– забеспокоился он.
– На уровне интуиции я бы сказал, что речь идет о женщине, которая прогуливается без ничего, – ответил я. – Вроде мадам Фобриу, которая выставляет на всеобщее обозрение свои вторичные половые признаки и некоторые первичные. Но в Африке все должно быть по-другому, там же чертовски жарко…
Тогда мсье Китонунца предложил, что еще раз прочитает мне первые строки, а я буду внимательно вслушиваться в каждое слово. Наша литературная дискуссия оживлялась, и я даже стал понимать, почему мсье Китонунца был у себя на родине великим педагогом и почему здесь, в Южине, ему сразу предложили сесть за руль мусоровоза. (Обычно на эту ответственную должность переходят с повышением те, кто раньше ездил на подножке мусоровоза…)
– Вот как ты думаешь, – спросил он, – что общего у поэта с этой женщиной? Они знакомы?
Он еще почитал отдельные строчки, а я включил мозги на полную мощность, чтобы не ударить лицом в грязь. Мне нравился папа Ноэля, и голос у него был такой нежный.
– Мне кажется, – начал я, – правда, я не уверен, но мне кажется, что поэт встретился в ванной со своей мамой и увидел, какая она красивая без ничего, вся черная-черная, и живот у нее такой мягкий, из которого он вылез… Он успел позабыть, какая у него замечательная мама, и вдруг понял, что его детство было таким спокойным, потому что она его защищала (так бывает, когда за горой слышен гром, а с нашей стороны небо синее, ясное), а когда мама обнимает своего ребенка, ему ничего не страшно…
– Прекрасно, – сказал он. – Замечательно… А тебе, дружок, приходилось испытывать что-нибудь подобное?
– Ну а как же, – ответил я. – У нас, в семье Фалькоцци, принято ходить по квартире без ничего. Мы комплексами не страдаем…
– Я не это имел в виду, – уточнил он. – Приходилось ли тебе чувствовать, что кто-то или что-то защищает тебя?
– Разумеется, – ответил я, – я постоянно это чувствую, в этом вся прелесть семейной жизни. А еще иногда я бываю в Аннюи и смотрю на Монблан… Он один возвышается надо всем остальным, и я понимаю: ему-то никто не нужен, но он всегда будет там возвышаться, и это и есть вечность. Он меня, конечно, не замечает, потому что по сравнению с ним я совсем крошечный, но в нем столько силы, что один взгляд на него придает мне смелости…
Мсье Китонунца просветлел. Он был доволен, что я делаю такие успехи в постижении африканской поэзии.
– Прекрасно, дружок, – похвалил он меня. – Ты очень тонко все прочувствовал. А теперь давай пойдем еще дальше. Попробуй догадаться, что стоит за образом матери, взрастившей поэта? Кто эта женщина, от любви к которой разрывается его сердце?
– Может быть, женщина – это и есть Африка, – предположил я, и эта была полная победа!
Я бы не хотел никого ругать, но говорить о литературе с мсье Китонунца мне понравилось куда больше, чем сидеть на уроках нашей училки мамзель Петаз.
* * *
В школе нас учат всяким увлекательным вещам, но не всегда…
Иногда наши художественные способности подавляются, и самовыразиться нам не дают.
Например, музыку в нашем классе ведет мсье Кастаньет, по вторникам, с утра. В жизни музыка нравится мне так же сильно, как книжки, девочки в одних трусиках и заснеженные вершины, но уроки мсье Кастаньета – это совершенно из другой оперы.
Когда он входит в класс, все вытягиваются в струнку и хором приветствуют его: «Здравствуйте, господин Кастаньет», а он сухо так отвечает: «Присаживайтесь» – и бросает на нас косые взгляды, будто подозревая в самых что ни на есть преступных намерениях на свой счет.
Потом мы открываем тетради по музыке на определенной странице и начинаем:
Безвременники в лугах
Расцветают, расцветают,
Безвременники в лугах,
Август на дворе.
Петь нам полагается каноном, но ничего путного из этого никогда не выходит, зато учитель музыки просто выпрыгивает из штанов и вопрошает, сознаем ли мы, куда движется наша родная Франция и что ее ждет, если эти сопляки (то есть мы) даже не способны спеть народную песню, а на радио, на радио-то что творится, полнейший разгул, варварские ритмы, кажется, будто мы за границей… Нет, он не в силах выносить наше мерзкое пение и потому достает дудку.
Мсье Кастаньет дымит, как целая пожарная команда, такое ощущение, что, пока он выплевывает окурок, новая сигарета сама собой вырастает у него в уголке губ. В результате его дудка больше похожа на дымовую трубку, а еще – на водосточную трубу из фильмов про чикагских гангстеров.
