Не Лихоносов, а другой Хирург, Хирург, который переделает его. Душу и тело, привыкшее подчинятся этой душе. Он хочет уйти в другой мир, в истинный свой мир, но не может. Нужен пинок. Он хочет стать другим, но не может. Нужен скальпель, и нужен человек, который сожмет этот скальпель в решительной руке.
И она решила стать этим Хирургом. Она пока не знала, что надо делать. Надо стать непосредственной. И помочь ему.
– Пойдем куда-нибудь, – сказала она. Нет, не она, а непринужденный дух Лихоносова, крепко засевший в ней. – Мне не нравится этот... этот тронный зал. Это все для того, чтобы букашек делать букашистее. Или казаться другим, не таким, как ты есть. А я не могу казаться другой. У меня все на лице.
– А я внутри такой, как ты снаружи, – сказал Чихай, приняв ее откровения, как само собой разумеющиеся.
– Я знаю.
– Но ты... ты не думай, что ты своими речами что-то сделаешь со мной. Я слышал много слов, и давно им не верю.
– Я уже делаю, – усмехнулась Даша мефистофельской усмешкой Лихоносова. – У тебя есть что-нибудь попроще? Я имею в виду помещение. В простой обстановке все проще – и люди, и вещи.
Чихай усмехнулся надменно.
– Столовая для обслуги тебя устроит?
– Устроит.
Они прошли в столовую. Все в ней было просто.
Крепкий длинный стол, покрытый клеенкой с овощами. Желтыми тыквами, ядовитыми огурцами, пламенеющими помидорами. Обои с зелеными яблоками. Полы, крашеные коричневой краской. Крепкие стулья. Даша, утомившаяся хромать, с облегчением уселась на один из них и попросила, как уставшая женщина просит мужа:
– Сделай мне кофе. И пару бутербродов. Я с утра не ела.
Она же решила быть разной.
– Сама сделай, – буркнул Чихай, усаживаясь напротив. – Кухня там.
Он, отродясь не готовивший, указал подбородком на дверь красного дерева. В столовой все было простое, кроме дверей. Входы и выходы Чихай уважал.
Даша пожала плечами, и усердно прихрамывая, прошла на кухню. "Ну, ты даешь, – думала она, нарезая ветчину, извлеченную из холодильника. – Непосредственность, конечно, хорошая штука, но до чего она меня доведет? До постели? Но ее мне все равно не миновать. Не резать же вены?"
Даша вспомнила ночь, проведенную с Чихаем.
Затем вспомнила последнюю ночь.
Ночь, проведенную с Хирургом.
И почувствовала себя женщиной, которой нравиться спать с мужчинами. Нравится быть с разными мужчинами. Мужчинами-личностями. Нравится, потому что из них в нее что-то перетекает. Их ум, знание, опыт.
"Надо расставить точки над "i", – думала она, нарезая осетрину и хлеб. – Что мне надо? Мне надо выбраться отсюда. Выбраться к Хирургу. Чихай хоть и играет в джентльмена, но все равно он волк. Если я сделаю неверный ход, он срежет его как соломинку. Механически срежет.
И я останусь одна, одна с этим лицом. И этими ногами.
Лицо мне, может быть, сделают – Чихай, несомненно, даст денег, но Хирург... Я ведь хочу быть с ним? Да, хочу. Он сделает мне лицо, ноги, потом еще что-нибудь сделает. Уже не с телом. Он всю жизнь мне будет открывать что-то новое. Он никогда не станет просто другом, просто любовником.
Просто любовником... Он уйдет, когда исчерпает себя... Нет, не уйдет. Он меня любит, как свое творение...
В общем, надо отсюда уйти по-хорошему. Чихай не отпустит, это точно. Не отпустит к мужчине, ради которого я спала с ним и буду спать. Изменить я его не смогу. Такие не меняются. Таких просто не отпускают. Значит, надо что-то с ним сделать.
Убить?
Смогу я его убить ради Лихоносова? Ради Хирурга, ради человека, который родил меня, родил наполовину? Да, смогу. У меня нет другого выхода. Или я с Витей, или он".
Найдя поднос, Даша уставила его тарелочками и, включив электрический чайник, пошла в столовую.
Чихай сидел, отстранено глядя в окно.
– Знаешь, я подумал и пришел к мнению, что ты попытаешься меня убить, – сказал он, странно посмотрев ей в глаза. – Меня эта мысль освежает. Ей богу, освежает.
– Ошибаешься, – не раздумывая, ответила Даша. – Ты просто смотришь на все со своей колокольни.
– А что ты видишь со своей?
– Подожди, я чайник принесу.
Даша пошла на кухню, принесла чайник, чашечки, банку кофе. Поставила на стол, сделала бутерброд с ветчиной, начала есть.
– Так что ты видишь со своей колокольни? – повторил гангстер, разливая кипяток по чашкам.
– Честно? – пристально посмотрела Даша.
– Ну, по мере возможностей.
