Любил себя Тиль, холил и нежил, чистил-блистил, даже нервничать себе не разрешал. – Три – фуфло.
Сказал – и точка. Объяснять – тратить нервные клетки, которые, как известно, не восстанавливаются. Тиль никогда их не тратил, даже в те былинные времена, когда трудился партерным акробатом, вскакивал «верхним» в колонну из четырех. Дан тогда еще не родился, наверно. И-никто не родился. Так никто и не ведал, сколько лет Тилю. Может, шестьдесят, а может, все сто. Агасфер.
Кстати, почему он – Тиль? В смысле – Уленшпигель? На взгляд Дана, ничего общего: юмора ни на грош, воинственности никакой. Правду он искать не любит, считает, что она, правда его разлюбезная, сама явится, когда пора подоспеет. Да и какая Тилю правда нужна? Тихая, ровненькая, чтоб не тревожила, не будоражила, не выводила его из устойчивого равновесия.
Ходит слух, что Тиль – фамилия. Дескать, он француз, голландец или итальянец, чьи щуры и пращуры прибыли в Россию в скрипучей повозке Мельпомены, а потом как-то отстали от нее, осели на русской ниве, натурализовались. Давным-давно, говорят, это случилось. При царе Горохе.
Но коли Тиль – фамилия, то что за имя-отчество он носит? Этого Дан тоже не ведал. Всегда Тиль был только Тилем и никем больше, и все в цирке – от мала до велика, от заштатного униформиста до народного артиста – называли его именно так и только на «ты». И он всех на «ты» величал. От народного артиста до заштатного униформиста.
Сейчас он сидел в манеже у барьера на складном рыболовном стульчике, который всегда носил с собой в портфеле (о, портфель Тиля! ему надо петь особые саги – его древности и вместительности, где с незапамятных времен умещались сценарии вперемежку с термосом и бутербродами, складной стул и складной зонт, антикварные книги и полный маникюрный набор, коему завидовало не одно поколение цирковых див!), сидел он преспокойненько, вытянув худые ножки, и брюки его являли собой идеал утюжки, а черные полуботиночки сверкали зеркальной ясностью, несмотря на дождь и грязь. Впрочем, ясность эта удивляла менее всего: Тиль носил калоши – это во второй половине двадцатого века! – и они аккуратнейшим образом примостились возле алюминиевой ножки стульчика.
– Кстати, Данчик, – сказал Тиль, вынимая из нагрудного кармана пилочку для ногтей и проводя ею по отполированному ноготку на мизинце; что-то там его не устроило, какую-либо шероховатость обнаружил его придирчивый глаз:
– Тебе некая шантретка звонила.
Дан слез с моноцикла, сел на барьер, массировал запястья, слушал Тиля вполуха:
– С чего ты взял, что шантретка? И почему шантретка, а не шатенка?
– Милый Данчик, отвечаю по мере поступления вопросов. Ответ первый: по голосу, голос у нее был шантретистый. Ответ второй: так куртуазнее.
– А у блондинок, выходит, голос блондинистый?
– Точно так, Данчик, ты поймал самую суть. А у брюнеток, позволю себе дополнить, – брюнетистый голосок, Данчик, и это ужасно, ужасно, поверь старому Тилю.
– Не любишь брюнеток, Тиль?
– Боюсь, Данчик. Они все – вампирессы. Набросятся, закусают, съедят без соли.
– И калоши?
– Калоши не станут, Данчик, они скрипят неприятно. У меня от этого скрипа мурашки по телу.
– Если мурашки, надо в баню, – глупо сострил Дан. Впрочем, сейчас ему было все равно, как острить: руки побаливали – то ли старый перелом к непогоде разнылся, то ли крепатуру заработал, мышцу потянул. – Так что за шантретка, выяснил, Тиль? Ты же не мог не выяснить, ты же любопытный.
– Ты грубый и некультурный человек, Данчик, и поэтому плохо кидаешь пять шариков – нет в тебе легкости, воздушности, нет и не появится. Она дается лишь тонко чувствующим натурам.
– Как ты?
– Именно, мон шер. И поэтому я позволил себе спросить у шантретки ее позывные, ибо не хотел тебя волновать, заставлять думать о том, кто бы это мог тебе звякнуть. У нее прекрасное имя, Данчик, тебе крупно подфартило: ее зовут Олей. Вслушайся: О-ля! Поэма экстаза, Данчик, поверь старому Тилю.
Оля? Какая Оля?.. Дан в первую секунду даже не сообразил, что это может быть вчерашняя троллейбусная волшебница, а когда понял, что это она, никто иной, она одна – Оля, то вскочил с барьера, рванул к выходу и… притормозил: куда бежать-то? Телефона ее он не ведает, связь, как говорится, односторонняя.
– Когда звонила?
– Час назад. Ты только-только на моноцикл сел. А я мимо аппарата шел и трубочку у вахтера перехватил.
– Что ж ты меня не позвал, старая перечница?