Подудев и подымив, он спрашивает, кто из нас хотел бы сыграть. Мы сидим, уставившись на собственные ширинки. Никто не хочет пасть жертвой музыкального произвола и быть облаянным, потому что самое мягкое ругательство мсье Кастаньета – «рыба тухлая», а остальные будут покруче…
Поскольку добровольцев среди нас не находится, мсье Кастаньет лично вызывает кого-нибудь на расправу.
– Вот ты нам сыграешь «К чистому ручью»!
Никогда не забуду, как он потребовал: «Эй ты, Фалькоцци! Сыграй-ка нам „Звезду снегов", да чтоб от губ отскакивало!»
Тоже выдумал! Кем он себя вообразил, этот гнусный куряка? Мы у него поголовно заработаем рак легких еще до того, как волосы в паху отрастут.
Я поднялся и заиграл «Все в мажоре!» Пластика Бертрана – пропадать, так с музыкой. Мсье Кастаньет смотрел на меня так, будто не верил, что мы оба принадлежим к роду человеческому (похоже, он предпочел бы, чтобы моя мама вообще меня не рожала), но наши не оставили меня в беде и хором подхватили: «Все в мажоре у меня, о-о, о-о!» Никогда мы еще так не веселились на уроке музыки…
Придя в себя, наш педагог вырвал у меня дудку и так вмазал по уху, что я едва не оглох подобно композитору Бетховену. Левая половина лица у меня раздулась, в голове загудел пчелиный рой, но этого оказалось недостаточно, и он стал таскать меня за волосы, а я запричитал: «Ой, больно, вот черт, ужасно больно!»
– И не сметь мне больше паясничать, мусье Фалькоцци! – орал педагог. – Ишь, юморист нашелся!
И несколько раз дал мне пинка под зад.
Когда у меня будет сын, я назову его Пластиком, а если родится девочка – назову Керамикой…
* * *
Мсье Кастаньет, вероятно, поумерил бы свой пыл, если бы знал, что при рождении я весил всего 1250 грамм, все равно что три грейпфрута или четыре кокосовых ореха, так что на старте мне не слишком повезло.
В роддоме меня поместили в специальный кувез для недоделанных, чтобы я стал больше похож на человечка. Братец Жерар утверждает, что я напоминал морщинистую фиолетовую жабу, поэтому меня держали не в грудничковой палате, а в хозяйственном шкафу, чтобы не пугать посетителей роддома, но эта история целиком и полностью на его совести.
Еще он говорит, что меня можно было бы за отдельную плату выставлять на звериной ярмарке, как в средние века, и тогда мы бы разбогатели, а я бы хоть какую-то пользу принес семье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– На уровне интуиции я бы сказал, что речь идет о женщине, которая прогуливается без ничего, – ответил я. – Вроде мадам Фобриу, которая выставляет на всеобщее обозрение свои вторичные половые признаки и некоторые первичные. Но в Африке все должно быть по-другому, там же чертовски жарко…
Тогда мсье Китонунца предложил, что еще раз прочитает мне первые строки, а я буду внимательно вслушиваться в каждое слово. Наша литературная дискуссия оживлялась, и я даже стал понимать, почему мсье Китонунца был у себя на родине великим педагогом и почему здесь, в Южине, ему сразу предложили сесть за руль мусоровоза. (Обычно на эту ответственную должность переходят с повышением те, кто раньше ездил на подножке мусоровоза…)
– Вот как ты думаешь, – спросил он, – что общего у поэта с этой женщиной? Они знакомы?
Он еще почитал отдельные строчки, а я включил мозги на полную мощность, чтобы не ударить лицом в грязь. Мне нравился папа Ноэля, и голос у него был такой нежный.
– Мне кажется, – начал я, – правда, я не уверен, но мне кажется, что поэт встретился в ванной со своей мамой и увидел, какая она красивая без ничего, вся черная-черная, и живот у нее такой мягкий, из которого он вылез… Он успел позабыть, какая у него замечательная мама, и вдруг понял, что его детство было таким спокойным, потому что она его защищала (так бывает, когда за горой слышен гром, а с нашей стороны небо синее, ясное), а когда мама обнимает своего ребенка, ему ничего не страшно…
– Прекрасно, – сказал он. – Замечательно… А тебе, дружок, приходилось испытывать что-нибудь подобное?
– Ну а как же, – ответил я. – У нас, в семье Фалькоцци, принято ходить по квартире без ничего. Мы комплексами не страдаем…
– Я не это имел в виду, – уточнил он. – Приходилось ли тебе чувствовать, что кто-то или что-то защищает тебя?
– Разумеется, – ответил я, – я постоянно это чувствую, в этом вся прелесть семейной жизни. А еще иногда я бываю в Аннюи и смотрю на Монблан… Он один возвышается надо всем остальным, и я понимаю: ему-то никто не нужен, но он всегда будет там возвышаться, и это и есть вечность. Он меня, конечно, не замечает, потому что по сравнению с ним я совсем крошечный, но в нем столько силы, что один взгляд на него придает мне смелости…
Мсье Китонунца просветлел. Он был доволен, что я делаю такие успехи в постижении африканской поэзии.
