То, которое пасет меня в Этой жизни. Гебе есть гебе. Контора! Солидняк. А эти – клоуны, маски, комедия дель арте. И согласись, Ангелуша, она началась не в «Лорелее», нет. Она началась в миг, когда сумасшедшая «мерседесина» хотела меня сбить на Большом Каменном мосту. Это был пролог. Интерлюдия. Раус. А потом случился первый акт: котельная, психушка, взрыв в «Максиме». А потом – второй: гонка на «фольксе», буффонадные коммуняки с Пресни… И третий: «Лорелея», гримерная, Карнавал… И что проходит красной нитью через весь фарс, а, кореш?
– То, что тебе никак пожрать не удается.
– Нет, Ангел, ты не Константин Сергеевич. И даже не мой двойной знакомец Табаков… Красная нить – тайна, которую знают все, но делают вид, что безумно хотят узнать ее у меня.
– Ты считаешь?.. – Он не договорил.
Да и зачем: то, чего Ангел недоговаривал, Ильин и без подсказки знал.
– Считаю. Тайна эта никому на фиг не нужна.
– А ты нужен?..
– В том-то и вопрос, Ангел, в том-то и суть, хранитель.
– Значит, впереди нас ждет эпилог, так?
– Похоже на то.
– Тогда не стоит сидеть бревно бревном. Допивай пиво и рули к финалу. Как думаешь: он счастливым будет?
– Счастливых финалов гебе не признает. Это исторический факт или, если хочешь, примета жанра.
– Комедии дель арте?
– А что есть жизнь, если не комедия дель арте?
– Ты высокопарен, как жираф. – Ангел весьма чувствителен был к фальши, терпеть ее не мог, понижал все взвивания и парения склонного к высокому штилю Ильина. Так ведь понятно: бывший летчик, высотник, заоблачник. Родня ангелам. – Жизнь есть жизнь, Ильин, и ничего больше. Прекрати выпендриваться и иди в зало. Чем скорее начнем, тем скорее кончим.
Он был прав, как всегда. Ильин допил пиво, поставил бутылку на стойку, спрыгнул и пошел к дверям, за которыми скрылись и Мальвина, и Л.Б.Т.-премьер, лишь Олег Николаевич терпеливо ждал дорогого гостя. Он подхватил Ильина под локоток и ввел его в «голубой» зал, который оказался и впрямь голубым: стены его затянуты были небесного колера шелком, с потолка приглушенно светили люстры с голубыми плафонами. В зале классической буквой «Т» стоял стол (или два стола?), за ножкой буквы сидели неясные в голубой полутьме персонажи, а Олег Николаевич повел Ильина к перекладинке, к президиуму, где и подвинул ему кресло, обитое голубым шелком. Или штофом. Ильин плохо разбирался в мануфактуре.
Ильин сел, и Олег Николаевич сел рядом, в соседнее кресло.
– Вот тебе и на! – ошалело сказал Ангел.
Было от чего ошалеть.
Ильин смотрел на сидящих в зале и чувствовал, как сердце его быстро превращалось в тугой и тяжелый шар, стремительно падало вниз, так уже бывало, и смертельно хотелось пить, несмотря на только что выхлестанную бутылку ледяного «Карлсберга». Больно было Ильину. Больно и тошно. Потому что он знал всех, кто сидел за ножкой буквы «Т». Районный гебист, знакомый хороший мужичок, к которому Ильин ходил отмечаться. Мальвинка, чьи волосы очень гармонировали со стенами и креслами в зале. Лейбвахтер Бодигардович Башенный, надежный Телохранителев, сильный человек. Революционер по кличке Борода – в том же черном свитере а-ля артист Боярский, в Этой жизни неведомый. Милейший владелец книжной лавки на Кузнецком мосту, частый собеседник Ильина герр Лифлянд – и сейчас с каким-то раритетом, с какой-то древней инкунабулой. И владелец дома, в котором Ильин обитал, сынок коммунистического партайгеноссе, любезный капиталист, не велевший повышать жильцу квартплату. И его домоправитель тоже рядышком сидел с видом потревоженной невинности.