– Ничего не вижу. Судя по всему, ты устал от всего этого. Ты слишком умен, чтобы наслаждаться властью, деньгами, красивыми куклами. И меня ты приводил и привел, чтобы... В общем, ты как та пресытившаяся герцогиня из "Человека, который смеется"... Ничего у тебя нет, и ничего больше не будет. Ты не привык просто жить, слушать хорошую музыку, ценить женскую красоту, играть в шахматы или домино, театр ты презираешь, путешествия надоели. Зачем тебя убивать? Ты сам себя убьешь, или тебя устранит молодой и жадный коллега по бизнесу. Есть у тебя такие?
Чихай покивал, покручивая чашку:
– Есть. А к тому, что ты сказала, стоит добавить головную боль – у меня беспрестанно болит голова.
Даша отметила, что тема разговора ему не нравится. И русло, которое приняло устроенное им действо, тоже.
– Может, отпустишь? Давай разойдемся по своим колокольням? – спросила она, расправившись с бутербродом и принявшись за осетрину. После операции на нее напал едун.
– Честно говоря, сейчас я не представляю себе ситуации, в которой я мог бы тебя отпустить. Наверное, это из-за того, что с тобой я чувствую себя лучше. Кстати, с проволочками на зубах ты была лучше. Потому что меньше говорила.
Даша расстроилась. Она вспомнила свое лицо, требующее доделки. "Что ж, подумала она, – это лишний повод быстрее отсюда убраться". И сказала, улыбнувшись пошире:
– Жаль, что не можешь отпустить... Хотя все еще впереди, может, передумаешь.
Чихай угрюмо смотрел, и Даша, побоявшись, что мрак, темнивший его глаза, войдет и в нее, спросила:
– Расскажи о себе. Как ты таким стал?
– Как? По жизни, как еще? Хотя причем здесь жизнь... Еще маленьким я ненавидел слабость, ненавидел несчастье. В детском саду я бил беззащитных, бил маменькиных сынков, издевался над несчастными воспитательницами. В школе то же самое. Одноклассники, не способные себя защитить, вызывали у меня лютую ненависть. И преподаватели тоже... Я ненавидел учительницу, бледную, беспомощную и несчастную, с которой жил учитель черчения. Он уводил ее с уроков и трахал в учительской. Я это видел... Все это видели.
– В замочную скважину?
– Да. Ей было противно, она его ненавидела, но ничего сделать не могла. Слишком прочно сидела в своей беспомощной лузе. И я стал ее преследовать. Я подкладывал ей кнопки, клал в журнал дохлых мышей, раздавив их ботинком, однажды даже облил ее из-за угла мочой из майонезной банки. И добился своего – она ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
И она решила стать этим Хирургом. Она пока не знала, что надо делать. Надо стать непосредственной. И помочь ему.
– Пойдем куда-нибудь, – сказала она. Нет, не она, а непринужденный дух Лихоносова, крепко засевший в ней. – Мне не нравится этот... этот тронный зал. Это все для того, чтобы букашек делать букашистее. Или казаться другим, не таким, как ты есть. А я не могу казаться другой. У меня все на лице.
– А я внутри такой, как ты снаружи, – сказал Чихай, приняв ее откровения, как само собой разумеющиеся.
– Я знаю.
– Но ты... ты не думай, что ты своими речами что-то сделаешь со мной. Я слышал много слов, и давно им не верю.
– Я уже делаю, – усмехнулась Даша мефистофельской усмешкой Лихоносова. – У тебя есть что-нибудь попроще? Я имею в виду помещение. В простой обстановке все проще – и люди, и вещи.
Чихай усмехнулся надменно.
– Столовая для обслуги тебя устроит?
– Устроит.
Они прошли в столовую. Все в ней было просто.
Крепкий длинный стол, покрытый клеенкой с овощами. Желтыми тыквами, ядовитыми огурцами, пламенеющими помидорами. Обои с зелеными яблоками. Полы, крашеные коричневой краской. Крепкие стулья. Даша, утомившаяся хромать, с облегчением уселась на один из них и попросила, как уставшая женщина просит мужа:
– Сделай мне кофе. И пару бутербродов. Я с утра не ела.
Она же решила быть разной.
– Сама сделай, – буркнул Чихай, усаживаясь напротив. – Кухня там.
Он, отродясь не готовивший, указал подбородком на дверь красного дерева. В столовой все было простое, кроме дверей. Входы и выходы Чихай уважал.
Даша пожала плечами, и усердно прихрамывая, прошла на кухню. "Ну, ты даешь, – думала она, нарезая ветчину, извлеченную из холодильника. – Непосредственность, конечно, хорошая штука, но до чего она меня доведет? До постели? Но ее мне все равно не миновать. Не резать же вены?"
Даша вспомнила ночь, проведенную с Чихаем.
Затем вспомнила последнюю ночь.
Ночь, проведенную с Хирургом.