– Прекрасно, дружок, – похвалил он меня. – Ты очень тонко все прочувствовал. А теперь давай пойдем еще дальше. Попробуй догадаться, что стоит за образом матери, взрастившей поэта? Кто эта женщина, от любви к которой разрывается его сердце?
– Может быть, женщина – это и есть Африка, – предположил я, и эта была полная победа!
Я бы не хотел никого ругать, но говорить о литературе с мсье Китонунца мне понравилось куда больше, чем сидеть на уроках нашей училки мамзель Петаз.
* * *
В школе нас учат всяким увлекательным вещам, но не всегда…
Иногда наши художественные способности подавляются, и самовыразиться нам не дают.
Например, музыку в нашем классе ведет мсье Кастаньет, по вторникам, с утра. В жизни музыка нравится мне так же сильно, как книжки, девочки в одних трусиках и заснеженные вершины, но уроки мсье Кастаньета – это совершенно из другой оперы.
Когда он входит в класс, все вытягиваются в струнку и хором приветствуют его: «Здравствуйте, господин Кастаньет», а он сухо так отвечает: «Присаживайтесь» – и бросает на нас косые взгляды, будто подозревая в самых что ни на есть преступных намерениях на свой счет.
Потом мы открываем тетради по музыке на определенной странице и начинаем:
Безвременники в лугах
Расцветают, расцветают,
Безвременники в лугах,
Август на дворе.
Петь нам полагается каноном, но ничего путного из этого никогда не выходит, зато учитель музыки просто выпрыгивает из штанов и вопрошает, сознаем ли мы, куда движется наша родная Франция и что ее ждет, если эти сопляки (то есть мы) даже не способны спеть народную песню, а на радио, на радио-то что творится, полнейший разгул, варварские ритмы, кажется, будто мы за границей… Нет, он не в силах выносить наше мерзкое пение и потому достает дудку.
Мсье Кастаньет дымит, как целая пожарная команда, такое ощущение, что, пока он выплевывает окурок, новая сигарета сама собой вырастает у него в уголке губ. В результате его дудка больше похожа на дымовую трубку, а еще – на водосточную трубу из фильмов про чикагских гангстеров.
Подудев и подымив, он спрашивает, кто из нас хотел бы сыграть. Мы сидим, уставившись на собственные ширинки. Никто не хочет пасть жертвой музыкального произвола и быть облаянным, потому что самое мягкое ругательство мсье Кастаньета – «рыба тухлая», а остальные будут покруче…
Поскольку добровольцев среди нас не находится, мсье Кастаньет лично вызывает кого-нибудь на расправу.
– Вот ты нам сыграешь «К чистому ручью»!
Никогда не забуду, как он потребовал: «Эй ты, Фалькоцци! Сыграй-ка нам „Звезду снегов", да чтоб от губ отскакивало!»
Тоже выдумал! Кем он себя вообразил, этот гнусный куряка? Мы у него поголовно заработаем рак легких еще до того, как волосы в паху отрастут.
Я поднялся и заиграл «Все в мажоре!» Пластика Бертрана – пропадать, так с музыкой. Мсье Кастаньет смотрел на меня так, будто не верил, что мы оба принадлежим к роду человеческому (похоже, он предпочел бы, чтобы моя мама вообще меня не рожала), но наши не оставили меня в беде и хором подхватили: «Все в мажоре у меня, о-о, о-о!» Никогда мы еще так не веселились на уроке музыки…
Придя в себя, наш педагог вырвал у меня дудку и так вмазал по уху, что я едва не оглох подобно композитору Бетховену. Левая половина лица у меня раздулась, в голове загудел пчелиный рой, но этого оказалось недостаточно, и он стал таскать меня за волосы, а я запричитал: «Ой, больно, вот черт, ужасно больно!»
– И не сметь мне больше паясничать, мусье Фалькоцци! – орал педагог. – Ишь, юморист нашелся!
И несколько раз дал мне пинка под зад.
Когда у меня будет сын, я назову его Пластиком, а если родится девочка – назову Керамикой…
* * *
Мсье Кастаньет, вероятно, поумерил бы свой пыл, если бы знал, что при рождении я весил всего 1250 грамм, все равно что три грейпфрута или четыре кокосовых ореха, так что на старте мне не слишком повезло.
В роддоме меня поместили в специальный кувез для недоделанных, чтобы я стал больше похож на человечка. Братец Жерар утверждает, что я напоминал морщинистую фиолетовую жабу, поэтому меня держали не в грудничковой палате, а в хозяйственном шкафу, чтобы не пугать посетителей роддома, но эта история целиком и полностью на его совести.
Еще он говорит, что меня можно было бы за отдельную плату выставлять на звериной ярмарке, как в средние века, и тогда мы бы разбогатели, а я бы хоть какую-то пользу принес семье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22