– Во-первых, я не старая перечница, а твой режиссер. – Тиль покончил с мизинцем и спрятал пилку в карман. Он не обижался на Дана и ни на кого никогда не обижался, возможно, потому, что берег свои драгоценные нервы, да и сам-то он лишь внешне выглядел велеречивым и куртуазным, а то иной раз так обзовет – привычные ко всему цирковые дамы уши затыкают. И все, заметьте, спокойненько, на пониженных тонах – вроде и не оскорбил. – И если ты, Данчик, бездарь непроходимая, будешь на меня поганые охулки класть, всю жизнь на репетиционном просидишь. Поверь старому Тилю.
Старому Тилю верить стоило.
– Извини, Тиль, погорячился, – сказал Дан. – И все-таки, почему не позвал меня к телефону?
– Потому что видел: работаешь. И вроде с-желанием – редкий случай. Не стал отрывать, а вежливенько попросил Олю перезвонить через час. Она у тебя точна?
– Не знаю, – сказал Дан, – не было повода проверить.
– Благодари Тиля, он тебе создал повод. И в это время, как в детективе или – наоборот – в добротной комедии ситуаций, в зал заглянул вахтер:
– Даниил Фролыч, к телефону вас. Дан перемахнул через барьер, побежал к дверям, а Тиль не преминул пустить ему в спину:
– Нет, но какова точность!..
Дан осторожно, будто боясь уронить, взял трубку, произнес в нее «казенным» голосом:
– Слушаю вас.
– Здравствуйте, Дан, – «шантретисто» сказала трубка, – это Оля, если вы меня помните.
Классическая форма пустой вежливости! Неужели она решила, что Дан мог ее забыть со вчерашнего вечера – просто по времени, без учета того неясного и странного впечатления, что она произвела на него.
– Я вас помню, Оля.
– А мне показалось, у вас плохая память.
– Почему?
– А зонтик?
Тут у Дана сам по себе придумался гениальный, на его взгляд, ход.
– Я его нарочно оставил.
– Нарочно?
– Конечно. Просто так вы могли бы и не позвонить, а замотать чужой зонтик – совесть не позволила бы.
– Я могла бы его сдать в бюро находок.
– Не могли. Где гарантия, что я бы о том догадался? А значит – тю-тю зонтичек…
– Ну хорошо, не в бюро – в милицию. Там бы вас нашли.
Здесь она неплохо вывернулась. Думай, Дан, шевели извилинами…
– Первый раз вижу волшебницу, которая прибегает к помощи милиции.
Засмеялась. Интересно, что бы сказал Тиль про ее смех? Какого он колера?
– Убедили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Сказал – и точка. Объяснять – тратить нервные клетки, которые, как известно, не восстанавливаются. Тиль никогда их не тратил, даже в те былинные времена, когда трудился партерным акробатом, вскакивал «верхним» в колонну из четырех. Дан тогда еще не родился, наверно. И-никто не родился. Так никто и не ведал, сколько лет Тилю. Может, шестьдесят, а может, все сто. Агасфер.
Кстати, почему он – Тиль? В смысле – Уленшпигель? На взгляд Дана, ничего общего: юмора ни на грош, воинственности никакой. Правду он искать не любит, считает, что она, правда его разлюбезная, сама явится, когда пора подоспеет. Да и какая Тилю правда нужна? Тихая, ровненькая, чтоб не тревожила, не будоражила, не выводила его из устойчивого равновесия.
Ходит слух, что Тиль – фамилия. Дескать, он француз, голландец или итальянец, чьи щуры и пращуры прибыли в Россию в скрипучей повозке Мельпомены, а потом как-то отстали от нее, осели на русской ниве, натурализовались. Давным-давно, говорят, это случилось. При царе Горохе.
Но коли Тиль – фамилия, то что за имя-отчество он носит? Этого Дан тоже не ведал. Всегда Тиль был только Тилем и никем больше, и все в цирке – от мала до велика, от заштатного униформиста до народного артиста – называли его именно так и только на «ты». И он всех на «ты» величал. От народного артиста до заштатного униформиста.
Сейчас он сидел в манеже у барьера на складном рыболовном стульчике, который всегда носил с собой в портфеле (о, портфель Тиля! ему надо петь особые саги – его древности и вместительности, где с незапамятных времен умещались сценарии вперемежку с термосом и бутербродами, складной стул и складной зонт, антикварные книги и полный маникюрный набор, коему завидовало не одно поколение цирковых див!), сидел он преспокойненько, вытянув худые ножки, и брюки его являли собой идеал утюжки, а черные полуботиночки сверкали зеркальной ясностью, несмотря на дождь и грязь. Впрочем, ясность эта удивляла менее всего: Тиль носил калоши – это во второй половине двадцатого века! – и они аккуратнейшим образом примостились возле алюминиевой ножки стульчика.
– Кстати, Данчик, – сказал Тиль, вынимая из нагрудного кармана пилочку для ногтей и проводя ею по отполированному ноготку на мизинце; что-то там его не устроило, какую-либо шероховатость обнаружил его придирчивый глаз:
– Тебе некая шантретка звонила.
