Медсестры разносили лекарства в другом конце коридора, и мы беспрепятственно расположились на старте.
– Начинаем на счет «три», – скомандовал Рауль. – Отсюда и до той урны. Только, чур, не жухать, не позорь семью, парень! Я тридцать пять лет колесил по дорогам и не позволю желторотому юнцу себя обойти!
Когда мы тронулись, кресло Рауля сперва забуксовало, и на линолеуме остались каучуковые отметины. Поначалу моя машина вырвалась вперед, но потом Рауль запыхтел, как морской лев, и заработал всеми своими мышцами. Его усеянные татуировками руки, будто два мощных поршня, понесли его вперед, и гонка вступила в решающую фазу.
Рауль и пожарная машина стремительно неслись к финишу. И тут какой-то пожилой дядечка, на животе у которого висел мешочек, чтобы справлять нужду, вышел в коридор поразмять ноги и в последнюю секунду оказался прямо на пути у гонщиков.
«Чертов бордель!» – заорал Рауль, но старикан, вероятно, был глуховат, и столкновения избежать не удалось: он очутился в объятиях Рауля, и финишную черту оба пересекли уже в парном разряде, с пожарной лестницей наперевес. Потом они на полном ходу врезались в автомат с газированными напитками, а дальше поднялся такой гвалт, что ничего было не разобрать.
Нам, конечно, здорово влетело, потому что старичок прямо с финиша угодил в интенсивную терапию, где доставил массу хлопот медперсоналу, а Рауль в процессе гонки лишился коронок, и гипс у него съехал, но он не скрывал своего торжества:
– Я фыиграл! – кричал он. – Я ваш вшех шделал, шознайща, парень, я пришел перфым!
А ближе к вечеру меня навестила мама. Вместе с ней пришли Жожо, Азиз и Ноэль и принесли мне свежий выпуск «Пифа» и пластмассовый тесак из слоновой кости.
Мама их, наверное, просветила насчет моего внешнего вида, поскольку они почти не хихикали и старались говорить на посторонние темы. Мы даже обсудили умножение на девять, но Жожо все-таки не сдержался и спросил, с какой это стати у меня после операции на головном мозге перевязаны яйца.
Я знал, что Жожо непременно выдаст что-нибудь подобное, но как ответить, не нашелся.
– Фот што я тебе шкажу, парень, – вступился за меня Рауль. – Шелофек – шущештво шагадошное, и фще у него фнутри вшаимошвяжано… Кто жнает, где он, этот щертоф голофной можг, может, в этих шамых яйцах…
* * *
Если бы я не был влюблен в цирковую барышню, то непременно влюбился бы в Мириам.
Мириам знает названия всего, что встречается в природе, будь то лунь полевой или тритон перепончатый, жаба-повитуха или венерин башмачок… Еще она здорово разбирается в звериных какашках – это, конечно, не слишком женское хобби, но весьма поучительное. Когда мы гуляем с ней по лесу, она делится со мной наблюдениями типа: «Вот видишь, там куницына лепешка с вишневыми косточками», а потом показывает мне в грязи следы косули, маленькие такие сердечки…
Пьеро и Бернадетта, родители Мириам, работают фермерами. У них на ферме живут тридцать семь коров в платьях орехового цвета и с подведенными глазами, будто они собрались на танцы. Нет, правда, они чем-то напоминают балерин, эти телки, особенно когда пасутся высоко-высоко и, нависая над отвесными склонами, любуются горным пейзажем.
(Когда я в первый раз заявился к ним в хлев, в красных резиновых сапожках и сине-бело-красной шапочке, у коров со страху начались желудочные колики – они приняли меня за нового ветеринара, а ведь я еще даже начальную школу не закончил…)
Работа у Пьеро и Бернадетты довольно-таки странная, трудиться им приходится без выходных: молочные продукты из коров выходят безостановочно, даже на Новый год, поэтому трусцой им бегать некогда, в смысле Пьеро и Бернадетте. Из парного молока получается какао, а остатки идут на производство сыра «бофор», который особенно хорош под красное вино, мой папа вам это охотно подтвердит.
Дойка коров – сложный технологический процесс: надо подождать, пока они вернутся с лугов и друг за дружкой протиснутся в хлев, а потом следует по сигналу привязать их за шеи к кормушке и зафиксировать хвосты специально предусмотренной веревкой, чтобы невзначай не схлопотать по носу, а дальше уже можно передвигаться с тележкой от одной коровы к другой.