А у самой перекладинки буквы «Т», глаза в глаза с Ильиным, – Тит. Хотя и не в глаза Ильину смотрел, корефан закадычный, спаситель, кормилец-поилец, единственный в этой жизни близкий Ильину человек, а в стол смотрел, в полированную ясеневую поверхность, в коей отражались люстры, стены, головы, руки.
Автор чуть было не написал: и мысли. Но это было бы враньем: никакие мысли нигде не отражались.
– Вот тебе и на! – совсем растерянно повторил Ангел.
ДЕЙСТВИЕ
– Тит, – растерянно спросил Ильин, – ты-то что здесь делаешь, Тит?
Тит поднял голову, глянул на Ильина. И не то чтобы какое-то сожаление было в глазах лучшего кореша, не то чтобы раскаяние – мол, случайно забежал, Ванюша, мол, унитаз в ентой конторе насквозь прохудился, мол, не тушуйся, все тип-топ, я с тобой, – нет, в глазах лучшего кореша читалась тусклая злость. Словно не пили они вместе тыщу лет, не выпили на двоих, как минимум, железнодорожный состав с пивом, не гуляли вместе. Словно не Тит и не Титова сестра выходили Ильина, вылечили, откормили. Словно не Тит пристроил его и в котельную, и в полуподвал, словно не Тит пас друга, аки агнца заблудшего и слабого. Нет, повторим, не Тит-корефан-собутыльник – собабник-сочтототамеще сидел напротив и глядел в глаза Ильину, а другой вовсе Тит – чужой человек.
И ведь все без слов стало ясно, а Ильин, зануда, зачем-то повторил свой вопрос:
– Тит, корешок, что ты здесь делаешь?
И на сей раз Тит ответил.
– А ты что? – вопросом на вопрос, да еще с той злостью, которая стыла в нем, а вот и дали ей вырваться на волю. – Я-то хоть живу здесь, всю жизнь живу. А ты как взялся ниоткуда, так и живешь никак. И ведь исчезнешь тоже в никуда, ведь так, ведь верно?
– Куда исчезну? Зачем?
– Да откуда мне знать!.. Кто ты, парень, кто на самом деле?
– Не все ли равно, Тит? Я есть я. Сегодняшний. Ванька Ильин, тебе лучше всех известный. Кому какая разница, кем я был до того, как ты меня из говна вытащил?
– Врешь ты все, Ванька Ильин, есть разница. И что самое вонючее – ты эту разницу знаешь. А мне, корефану, ни полсловечка, гад. Нацепил маску и рад. Греет она тебя, что ли?
– Никакой маски я не цеплял.
– Не цеплял? А ты на себя в зеркало погляди?
– Кончай базар, – властно вмешался Ангел. – Ты что, не видишь, что ли? Это ж не Тит. Или раньше не Тит был… Короче, не твой это Тит, и нечего с ним пустые ля-ля разводить.
– Как нечего? Как нечего? – всполошился Ильин. Горько ему было. Больно. Противно. – За что он меня ненавидит, за что, скажи, Ангел?
– А с чего ты взял, что он тебя ненавидит? Он, брат Ильин, себя ненавидит. Или, точнее, тебя в себе. Ты – его совесть, брат Ильин, которая исключительно нездорова и жмет его, давит, топчет. Плохо ему. Хуже, чем тебе. Помнишь песенку: «Плохо спится стукачам по ночам…»?
– Сложно это все для нас, убогих, – поприбеднялся Ильин. – «Он во мне», «Я в нем»… А попроще никак?
– А попроще – это твой дружбан Олег Николаевич. У него не совесть. У него – долг… Так что не тяни на Тита, а пожалей его. Он тебя всерьез жалел, отплати ему малостью. И заткнись на всякий пожарный…
Прав был Ангел. Стоило помолчать. И Ильин, как и велели, заткнулся.
