Темнота была так же материально осязаемой, как и тишина.
Эллери заметил, что он инстинктивно подался вперед на краешек кресла. Более того, его отец, натура недоступная для впечатлений, сделал то же самое.
Никто не смел ни вздохнуть, ни кашлянуть.
И вдруг на сцене в самом центре зажегся узкий, ослепительный белый конус. Словно омытая этим переливающимся светом, возле огромного розового рояля сидела Лоретта. Ее руки спокойно лежали на коленях. Фоном служил черный бархатный занавес с вышитой на нем огромной американской розой. Девушка была одета в искрящееся платье с блестками того же цвета, что и вышитая роза. Платье наглухо закрывало грудь до самой шеи, спина же оставалась полностью обнаженной. На девушке не было ни одного украшения, а белая кожа и золотые волосы казались вырезанными в черном бархате. Она задумчиво смотрела – но не на публику, а на свои собственные колени. Создавалось впечатление, что она сидит где-то совсем одна, прислушиваясь к чему-то, недоступному для простых смертных.
Она оставалась неподвижной в этой сосредоточенной позе целых тридцать секунд. Затем подняла глаза вверх и перевела их на дирижера, находившегося сбоку. Тот поднял палочку и застыл. Потом внезапно опустил ее, оркестр взорвался мощным волнующим аккордом звенящей меди, и у всех перехватило дыхание.
Аккорд тут же перешел в нежную тревожную мелодию вступления, названную Гауденсом «Где же, о где?» Замерли последние звуки вступления, и Лоретга подняла руки к клавишам. Она извлекла быстрое небрежное арпеджио, откинула сияющую голову назад и запела.
Голос был вроде бы тот же самый, который Эллери слышал не репетиции – но в то же время уже и не тот. В нем появилось особое напряжение, нечто неуловимое, что и создает разницу между простым качеством и особым стилем исполнения. То ли Лоретта действительно решила продемонстрировать все свои скрытые возможности, то ли Марта Беллина научила ее кое-каким тайнам певческого мастерства, но факт остается фактом – голос девушки приобрел оба свойства: совершенство Глори Гилд и свой собственный стиль, стиль Лоретты Спейнер. В этом смысле Вальтер Кер был абсолютно прав. Двух певиц разделяло целое поколение, те же самые гены составили новую комбинацию, и в результате возникло нечто новое – стиль племянницы, но унаследовавший достояние своей тетушки.
В пении девушки легко узнавались хорошо знакомые интимные нотки голоса Глори, адресованные каждому слушателю в отдельности, изнемогающие от едва скрытой внутренней страсти. Новым же была удивительная сосредоточенность на себе самой, чего никогда не наблюдалось у Глори, работавшей исключительно на публику. Лоретга же, казалось, слушателей вообще не замечала и раскованность ее пения была скорее результатом внутренней отрешенности, чем слияния с публикой, как было у Глори. Было похоже, будто она просто поет в тишине своей спальни, позволяя себе поэтому невиданную свободу чувственных эмоций и выражений, чего никогда не допустила бы при посторонних. И это превращало каждого мужчину и каждую женщину в зале в некое подобие любопытного Тома, прижимающегося ухом к замочной скважине. Это заставляло кровь гулко колотиться в висках, а воздух застывать в легких.
Это заставало слушателя врасплох и напрочь лишало его самообладания.
С трудом преодолевая собственную бурную реакцию, Эллери постарался переключить внимание с своих ощущений на то, что происходило с окружающими. Его отец буквально висел на кончике кресла, веки полуприкрыты, на губах застыла странная гримаса – смесь страдания и наслаждения. Несколько других видимых поблизости в окружающей темноте лиц представляли такое же, способное смутить стороннего наблюдателя, зрелище. С каждого была сорвана социальная маска, нарушена привычная схема поведения в обществе, каждое предстало во всей наготе своих раскрепощенных эмоций. Картина оказалась не из приятных, она вызывала у Эллери и отвращение, и интерес в равной мере. Боже мой, думал Эллери, эта девушка становится разрушительной социальной силой, превращающей уравновешенное общество граждан в толпу независимых друг от друга, обезумевших от страстей животных. Она способна утолить острую юношескую тоску и заменить услады марихуаны и ЛСД в университетских общежитиях! Но она сама не в силах осознать опасную степень своего могущества. Ее пластинки разойдутся десятимиллионными тиражами и.., и против нее просто необходимо создать особый ограничительный закон!
За этим последовало еще пять песен. «Любовь, любовь», «Что мне делать с тобой», «Даже луны не видно», «Возьми меня» и «Я хочу умереть»…
Ладони Лоретты снова спокойно легли на колени. Она даже не услышала рева, который потряс здание театра.
Даже не подняла глаз. Просто сидела на своем месте, как и вначале: руки на коленях, глаза опущены, мысли витают где-то далеко-далеко.
Эллери готов был поклясться, что она следовала инструкциям Орина Стина, но в то же время он был уверен, что не дай продюсер вообще никаких указаний, она вела бы себя точно так же.
Публика не хотела отпускать ее. Занавес падал, поднимался, падал снова и вновь поднимался.., а она все сидела – маленькая искрящаяся фигурка около огромного рояля на теперь уже совсем пустой сцене.
Еще! Еще! ЕЩЕ!
Восторженные крики публики слились в сплошной вой.
Лоретта повернулась на сиденье, вся розовая в пятне света, и впервые прямо взглянула в зал.
Этого было достаточно: наступила тишина.
– Я готова бесконечно петь и петь для вас, – проворковала девушка, – Но впереди еще большая часть великолепного шоу мистера Стина, поэтому я могу исполнить для вас на бис всего одну песню. Я надеюсь, что Билли Гауденс не будет в обиде, если я обращусь в далекое прошлое. Слова этой песни написаны человеком, который хорошо вам известен, но в сфере, далекой от искусства. Это Джеймс Уокер. Автор музыки – Эрнст Болл. Впервые песня стала известна в 1905, а потом, в конце двадцатых, у нее началась вторая жизнь. Да-да, именно в то время Джимми Уокер стал мэром Нью-Йорка! Эта песня была особенно любима Глори Гилд – моей теткой.
Ловкий ход со стороны Стина! Эллери был абсолютно уверен, что вся речь Лоретты – задуманный им ловкий ход, ведь произнесенное вслух имя Джи-Джи сразу же делало явным то, что было у всех в подсознании.
Лоретта повернулась назад к роялю.
Казалось, воздух наэлектризован так, что сейчас посыплются искры.
Все затаили дыхание.
И она запела опять.
Выбор был, скорее всего, неудачен: как в музыкальном, так и в стихотворном отношении. Музыка Болла была слишком слащавой, а стихи Уокера – особенно в отношении рифмы – ассоциировались с канарейкой в золотой клеточке над головой бедной швеи.
Летом цветочки цветут, мой друг,
А в жизни цветет любовь,
Я рад свое сердце тебе отдать,
В котором вскипает кровь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57