Сергей Стеклов предложил все имеющиеся запасы пуговиц тут же, не сходя с места, ссыпать в одну кучу. После некоторой заминки со вздохом выложил на стол горсть разнокалиберных пуговиц Петя Кизимов. Чуть погодя его примеру последовал Вася Лобов, потом Коршунов. Но я головой мог поручиться, что у каждого по нескольку пуговиц оставлено «на развод».
Почти все пострадавшие отыскали в пуговичной куче свои пуговицы и тотчас стали пришивать их к своим штанам и рубашкам.
И все-таки игра продолжалась – в этом не было никакого сомнения, – но теперь уже «втихую», тайно.
Петька громко выражал готовность «провалиться на этом самом месте» в доказательство того, что он о пуговицах и думать позабыл. Павлуша клялся в том же. Им я, пожалуй, верил. Но Лобов прятал от меня глаза, и я подозревал, что пуговичная лихорадка еще не оставила его.
И вот… пострадал плащ Алексея Александровича.
Я не знал, куда деваться от позора. Зимин старался как мог смягчить положение и только приговаривал:
– Ничего, ничего… Вот жена, правда, рассердится, она на днях только пришила новые… Ну, да не беда!
Он и слышать не хотел ни о каких расследованиях («потом, потом выясните») и уехал, запахнув плащ поплотнее и кое-как придерживая его локтем.
Проводив Зимина, я мрачнее тучи прошагал в столовую, где завтракали ребята, и, кратко изложив суть дела, спросил:
– Кто?
Конечно, все молчали.
– Кизимов, ты?
Петька вскочил, как ошпаренный:
– Семен Афанасьевич! Да чтоб мне провалиться!!
– Стеклов?
– Что вы, Семен Афанасьевич! – Павлуша выразительно и с достоинством, совсем как старший брат, пожимает плечами.
Называю одного за другим еще нескольких «пуговичников». Все с негодованием уверяют, что непричастны к этому темному делу.
– Лобов! – говорю я.
Лобов встает такой красный, что в этом румянце исчезли все его веснушки.
– Поди сюда.
Он подходит. Ноги у него заплетаются.
– Выверни карманы.
Он стоит неподвижно – малорослое изваяние с красным и жалким лицом.
– Выверни карманы, – повторяю я.
Он медленно погружает руку в карман и вытаскивает горсть серых блестящих пуговиц – тех самых…
– Приехал к нам наш гость, Алексей Александрович, – говорю я, глядя на белобрысую макушку и багровые уши – больше мне ничего не видно, так низко опустил Лобов свою повинную голову, – он о нас заботится, думает, а мы его так угостили! Хорошо, нечего сказать! Ты давая честное слово не играть в пуговицы?
В минуты волнения Вася Лобов забывает все уроки Екатерины Ивановны и сильнее обычного шепелявит и путает согласные. И сейчас я с трудом разбираю, скорее догадываюсь, когда он отвечает почти шепотом:
– Давал…
– Значит, для тебя честное слово – это так, ничего? Раз плюнуть. Так, выходит?
Он молчит, не поднимая головы.
– Ну, спасибо тебе, Лобов!
Сознаюсь: больше всего мне хотелось взять ножницы и срезать все пуговицы с его одежды, в том числе и те, на которых держались его штаны. Но я не сделал этого. Я представил себе, как он побежит, поддерживая спадающие штаны, увидел злорадную усмешку Репина, услышал хохот Глебова… И почувствовал: нельзя. Злосчастная буханка многому меня научила.
– Как мы с ним поступим? – спросил я ребят.
Молчание. Неясный гул голосов. Снова молчание.
– Поставить на месяц на самую грязную работу! – разобрал я.
Но разве Лобов перестанет играть в пуговицы, если ему придется вне очереди мыть уборную?
Я поговорил с Лобовым по душам, он снова поклялся мне, что о пуговицах забудет.
Но кто-то мешал нам упорно, настойчиво, изобретательно – и не прямо, а через подставных лиц. Злополучный Вася Лобов, несомненно, продолжал играть – и, несомненно, не по своей воле. Был это характер мягкий, податливый, и притом мальчишка был привязан к своему командиру Стеклову и, конечно, не хотел его подводить. Но я знал: он играет. Знал потому, что он не смотрел в глаза, сворачивал с дороги, встречаясь со мной. Я видел: вот не хватает пуговицы у ворота. Вот уже и средней пуговицы на рубашке нет, нету на правом кармане, завтра не будет и на левом.
– Сергей, – говорю я так, словно и думать забыл о пуговичной лихорадке, – что это за безобразие, почему у Лобова такой неаккуратный вид? Где у него пуговицы?
– Говорит, потерял.
– Зайди ко мне после обеда.