И почувствовала себя женщиной, которой нравиться спать с мужчинами. Нравится быть с разными мужчинами. Мужчинами-личностями. Нравится, потому что из них в нее что-то перетекает. Их ум, знание, опыт.
"Надо расставить точки над "i", – думала она, нарезая осетрину и хлеб. – Что мне надо? Мне надо выбраться отсюда. Выбраться к Хирургу. Чихай хоть и играет в джентльмена, но все равно он волк. Если я сделаю неверный ход, он срежет его как соломинку. Механически срежет.
И я останусь одна, одна с этим лицом. И этими ногами.
Лицо мне, может быть, сделают – Чихай, несомненно, даст денег, но Хирург... Я ведь хочу быть с ним? Да, хочу. Он сделает мне лицо, ноги, потом еще что-нибудь сделает. Уже не с телом. Он всю жизнь мне будет открывать что-то новое. Он никогда не станет просто другом, просто любовником.
Просто любовником... Он уйдет, когда исчерпает себя... Нет, не уйдет. Он меня любит, как свое творение...
В общем, надо отсюда уйти по-хорошему. Чихай не отпустит, это точно. Не отпустит к мужчине, ради которого я спала с ним и буду спать. Изменить я его не смогу. Такие не меняются. Таких просто не отпускают. Значит, надо что-то с ним сделать.
Убить?
Смогу я его убить ради Лихоносова? Ради Хирурга, ради человека, который родил меня, родил наполовину? Да, смогу. У меня нет другого выхода. Или я с Витей, или он".
Найдя поднос, Даша уставила его тарелочками и, включив электрический чайник, пошла в столовую.
Чихай сидел, отстранено глядя в окно.
– Знаешь, я подумал и пришел к мнению, что ты попытаешься меня убить, – сказал он, странно посмотрев ей в глаза. – Меня эта мысль освежает. Ей богу, освежает.
– Ошибаешься, – не раздумывая, ответила Даша. – Ты просто смотришь на все со своей колокольни.
– А что ты видишь со своей?
– Подожди, я чайник принесу.
Даша пошла на кухню, принесла чайник, чашечки, банку кофе. Поставила на стол, сделала бутерброд с ветчиной, начала есть.
– Так что ты видишь со своей колокольни? – повторил гангстер, разливая кипяток по чашкам.
– Честно? – пристально посмотрела Даша.
– Ну, по мере возможностей.
– Ничего не вижу. Судя по всему, ты устал от всего этого. Ты слишком умен, чтобы наслаждаться властью, деньгами, красивыми куклами. И меня ты приводил и привел, чтобы... В общем, ты как та пресытившаяся герцогиня из "Человека, который смеется"... Ничего у тебя нет, и ничего больше не будет. Ты не привык просто жить, слушать хорошую музыку, ценить женскую красоту, играть в шахматы или домино, театр ты презираешь, путешествия надоели. Зачем тебя убивать? Ты сам себя убьешь, или тебя устранит молодой и жадный коллега по бизнесу. Есть у тебя такие?
Чихай покивал, покручивая чашку:
– Есть. А к тому, что ты сказала, стоит добавить головную боль – у меня беспрестанно болит голова.
Даша отметила, что тема разговора ему не нравится. И русло, которое приняло устроенное им действо, тоже.
– Может, отпустишь? Давай разойдемся по своим колокольням? – спросила она, расправившись с бутербродом и принявшись за осетрину. После операции на нее напал едун.
– Честно говоря, сейчас я не представляю себе ситуации, в которой я мог бы тебя отпустить. Наверное, это из-за того, что с тобой я чувствую себя лучше. Кстати, с проволочками на зубах ты была лучше. Потому что меньше говорила.
Даша расстроилась. Она вспомнила свое лицо, требующее доделки. "Что ж, подумала она, – это лишний повод быстрее отсюда убраться". И сказала, улыбнувшись пошире:
– Жаль, что не можешь отпустить... Хотя все еще впереди, может, передумаешь.
Чихай угрюмо смотрел, и Даша, побоявшись, что мрак, темнивший его глаза, войдет и в нее, спросила:
– Расскажи о себе. Как ты таким стал?
– Как? По жизни, как еще? Хотя причем здесь жизнь... Еще маленьким я ненавидел слабость, ненавидел несчастье. В детском саду я бил беззащитных, бил маменькиных сынков, издевался над несчастными воспитательницами. В школе то же самое. Одноклассники, не способные себя защитить, вызывали у меня лютую ненависть. И преподаватели тоже... Я ненавидел учительницу, бледную, беспомощную и несчастную, с которой жил учитель черчения. Он уводил ее с уроков и трахал в учительской. Я это видел... Все это видели.
– В замочную скважину?
– Да. Ей было противно, она его ненавидела, но ничего сделать не могла. Слишком прочно сидела в своей беспомощной лузе. И я стал ее преследовать. Я подкладывал ей кнопки, клал в журнал дохлых мышей, раздавив их ботинком, однажды даже облил ее из-за угла мочой из майонезной банки. И добился своего – она ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67