Правда, иногда на входе случается потасовка. Какая-нибудь телка вздумает, например, передвигаться задом наперед (желая, между прочим, завладеть мужским, то есть бычьим, вниманием), а подруги ее страшно при этом бесятся, возмущаются, брыкаются. И справиться с ними в такую минуту непросто. Пьеро зычным голосом призывает коров к порядку, а они в знак протеста устремляются в обратном направлении, попутно пачкая стены коровьей неожиданностью. И все приходится начинать по новой…
Мы с Мириам любим навещать ее дядюшку Робера в Аннюи . Оттуда видны весь массив Монблана и пирамида Шарвен . Красные пики напоминают мужичка, гордо выпятившего мускулы. Мы любуемся пейзажем, и я рассказываю Мириам про Вертикальные склоны , и про Акулью вышку , и про Ледяное море , которое похоже на измятую бумажную скатерть, и в гармонии с природой мы чувствуем себя совершенно счастливыми.
После обеда дядюшка Робер засыпает, уткнувшись носом в клеенку. Он подкладывает руку под голову, сдвигает берет на затылок и храпит так сильно, что волоски у него в ноздрях начинают шевелиться, будто карликовый лес, сотрясаемый мощным ураганом, а тетушка Жанна тем временем стряпает на полдник пирог с черникой и взбитыми сливками.
У дядюшки Робера живет шаролезский бык по имени Помпон, похожий на савойского гиппопотама. Глаза у него красные, а мускулы на шее раздуты, как у советского штангиста. Завидев на тропинке телок, бык принимается реветь и пускать слюни, держа наготове свою розовую торпеду. Он трется ноздрями о провода у забора, и остается только надеяться, что короткого замыкания в этот момент не случится…
Иногда Мириам делится со мной своими маленькими тайнами. Однажды ей сильно влетело от родителей. В отместку она решила покончить с собой и залпом опустошила тюбик детского шампуня, но самоубийство прошло незамеченным – такая досада… А в три года ее отдали в детский сад, и там она увидела руки воспитательницы, руки, не копавшие землю. Она и не думала, что у взрослого человека могут быть такие изящные, нежные, тонкие руки…
Однажды в воскресенье, прошлым летом, в страшную грозу, мы сидели под навесом альпийской хижины и любовались вспышками молний. Вот загорелась гигантская буква «3» – Зорро, а вон большая «Ц» – ФалькоЦЦи. Жирные дождевые капли, сползая по скату крыши, брызгали нам в глаза. Потом молния пронзила гору, и на смену крупным каплям пришли мелкие капельки.
Мириам стиснула в ладони мои пальцы, и я почувствовал, что сердце у меня в груди бешено заколотилось – то ли из-за грозы, то ли из-за того, что Мириам крепко сжимала мою руку, не могу вам точно сказать…
* * *
А потом к нам в Южин вернулась цирковая труппа «Чингисхан», а вслед за нею – сладкая мука любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Начинаем на счет «три», – скомандовал Рауль. – Отсюда и до той урны. Только, чур, не жухать, не позорь семью, парень! Я тридцать пять лет колесил по дорогам и не позволю желторотому юнцу себя обойти!
Когда мы тронулись, кресло Рауля сперва забуксовало, и на линолеуме остались каучуковые отметины. Поначалу моя машина вырвалась вперед, но потом Рауль запыхтел, как морской лев, и заработал всеми своими мышцами. Его усеянные татуировками руки, будто два мощных поршня, понесли его вперед, и гонка вступила в решающую фазу.
Рауль и пожарная машина стремительно неслись к финишу. И тут какой-то пожилой дядечка, на животе у которого висел мешочек, чтобы справлять нужду, вышел в коридор поразмять ноги и в последнюю секунду оказался прямо на пути у гонщиков.
«Чертов бордель!» – заорал Рауль, но старикан, вероятно, был глуховат, и столкновения избежать не удалось: он очутился в объятиях Рауля, и финишную черту оба пересекли уже в парном разряде, с пожарной лестницей наперевес. Потом они на полном ходу врезались в автомат с газированными напитками, а дальше поднялся такой гвалт, что ничего было не разобрать.
Нам, конечно, здорово влетело, потому что старичок прямо с финиша угодил в интенсивную терапию, где доставил массу хлопот медперсоналу, а Рауль в процессе гонки лишился коронок, и гипс у него съехал, но он не скрывал своего торжества:
– Я фыиграл! – кричал он. – Я ваш вшех шделал, шознайща, парень, я пришел перфым!
А ближе к вечеру меня навестила мама. Вместе с ней пришли Жожо, Азиз и Ноэль и принесли мне свежий выпуск «Пифа» и пластмассовый тесак из слоновой кости.
Мама их, наверное, просветила насчет моего внешнего вида, поскольку они почти не хихикали и старались говорить на посторонние темы. Мы даже обсудили умножение на девять, но Жожо все-таки не сдержался и спросил, с какой это стати у меня после операции на головном мозге перевязаны яйца.
Я знал, что Жожо непременно выдаст что-нибудь подобное, но как ответить, не нашелся.
– Фот што я тебе шкажу, парень, – вступился за меня Рауль. – Шелофек – шущештво шагадошное, и фще у него фнутри вшаимошвяжано… Кто жнает, где он, этот щертоф голофной можг, может, в этих шамых яйцах…
* * *
Если бы я не был влюблен в цирковую барышню, то непременно влюбился бы в Мириам.