Зато Олег Николаевич речь повел:
– Как вы понимаете, Иван Петрович, мы все собрались в этом отдаленном от центров мировой культуры месте не случайно, отнюдь, отнюдь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– То, что тебе никак пожрать не удается.
– Нет, Ангел, ты не Константин Сергеевич. И даже не мой двойной знакомец Табаков… Красная нить – тайна, которую знают все, но делают вид, что безумно хотят узнать ее у меня.
– Ты считаешь?.. – Он не договорил.
Да и зачем: то, чего Ангел недоговаривал, Ильин и без подсказки знал.
– Считаю. Тайна эта никому на фиг не нужна.
– А ты нужен?..
– В том-то и вопрос, Ангел, в том-то и суть, хранитель.
– Значит, впереди нас ждет эпилог, так?
– Похоже на то.
– Тогда не стоит сидеть бревно бревном. Допивай пиво и рули к финалу. Как думаешь: он счастливым будет?
– Счастливых финалов гебе не признает. Это исторический факт или, если хочешь, примета жанра.
– Комедии дель арте?
– А что есть жизнь, если не комедия дель арте?
– Ты высокопарен, как жираф. – Ангел весьма чувствителен был к фальши, терпеть ее не мог, понижал все взвивания и парения склонного к высокому штилю Ильина. Так ведь понятно: бывший летчик, высотник, заоблачник. Родня ангелам. – Жизнь есть жизнь, Ильин, и ничего больше. Прекрати выпендриваться и иди в зало. Чем скорее начнем, тем скорее кончим.
Он был прав, как всегда. Ильин допил пиво, поставил бутылку на стойку, спрыгнул и пошел к дверям, за которыми скрылись и Мальвина, и Л.Б.Т.-премьер, лишь Олег Николаевич терпеливо ждал дорогого гостя. Он подхватил Ильина под локоток и ввел его в «голубой» зал, который оказался и впрямь голубым: стены его затянуты были небесного колера шелком, с потолка приглушенно светили люстры с голубыми плафонами. В зале классической буквой «Т» стоял стол (или два стола?), за ножкой буквы сидели неясные в голубой полутьме персонажи, а Олег Николаевич повел Ильина к перекладинке, к президиуму, где и подвинул ему кресло, обитое голубым шелком. Или штофом. Ильин плохо разбирался в мануфактуре.
Ильин сел, и Олег Николаевич сел рядом, в соседнее кресло.
– Вот тебе и на! – ошалело сказал Ангел.
Было от чего ошалеть.
Ильин смотрел на сидящих в зале и чувствовал, как сердце его быстро превращалось в тугой и тяжелый шар, стремительно падало вниз, так уже бывало, и смертельно хотелось пить, несмотря на только что выхлестанную бутылку ледяного «Карлсберга». Больно было Ильину. Больно и тошно. Потому что он знал всех, кто сидел за ножкой буквы «Т». Районный гебист, знакомый хороший мужичок, к которому Ильин ходил отмечаться. Мальвинка, чьи волосы очень гармонировали со стенами и креслами в зале. Лейбвахтер Бодигардович Башенный, надежный Телохранителев, сильный человек. Революционер по кличке Борода – в том же черном свитере а-ля артист Боярский, в Этой жизни неведомый. Милейший владелец книжной лавки на Кузнецком мосту, частый собеседник Ильина герр Лифлянд – и сейчас с каким-то раритетом, с какой-то древней инкунабулой. И владелец дома, в котором Ильин обитал, сынок коммунистического партайгеноссе, любезный капиталист, не велевший повышать жильцу квартплату. И его домоправитель тоже рядышком сидел с видом потревоженной невинности.