Дан слез с моноцикла, сел на барьер, массировал запястья, слушал Тиля вполуха:
– С чего ты взял, что шантретка? И почему шантретка, а не шатенка?
– Милый Данчик, отвечаю по мере поступления вопросов. Ответ первый: по голосу, голос у нее был шантретистый. Ответ второй: так куртуазнее.
– А у блондинок, выходит, голос блондинистый?
– Точно так, Данчик, ты поймал самую суть. А у брюнеток, позволю себе дополнить, – брюнетистый голосок, Данчик, и это ужасно, ужасно, поверь старому Тилю.
– Не любишь брюнеток, Тиль?
– Боюсь, Данчик. Они все – вампирессы. Набросятся, закусают, съедят без соли.
– И калоши?
– Калоши не станут, Данчик, они скрипят неприятно. У меня от этого скрипа мурашки по телу.
– Если мурашки, надо в баню, – глупо сострил Дан. Впрочем, сейчас ему было все равно, как острить: руки побаливали – то ли старый перелом к непогоде разнылся, то ли крепатуру заработал, мышцу потянул. – Так что за шантретка, выяснил, Тиль? Ты же не мог не выяснить, ты же любопытный.
– Ты грубый и некультурный человек, Данчик, и поэтому плохо кидаешь пять шариков – нет в тебе легкости, воздушности, нет и не появится. Она дается лишь тонко чувствующим натурам.
– Как ты?
– Именно, мон шер. И поэтому я позволил себе спросить у шантретки ее позывные, ибо не хотел тебя волновать, заставлять думать о том, кто бы это мог тебе звякнуть. У нее прекрасное имя, Данчик, тебе крупно подфартило: ее зовут Олей. Вслушайся: О-ля! Поэма экстаза, Данчик, поверь старому Тилю.
Оля? Какая Оля?.. Дан в первую секунду даже не сообразил, что это может быть вчерашняя троллейбусная волшебница, а когда понял, что это она, никто иной, она одна – Оля, то вскочил с барьера, рванул к выходу и… притормозил: куда бежать-то? Телефона ее он не ведает, связь, как говорится, односторонняя.
– Когда звонила?
– Час назад. Ты только-только на моноцикл сел. А я мимо аппарата шел и трубочку у вахтера перехватил.
– Что ж ты меня не позвал, старая перечница?
– Во-первых, я не старая перечница, а твой режиссер. – Тиль покончил с мизинцем и спрятал пилку в карман. Он не обижался на Дана и ни на кого никогда не обижался, возможно, потому, что берег свои драгоценные нервы, да и сам-то он лишь внешне выглядел велеречивым и куртуазным, а то иной раз так обзовет – привычные ко всему цирковые дамы уши затыкают. И все, заметьте, спокойненько, на пониженных тонах – вроде и не оскорбил. – И если ты, Данчик, бездарь непроходимая, будешь на меня поганые охулки класть, всю жизнь на репетиционном просидишь. Поверь старому Тилю.
Старому Тилю верить стоило.
– Извини, Тиль, погорячился, – сказал Дан. – И все-таки, почему не позвал меня к телефону?
– Потому что видел: работаешь. И вроде с-желанием – редкий случай. Не стал отрывать, а вежливенько попросил Олю перезвонить через час. Она у тебя точна?
– Не знаю, – сказал Дан, – не было повода проверить.
– Благодари Тиля, он тебе создал повод. И в это время, как в детективе или – наоборот – в добротной комедии ситуаций, в зал заглянул вахтер:
– Даниил Фролыч, к телефону вас. Дан перемахнул через барьер, побежал к дверям, а Тиль не преминул пустить ему в спину:
– Нет, но какова точность!..
Дан осторожно, будто боясь уронить, взял трубку, произнес в нее «казенным» голосом:
– Слушаю вас.
– Здравствуйте, Дан, – «шантретисто» сказала трубка, – это Оля, если вы меня помните.
Классическая форма пустой вежливости! Неужели она решила, что Дан мог ее забыть со вчерашнего вечера – просто по времени, без учета того неясного и странного впечатления, что она произвела на него.
– Я вас помню, Оля.
– А мне показалось, у вас плохая память.
– Почему?
– А зонтик?
Тут у Дана сам по себе придумался гениальный, на его взгляд, ход.
– Я его нарочно оставил.
– Нарочно?
– Конечно. Просто так вы могли бы и не позвонить, а замотать чужой зонтик – совесть не позволила бы.
– Я могла бы его сдать в бюро находок.
– Не могли. Где гарантия, что я бы о том догадался? А значит – тю-тю зонтичек…
– Ну хорошо, не в бюро – в милицию. Там бы вас нашли.
Здесь она неплохо вывернулась. Думай, Дан, шевели извилинами…
– Первый раз вижу волшебницу, которая прибегает к помощи милиции.
Засмеялась. Интересно, что бы сказал Тиль про ее смех? Какого он колера?
– Убедили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17