владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.
— Послушайте, — с трудом сказал он, обращаясь к Томми, — только не придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в общем, все, что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится. Иначе он потеряет всякую цену как производитель.
— Я не думаю, что он придет последним, сэр, — рассудительно ответил Томми и бросил на меня вопросительный взгляд.
— Действуйте по плану, — сказал я, — и не полагайтесь на каприз богов.
Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту и все с тем же беспечным видом уехал.
Майор Барнетт отошел поближе к канатам наблюдать за скачками, и я облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец прав... и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика? Что ж, надо быть честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в своей ошибке и просить пощады.
Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.
Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за скачками в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не удавалось различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится: по жеребьевке ему достался двадцать первый номер, стало быть, его следовало искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто смотрел на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы по обе стороны поля. Группы сближались до тех пор, пока между ними не остался свободным лишь центр бровки — создавалось такое впечатление, что одновременно проводятся разные скачки.
Я услышал имя Томми от комментатора, прежде чем увидел ярко-зеленый камзол:
— А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый Пудинг. За два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким, Барсук отстал на полкорпуса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Я вернулся в контору и поинтересовался у Маргарет, не получает ли она от моего отца письма с требованием еженедельных отчетов. Она смутилась, но утвердительно кивнула.
Когда я спросил в пятницу Томми Хойлэйка, как он собирается провести скачки, он ответил, чтобы я не беспокоился, так как мой отец позвонил ему и полностью проинструктировал.
— Каким образом? — спросил я, едва сдерживаясь.
— О... никаких резвых бросков, скакать ровно, постараться не прийти последним, если лошадь устанет.
— Гм-м... Если бы он вам не позвонил, что бы вы сделали?
— Послал бы лошадь резвым броском прямо со старта, — тут же ответил он. — Когда Гороховый Пудинг в хорошей форме, то любит скакать первым. За два фарлонга до финиша я бы ушел вперед, захватил лидерство и молился, чтобы меня никто не догнал.
— Так и сделайте, — сказал я. — Я поставил на него сотню фунтов, хотя почти никогда не играю на скачках. Томми даже рот открыл от изумления.
— Но ваш отец...
— Обещайте мне, что постараетесь победить, — очень любезно сказал я, — или мне придется заменить вас кем-нибудь другим.
Это было оскорблением. Никто и никогда не грозил заменить Томми Хойлэйка. Он неуверенно посмотрел на мое открытое лицо и пришел к выводу, что такое чудовищное заявление я сделал только по своей неопытности.
Он пожал плечами.
— Хорошо. Я попробую. Хотя что скажет ваш отец...
Если верить репортерам, мой отец и не думал помалкивать. Три газеты, вышедшие утром в день открытия скачек на приз Линкольна, цитировали его высказывание о том, что у Горохового Пудинга нет ни одного шанса на победу. «Как бы мне в результате не пришлось держать ответ перед распорядителями Жокей-клуба, — мрачно подумал я, — если лошадь хоть как-то себя покажет».
За время своей активной деятельности отец позвонил мне всего один раз. В голосе его отсутствовала былая снисходительная самоуверенность, он говорил раздраженно и сухо, и я понял, что наше «шампанское» перемирие закончилось, как только я вышел за дверь его палаты.
Отец позвонил мне в четверг вечером, когда я вернулся из Донкастера, и я тут же рассказал, как все его знакомые помогли мне советами.
— Гм-м... — буркнул он. — Я позвоню завтра администратору ипподрома и попрошу его присмотреть, чтобы все было в порядке.
— Ты навечно захватил тележку с телефоном? — спросил я.
— Тележку с телефоном? Мне никогда не удавалось пользоваться ею по-настоящему. Слишком много больных поминутно ее требуют. Нет, нет. Я сказал, что мне необходим личный аппарат прямо в палате, и после долгих разговоров мне его поставили, правда с задержкой. Естественно, я объяснил, что мне необходимо вести деловые переговоры. Пришлось настаивать.
— Теперь ты доволен?
— Конечно, — невозмутимо ответил он, и по собственному опыту я знал, что у яйца, попавшего под паровой каток, было больше шансов уцелеть, чем у больницы отказать отцу в его требовании.
— Наши лошади не так плохи, как ты думаешь, — сказал я. — Напрасно ты настроен так пессимистично.
— Ты ничего не понимаешь в лошадях, — категорически заявил отец и на следующий день высказал свое мнение о Гороховом Пудинге репортерам.
Майор Барнетт мрачно стоял в парадном круге, выражая презрение и жалость по поводу моей необдуманно высокой ставки.
— Ваш отец посоветовал мне не швырять денег на ветер, — сообщил он. — И я никак не могу понять, почему я поддался на ваши уговоры.
— Если хотите, могу взять вас в долю на половину, — предложил я с самыми благородными намерениями, но он воспринял это как попытку с моей стороны хоть частично возместить потери.
— Естественно, нет, — возмущенно ответил он.
Майор был невзрачным стареющим мужчиной среднего роста, но вспыхивал как порох, если считал, что задето его чувство собственного достоинства. «Верный признак того, что он — неудачник», — поставил я довольно злой диагноз и вспомнил старую тренерскую присказку: «Лошадей выезжать легче, чем владельцев».
Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших участие в скачках на приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры и владельцы небольшими группами стояли рядом. Сильный, холодный северный ветер разогнал облака, и солнце сверкало с ослепительно высокого неба. Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми цветами радуги, как детские игрушки.
Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам, широко улыбаясь, и его беспечность еще больше убедила майора Барнетта в том, что лошадь, владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.
— Послушайте, — с трудом сказал он, обращаясь к Томми, — только не придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в общем, все, что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится. Иначе он потеряет всякую цену как производитель.
— Я не думаю, что он придет последним, сэр, — рассудительно ответил Томми и бросил на меня вопросительный взгляд.
— Действуйте по плану, — сказал я, — и не полагайтесь на каприз богов.
Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту и все с тем же беспечным видом уехал.
Майор Барнетт отошел поближе к канатам наблюдать за скачками, и я облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец прав... и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика? Что ж, надо быть честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в своей ошибке и просить пощады.
Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.
Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за скачками в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не удавалось различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится: по жеребьевке ему достался двадцать первый номер, стало быть, его следовало искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто смотрел на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы по обе стороны поля. Группы сближались до тех пор, пока между ними не остался свободным лишь центр бровки — создавалось такое впечатление, что одновременно проводятся разные скачки.
Я услышал имя Томми от комментатора, прежде чем увидел ярко-зеленый камзол:
— А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый Пудинг. За два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким, Барсук отстал на полкорпуса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49