А у самой перекладинки буквы «Т», глаза в глаза с Ильиным, – Тит. Хотя и не в глаза Ильину смотрел, корефан закадычный, спаситель, кормилец-поилец, единственный в этой жизни близкий Ильину человек, а в стол смотрел, в полированную ясеневую поверхность, в коей отражались люстры, стены, головы, руки.
Автор чуть было не написал: и мысли. Но это было бы враньем: никакие мысли нигде не отражались.
– Вот тебе и на! – совсем растерянно повторил Ангел.
ДЕЙСТВИЕ
– Тит, – растерянно спросил Ильин, – ты-то что здесь делаешь, Тит?
Тит поднял голову, глянул на Ильина. И не то чтобы какое-то сожаление было в глазах лучшего кореша, не то чтобы раскаяние – мол, случайно забежал, Ванюша, мол, унитаз в ентой конторе насквозь прохудился, мол, не тушуйся, все тип-топ, я с тобой, – нет, в глазах лучшего кореша читалась тусклая злость. Словно не пили они вместе тыщу лет, не выпили на двоих, как минимум, железнодорожный состав с пивом, не гуляли вместе. Словно не Тит и не Титова сестра выходили Ильина, вылечили, откормили. Словно не Тит пристроил его и в котельную, и в полуподвал, словно не Тит пас друга, аки агнца заблудшего и слабого. Нет, повторим, не Тит-корефан-собутыльник – собабник-сочтототамеще сидел напротив и глядел в глаза Ильину, а другой вовсе Тит – чужой человек.
И ведь все без слов стало ясно, а Ильин, зануда, зачем-то повторил свой вопрос:
– Тит, корешок, что ты здесь делаешь?
И на сей раз Тит ответил.
– А ты что? – вопросом на вопрос, да еще с той злостью, которая стыла в нем, а вот и дали ей вырваться на волю. – Я-то хоть живу здесь, всю жизнь живу. А ты как взялся ниоткуда, так и живешь никак. И ведь исчезнешь тоже в никуда, ведь так, ведь верно?
– Куда исчезну? Зачем?
– Да откуда мне знать!.. Кто ты, парень, кто на самом деле?
– Не все ли равно, Тит? Я есть я. Сегодняшний. Ванька Ильин, тебе лучше всех известный. Кому какая разница, кем я был до того, как ты меня из говна вытащил?
– Врешь ты все, Ванька Ильин, есть разница. И что самое вонючее – ты эту разницу знаешь. А мне, корефану, ни полсловечка, гад. Нацепил маску и рад. Греет она тебя, что ли?
– Никакой маски я не цеплял.
– Не цеплял? А ты на себя в зеркало погляди?
– Кончай базар, – властно вмешался Ангел. – Ты что, не видишь, что ли? Это ж не Тит. Или раньше не Тит был… Короче, не твой это Тит, и нечего с ним пустые ля-ля разводить.
– Как нечего? Как нечего? – всполошился Ильин. Горько ему было. Больно. Противно. – За что он меня ненавидит, за что, скажи, Ангел?
– А с чего ты взял, что он тебя ненавидит? Он, брат Ильин, себя ненавидит. Или, точнее, тебя в себе. Ты – его совесть, брат Ильин, которая исключительно нездорова и жмет его, давит, топчет. Плохо ему. Хуже, чем тебе. Помнишь песенку: «Плохо спится стукачам по ночам…»?
– Сложно это все для нас, убогих, – поприбеднялся Ильин. – «Он во мне», «Я в нем»… А попроще никак?
– А попроще – это твой дружбан Олег Николаевич. У него не совесть. У него – долг… Так что не тяни на Тита, а пожалей его. Он тебя всерьез жалел, отплати ему малостью. И заткнись на всякий пожарный…
Прав был Ангел. Стоило помолчать. И Ильин, как и велели, заткнулся.
Зато Олег Николаевич речь повел:
– Как вы понимаете, Иван Петрович, мы все собрались в этом отдаленном от центров мировой культуры месте не случайно, отнюдь, отнюдь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49