Мириам знает названия всего, что встречается в природе, будь то лунь полевой или тритон перепончатый, жаба-повитуха или венерин башмачок… Еще она здорово разбирается в звериных какашках – это, конечно, не слишком женское хобби, но весьма поучительное. Когда мы гуляем с ней по лесу, она делится со мной наблюдениями типа: «Вот видишь, там куницына лепешка с вишневыми косточками», а потом показывает мне в грязи следы косули, маленькие такие сердечки…
Пьеро и Бернадетта, родители Мириам, работают фермерами. У них на ферме живут тридцать семь коров в платьях орехового цвета и с подведенными глазами, будто они собрались на танцы. Нет, правда, они чем-то напоминают балерин, эти телки, особенно когда пасутся высоко-высоко и, нависая над отвесными склонами, любуются горным пейзажем.
(Когда я в первый раз заявился к ним в хлев, в красных резиновых сапожках и сине-бело-красной шапочке, у коров со страху начались желудочные колики – они приняли меня за нового ветеринара, а ведь я еще даже начальную школу не закончил…)
Работа у Пьеро и Бернадетты довольно-таки странная, трудиться им приходится без выходных: молочные продукты из коров выходят безостановочно, даже на Новый год, поэтому трусцой им бегать некогда, в смысле Пьеро и Бернадетте. Из парного молока получается какао, а остатки идут на производство сыра «бофор», который особенно хорош под красное вино, мой папа вам это охотно подтвердит.
Дойка коров – сложный технологический процесс: надо подождать, пока они вернутся с лугов и друг за дружкой протиснутся в хлев, а потом следует по сигналу привязать их за шеи к кормушке и зафиксировать хвосты специально предусмотренной веревкой, чтобы невзначай не схлопотать по носу, а дальше уже можно передвигаться с тележкой от одной коровы к другой.
Правда, иногда на входе случается потасовка. Какая-нибудь телка вздумает, например, передвигаться задом наперед (желая, между прочим, завладеть мужским, то есть бычьим, вниманием), а подруги ее страшно при этом бесятся, возмущаются, брыкаются. И справиться с ними в такую минуту непросто. Пьеро зычным голосом призывает коров к порядку, а они в знак протеста устремляются в обратном направлении, попутно пачкая стены коровьей неожиданностью. И все приходится начинать по новой…
Мы с Мириам любим навещать ее дядюшку Робера в Аннюи . Оттуда видны весь массив Монблана и пирамида Шарвен . Красные пики напоминают мужичка, гордо выпятившего мускулы. Мы любуемся пейзажем, и я рассказываю Мириам про Вертикальные склоны , и про Акулью вышку , и про Ледяное море , которое похоже на измятую бумажную скатерть, и в гармонии с природой мы чувствуем себя совершенно счастливыми.
После обеда дядюшка Робер засыпает, уткнувшись носом в клеенку. Он подкладывает руку под голову, сдвигает берет на затылок и храпит так сильно, что волоски у него в ноздрях начинают шевелиться, будто карликовый лес, сотрясаемый мощным ураганом, а тетушка Жанна тем временем стряпает на полдник пирог с черникой и взбитыми сливками.
У дядюшки Робера живет шаролезский бык по имени Помпон, похожий на савойского гиппопотама. Глаза у него красные, а мускулы на шее раздуты, как у советского штангиста. Завидев на тропинке телок, бык принимается реветь и пускать слюни, держа наготове свою розовую торпеду. Он трется ноздрями о провода у забора, и остается только надеяться, что короткого замыкания в этот момент не случится…
Иногда Мириам делится со мной своими маленькими тайнами. Однажды ей сильно влетело от родителей. В отместку она решила покончить с собой и залпом опустошила тюбик детского шампуня, но самоубийство прошло незамеченным – такая досада… А в три года ее отдали в детский сад, и там она увидела руки воспитательницы, руки, не копавшие землю. Она и не думала, что у взрослого человека могут быть такие изящные, нежные, тонкие руки…
Однажды в воскресенье, прошлым летом, в страшную грозу, мы сидели под навесом альпийской хижины и любовались вспышками молний. Вот загорелась гигантская буква «3» – Зорро, а вон большая «Ц» – ФалькоЦЦи. Жирные дождевые капли, сползая по скату крыши, брызгали нам в глаза. Потом молния пронзила гору, и на смену крупным каплям пришли мелкие капельки.
Мириам стиснула в ладони мои пальцы, и я почувствовал, что сердце у меня в груди бешено заколотилось – то ли из-за грозы, то ли из-за того, что Мириам крепко сжимала мою руку, не могу вам точно сказать…
* * *
А потом к нам в Южин вернулась цирковая труппа «Чингисхан», а вслед за нею – сладкая мука любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22