После обеда Стеклов заходит в кабинет и говорит мне то, что я и сам превосходно понимаю:
– Семен Афанасьевич, так ведь это Репин его изводит. Я вам верно говорю. У меня уж с ним был разговор, да он как отвечает? Он такую привычку имеет: «Не пойман – не вор».
Однако случилось так, что мой невидимый противник просчитался и неожиданно для себя помог мне.
В один прекрасный день на поверке я увидел, что Лобов стоит в какой-то странной позе, накрепко прижав руки к бокам и боясь пошевельнуться. Так же странно, неловко он двинулся в столовую – он не шагал, а семенил. И тут меня осенило: да ведь он проиграл последние свои пуговицы, с него штаны спадают!
Зайдя из столовой к себе, я застал там Васю.
– Галина Константиновна! – говорил он умоляюще. – Вы мне дайте две пуговицы. Я сам пришью, вы только дайте!
Галя открыла было рабочую шкатулку.
– Постой! – сказал я. – Пускай Лобов отыщет свои пуговицы. Они у него есть, пускай поищет хорошенько.
Что долго рассказывать – он оставался в таком виде до самого вечера. Сперва он ходил, поддерживая штаны руками; потом, работая в мастерской, подвязал их каким-то обрывком веревки, но они то и дело сползали. Вася уже никого ни о чем не смел просить и так глубоко погрузился в пучину отчаяния, что виднелась одна только макушка.
За ужином встал с места Сергей Стеклов:
– Семен Афанасьевич! Всем отрядом ваш просим: разрешите пришить Лобову пуговицы. Он больше не будет!
– Ручаетесь?
– Ручаемся.
Антон Семенович в таких случаях спрашивал: «Чем вы ручаетесь?» Спросил и я:
– Чем ручаетесь?
– Головой! – последовал неожиданный ответ.
И я этим ответом удовлетворился, хотя, по правде сказать, ручательство было очень неопределенное.
14. «ОХ, УЖ ЭТОТ ГЛЕБОВ!»
В те первые дни я был как человек, который учится грамоте. Вот непонятные крючки и закорючки превратились в буквы, потом слились в слоги, в слова – и немая страница заговорила, наполнилась живым и доступным смыслом: ты научился читать.
Сначала все ребята были толпой. Я знал в лицо командиров, знал квадратного Володина, долговязого Плетнева, синеглазого Разумова, уверенного Подсолнушкина, знал Петьку и его приятеля Леню – застенчивого, с раскосыми глазами, похожего на зайчонка. Что-то, какие-то разрозненные мелочи я узнал почти обо всех в первые же дни. И все-таки ребята оставались для меня толпой, и я понимал: настоящее начнется только тогда, когда Плетнев перестанет быть просто долговязым, а Володин – квадратным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Почти все пострадавшие отыскали в пуговичной куче свои пуговицы и тотчас стали пришивать их к своим штанам и рубашкам.
И все-таки игра продолжалась – в этом не было никакого сомнения, – но теперь уже «втихую», тайно.
Петька громко выражал готовность «провалиться на этом самом месте» в доказательство того, что он о пуговицах и думать позабыл. Павлуша клялся в том же. Им я, пожалуй, верил. Но Лобов прятал от меня глаза, и я подозревал, что пуговичная лихорадка еще не оставила его.
И вот… пострадал плащ Алексея Александровича.
Я не знал, куда деваться от позора. Зимин старался как мог смягчить положение и только приговаривал:
– Ничего, ничего… Вот жена, правда, рассердится, она на днях только пришила новые… Ну, да не беда!
Он и слышать не хотел ни о каких расследованиях («потом, потом выясните») и уехал, запахнув плащ поплотнее и кое-как придерживая его локтем.
Проводив Зимина, я мрачнее тучи прошагал в столовую, где завтракали ребята, и, кратко изложив суть дела, спросил:
– Кто?
Конечно, все молчали.
– Кизимов, ты?
Петька вскочил, как ошпаренный:
– Семен Афанасьевич! Да чтоб мне провалиться!!
– Стеклов?
– Что вы, Семен Афанасьевич! – Павлуша выразительно и с достоинством, совсем как старший брат, пожимает плечами.
Называю одного за другим еще нескольких «пуговичников». Все с негодованием уверяют, что непричастны к этому темному делу.
– Лобов! – говорю я.
Лобов встает такой красный, что в этом румянце исчезли все его веснушки.
– Поди сюда.
Он подходит. Ноги у него заплетаются.
– Выверни карманы.
Он стоит неподвижно – малорослое изваяние с красным и жалким лицом.
– Выверни карманы, – повторяю я.
Он медленно погружает руку в карман и вытаскивает горсть серых блестящих пуговиц – тех самых…
– Приехал к нам наш гость, Алексей Александрович, – говорю я, глядя на белобрысую макушку и багровые уши – больше мне ничего не видно, так низко опустил Лобов свою повинную голову, – он о нас заботится, думает, а мы его так угостили! Хорошо, нечего сказать! Ты давая честное слово не играть в пуговицы?
В минуты волнения Вася Лобов забывает все уроки Екатерины Ивановны и сильнее обычного шепелявит и путает согласные. И сейчас я с трудом разбираю, скорее догадываюсь, когда он отвечает почти шепотом:
– Давал…
– Значит, для тебя честное слово – это так, ничего? Раз плюнуть. Так, выходит?
Он молчит, не поднимая головы.
– Ну, спасибо тебе, Лобов!
Сознаюсь: больше всего мне хотелось взять ножницы и срезать все пуговицы с его одежды, в том числе и те, на которых держались его штаны. Но я не сделал этого. Я представил себе, как он побежит, поддерживая спадающие штаны, увидел злорадную усмешку Репина, услышал хохот Глебова… И почувствовал: нельзя. Злосчастная буханка многому меня научила.
– Как мы с ним поступим? – спросил я ребят.
Молчание. Неясный гул голосов. Снова молчание.
– Поставить на месяц на самую грязную работу! – разобрал я.
Но разве Лобов перестанет играть в пуговицы, если ему придется вне очереди мыть уборную?
Я поговорил с Лобовым по душам, он снова поклялся мне, что о пуговицах забудет.
Но кто-то мешал нам упорно, настойчиво, изобретательно – и не прямо, а через подставных лиц. Злополучный Вася Лобов, несомненно, продолжал играть – и, несомненно, не по своей воле. Был это характер мягкий, податливый, и притом мальчишка был привязан к своему командиру Стеклову и, конечно, не хотел его подводить. Но я знал: он играет. Знал потому, что он не смотрел в глаза, сворачивал с дороги, встречаясь со мной. Я видел: вот не хватает пуговицы у ворота. Вот уже и средней пуговицы на рубашке нет, нету на правом кармане, завтра не будет и на левом.
– Сергей, – говорю я так, словно и думать забыл о пуговичной лихорадке, – что это за безобразие, почему у Лобова такой неаккуратный вид? Где у него пуговицы?
– Говорит, потерял.
– Зайди ко мне после обеда.
После обеда Стеклов заходит в кабинет и говорит мне то, что я и сам превосходно понимаю:
– Семен Афанасьевич, так ведь это Репин его изводит. Я вам верно говорю. У меня уж с ним был разговор, да он как отвечает? Он такую привычку имеет: «Не пойман – не вор».
Однако случилось так, что мой невидимый противник просчитался и неожиданно для себя помог мне.
В один прекрасный день на поверке я увидел, что Лобов стоит в какой-то странной позе, накрепко прижав руки к бокам и боясь пошевельнуться. Так же странно, неловко он двинулся в столовую – он не шагал, а семенил. И тут меня осенило: да ведь он проиграл последние свои пуговицы, с него штаны спадают!
Зайдя из столовой к себе, я застал там Васю.
– Галина Константиновна! – говорил он умоляюще. – Вы мне дайте две пуговицы. Я сам пришью, вы только дайте!
Галя открыла было рабочую шкатулку.
– Постой! – сказал я. – Пускай Лобов отыщет свои пуговицы. Они у него есть, пускай поищет хорошенько.
Что долго рассказывать – он оставался в таком виде до самого вечера. Сперва он ходил, поддерживая штаны руками; потом, работая в мастерской, подвязал их каким-то обрывком веревки, но они то и дело сползали. Вася уже никого ни о чем не смел просить и так глубоко погрузился в пучину отчаяния, что виднелась одна только макушка.
За ужином встал с места Сергей Стеклов:
– Семен Афанасьевич! Всем отрядом ваш просим: разрешите пришить Лобову пуговицы. Он больше не будет!
– Ручаетесь?
– Ручаемся.
Антон Семенович в таких случаях спрашивал: «Чем вы ручаетесь?» Спросил и я:
– Чем ручаетесь?
– Головой! – последовал неожиданный ответ.
И я этим ответом удовлетворился, хотя, по правде сказать, ручательство было очень неопределенное.
14. «ОХ, УЖ ЭТОТ ГЛЕБОВ!»
В те первые дни я был как человек, который учится грамоте. Вот непонятные крючки и закорючки превратились в буквы, потом слились в слоги, в слова – и немая страница заговорила, наполнилась живым и доступным смыслом: ты научился читать.
Сначала все ребята были толпой. Я знал в лицо командиров, знал квадратного Володина, долговязого Плетнева, синеглазого Разумова, уверенного Подсолнушкина, знал Петьку и его приятеля Леню – застенчивого, с раскосыми глазами, похожего на зайчонка. Что-то, какие-то разрозненные мелочи я узнал почти обо всех в первые же дни. И все-таки ребята оставались для меня толпой, и я понимал: настоящее начнется только тогда, когда Плетнев перестанет быть просто долговязым, а Володин – квадратным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100